Sandjar Nepobedimiy

— Боюсь: и я, и Санджар попали впросак, — проговорил Кошуба. — Пока у меня нет точных сведений, но не западня ли это... Кстати, знаете ли вы историю бухарской невольницы Саодат?

В костре трещали и постреливали сырые сучья. Пламя освещало лицо Кошубы.

— Узбеки верят в аджина, то есть в женщин-джинов, — сказал он. — В демонических женщин, женщин неслыханной красоты, одного взгляда на лица которых достаточно, чтобы сделать человека безумным, превратить самого сурового священнослужителя в робкого влюбленного и заставить самого кази-каляна несмело преподносить розу своей беспомощной, несчастной, лишенной всех прав рабыне. Не верите? А вот, признаться, я почти поверил, узнав историю Саодат. Да, наша Саодат — настоящая аджина. Взгляд ее испепеляет сердца. Вы знаете это не хуже меня по нашему бедному Санджару и еще кое-кому...

И при свете костра в заброшенной горной хижине у подножия черной горы, надвинувшейся на уснувший Каратаг, Кошуба рассказал печальную историю Саодаг, историю бухарской невольницы...

История Саодат началась в девятнадцатом году, а надо помнить, что в то время в Бухаре нравы мало чем отличались от нравов эпохи Тимура. Жизнь человека стоила очень дешево и зависела от малейшего каприза больших и малых властителей Бухары. А жизнь женщины расценивалась в меру ее физической красоты и молодости.

Разум, воля в женщине отрицались. «Мужчина с медной головой во сто крат лучше женщины с золотой головой», — говорили тогда.

Произвол, бесправие, столь характерные для Бухары, с приближением двадцатого года усугубились. Надвигались бурные времена. Бушевали пожары в поместьях баев и помещиков Бухары. По пыльным дорогам рыскали карательные отряды головорезов-ширбачей, набранные из воров, разбойников, байских сынков. Эмир дал им право расправляться с любым человеком, заподозренным в склонности к новшествам.

...Преследуемая собаками, через небольшой кишлак Чархин близ Каршей промчалась группа вооруженных людей. Кто они, жители кишлака разобрать не смогли, так как лица до самых глаз всадники замотали своими платками. Но дехкане сжимали кулаки и посылали вдогонку скачущим проклятия: они разглядели на двух лошадях переброшенные через луки седел, похожие на бесформенные кули женские фигуры.

— Не иначе, в Воровскую долину их потащили. Пусть!» глаза проклятых воров не видят солнца, — бормотали дехкане и спешили закрыть поплотнее ветхие ворота и подпереть их изнутри кольями, хотя и знали, что от эмирских и бекских слуг это плохая защита.

— Плачут матери бедняжек у своих очагов, — бормотали женщины.

Вечер спустился над степью, а всадники все еще не умеряли бешеной скачки. Стемнело, когда, наконец, на фоне потускневшего неба вырисовались очертания поcтроек, острые силуэты пирамидальных тополей. Раздался громкий стук в ворота, далеко по степи разнесся лай собак. Кричали нукеры, ржали лошади, слышался визгливый женский голос. При свете чадящего факела стянули с седел кули и поставили их на землю стоймя. Никто не обратил внимания на жалобный девичий плач. Никому не было дела до женского горя. А на террасе, властно распоряжаясь, стоял высокий костлявый арбоб — хозяин дома — с заросшим курчавой бородой лицом. Про таких батраки и чайрикеры говорят: «Толстый бай плох, но худой хуже в семь раз, потому что жрёт в семь раз больше, и все впустую».

Когда мимо него вели шатающихся от усталости пленниц, высокий слуга с возгласом «Смотрите, хозяин!» сдернул с лица одной из них покрывало. В свете факела блеснули огромные глаза, полные безысходной тоски. Слабый голос беспомощно протянул:

— Господин, отпустите к маме... Лицо помещика исказилось:

— Ты, собачье отродье, делай, что приказано. Он соскочил с возвышения и грубо натянул девушке покрывало на лицо.

Долго еще хлопали и скрипели двери в доме Саид Ахмада, крупного скотовода и неограниченного властителя урочища Нишан, известного у населения Карнапчульской степи под красноречивым названием «Воровская долина».

Сам Саид Ахмад в большой, убранной коврами михманхане угощал дорогого и почтенного гостя — восходящую звезду чистой веры, бухарского богослова Гияс-ходжу, возвращавшегося из далекого Кабула в Бухару ко двору эмира.

Грубый и невежественный самодур, степной помещик Саид Ахмад открыто презирал неженок-горожан, но на сей раз он всячески укрощал себя и в движениях, и и словах, стараясь соблюсти известные приличия в присутствии такого важного и достойного гостя. Надо сказать, что, несмотря на относительную свою молодость, Гияс-ходжа слыл великим ученым даже среди духовенства Бухары, признаваемой во всем мусульманском мире центром духовной образованности. Два путешествия к каабе в Мекку, необычайно глубокие познания шариата, аскетический образ жизни создали Гиясу огромный авторитет. Поговаривали, что даже сам пресветлейший эмир избирает его своим ближайшим советником и дает ему важнейшие поручения внутри и вне государства.

После ужина, о котором Гияс-ходжа сохранил воспоминание как о чем-то жирном и грубом, хозяин и гость коротали время за чаем. Разговор шел на самые безразличные темы, и Гияс-ходжа осторожно позевывал, прикрывая рот рукой. «Хотя что мне стесняться этого мужлана, степного верблюда, — не без раздражения думал гость. — Вот он бесцеремонно рыгнул уже не раз. Очевидно, бараний князек воображает, что это признак изысканного воспитания».

Гияс-ходже очень хотелось спать, и, стараясь расположиться поудобнее, чтобы облегчить тяжесть, камнем лежавшую в желудке, он с нетерпением поглядывал на высокую стопку шелковых одеял, сложенных в нише в глубине комнаты. Нетерпение, досада росли, с каждой минутой. К тому же делалось зябко. Драгоценные ковры прикрывали обмазанные на скорую руку глиной и самлном шероховатые стены. Сырость пробиралась из всех углов, и сквозняки гуляли по парадной комнате, колебля пламя большой круглой лампы. Степные ветры свободно проникали через щели в больших, начинавшихся от самого пола ставнях, покрытых тончайшей резьбой, но очень плохо приспособленных для защиты от холода.

Поеживаясь в своем легком кашемировом халате, Гияс-ходжа думал: «Хоть бы этот ишачий хвост приказал костер разжечь». Но степняк ничего не замечал. Развалившись на подушках, он усиленно подливал себе из маленького чайника желтоватую жидкость, похожую по внешнему виду на чай. Но, судя по терпкому запаху, помещик бесцеремонно нарушал одну из самых незыблемых заповедей исламского учения. Осовелые глаза Саид Ахмада настороженно бегали под тронутыми сединой густыми бровями и упорно ловили взгляд Гияс-ходжи.

— Вот вы, духовные люди, разбираетесь во всех тонкостях человеческих побуждений, — вдруг заговорил Саид Ахмад и резким движением придвинулся к Гияс-ходже, — вот скажите, что, по-вашему, есть любовь?

— Любовь к божеству? — встрепенулся богослов.

«Твои верблюжьи привычки — и любовь... Дикарь ты», — подумал Гияс-ходжа. Он сказал лениво:

— Великий господин разума, наш знаменитый поэт Ансари запрещал любовь земную. Воспевая женские прелести, он мысленно пел хвалу духовным красотам и возвышенным качествам божества...

— Высот понимания достигали наши мудрейшие философы В своих суфийских трактатах, — продолжал Гияс-ходжа и продекламировал:

Ты лжешь, если жалуешься на муки любви,
Я вижу — кости твои одеты мясом...

— Ну, вот Вы, ученый, богослов, неужели Вы не знали любви к женщине?..

Гияс-ходжа едва сдерживал раздражение. Ну и неприятный тип этот Саид Ахмад! Богослов нервно теребил свою бородку и сумрачно разглядывал хозяина. Почти черное с блестящими скулами лицо помещика побагровело, губы лоснились, глазки подернулись маслом. Он густо хохотал, нелепо взвизгивая, хлопая себя по ляжкам. Он от души развлекался. До него, видимо, дошли слухи о благочестии и аскетизме Гияс-ходжи, и он, под влиянием винных паров, затевал какую-то непозволительную шутку.

— А вот я влюблен, — заревел он. — И совсем уже не так, как Вы там рассказываете.

— Оставьте, уважаемый Саид Ахмад, разве вам неизвестно, что неприлично и неподобающе рассказывать о таких вещах во всеуслышание...

— Нет человека, который променяет хорошую бабу на ваши духовные бредни... Пошли.

Он грубо схватил под руку упирающегося Гияс-ходжу и потащил его по комнатам и темным переходам.

«Что с ним, бог мой, что он затеял?» — растерянно думал ошеломленный богослов.

— Смотри, &mdash хихикнул Саид Ахмад, подводя своего гостя к небольшому круглому отверстию, пробитому в стене.— Смотри на божественную любовь.

В большой, залитой светом и богато убранной комнате находилось несколько женщин, которые суетились около двух нагих молоденьких девушек. Одна из них, постарше, сидела на одеялах и горько плакала, другая, помоложе, отбивалась от старух, и глаза ее гневно блестели.

Богослов бросился назад в михманхану. Лицо его, обычно бледное, горело, на лбу выступили капельки пота. Он молча ходил по комнате, губы его кривились.

Хозяин, пошатываясь, ввалился немного позже. Продолжая хихикать, он разлегся на горе одеял и залпом опорожнил пиалу вина.

— Хороши гурии, а? Сестры. Ту, что постарше, приближу сегодня. Помоложе — потом. Любовь божественая, а? Захочу — обеих возьму сегодня же к себе на ложе... Хо-хо!..

Помочь... Девушки — свободнорожденные. Могут пойти неприятные разговоры. Ты — мулла, ты — имам. Дай мне фатиху, что брак состоялся. Твоя могущественная печать...

— Вы с ума сошли! — Гияс-ходжа резко повернулся к хозяину. — Нет, этого не будет, это разврат. По установлениям ислама иожно жениться на сестрах, но так, как Вы сказали... это недопустимо, к тому же, где согласие родителей?

— Отец и мать... Хо-хо! Мои джигиты утащили девок из под носа их родителей и всей махалли. Девки — дочери каршинского старшины водоносов, я давно заприметил их. Красивые, не правда ли? Перси — гранаты, бедра... халва и шербет, а? Хочешь, отдам старшую Норгуль, а? Но сначала фатиху. Хорошор, по рукам?

— Ну, берите младшую, Саодат. Ну? Привезете в Бухару молоденькую жену.

Он снова выпил пиалу коньяка не поморщившись.

— Ну, а если закапризничают, не захотят принять столь высокой милости добровольно... можно ручки, ножки к колышкам привязать. Поплачет немного, да и успокоится. Пишите фатиху.. Эй, Гулям, чернильницу сюда, бумагу...

— Нет, я писать не собираюсь, — упрямо проговорил Гияс-ходжа.

Он сам не понимал, что с ним творится. Вихрь странных, горячечных мыслей беспорядочной чередой мчался в его мозгу. Слова грубого скотовода доносились откуда-то издалека, походили на назойливое гудение шмеля.

Гияс-ходжа был потрясен, взволнован, ошеломлен... Он увидел лицо неземной красоты, глаза — лучистые, бездонные и гневные. Лицо прекрасное и несчастное. Произошло невероятное: Гияс-ходжа полюбил. Полюбил так, как может полюбить сухой законовед, блюститель свирепых законов арабов, всерьез считавший женщину «силками дьявола», отказавшийся навсегда от женщин и от ласк даже законных жен. И внезапно нахлынувшие чувства, опалившие его сердце огнем, не имели ничего общего с приливом животной страсти. Ему претили слова, поступки Саид-Ахмада, — так он по крайней мере думал. Мечты любви роем носились перед ним:

«Хорошо бы эту луноликую встретить под цветущим персиком в теплый закат... Взять в свои ладони ее нежные руки, заглянуть в лучезарные глаза... Как от прекрасна!»

Забывшись, он громко прочитал стихи Хорезми:

Твои уста источают сахар,
При появлении твоем расцветают цветы.

— Семь раз плюю на твою фатиху, — заорал Саид Ахмад. — Обойдусь без твоего шариатского крючкотворства...

Он вышел, спотыкаясь и цепляясь непослушными ногами, обутыми в кованые сапоги, за подушки и одеяла.

Почти тотчас же из дальних комнат донесся шум шагов, громкий плач.

Гияс-ходжа стоял, прижавшись к стене, шепча обрывки каких-то персидских и арабских изречений. Глаза его бегали по комнате. Вдруг взгляд остановился на ноже, брошенном хозяином рядом с подушкой. Протянув перед собой руки, богослов шагнул вперед... Он услышал пьяный голос скотовода: «Ведите их сюда...» и тонкий женский крик.

Cжимая рукоятку ножа, Гияс-ходжа выскочил в коридор. Из соседней комнаты неслись крики, брань, плач.

...Ритмичный, очень громкий стук властно ворвался снаружи.

Гияс-ходжа не сразу сообразил, что это с силой ударяют о створки ворот чем-то тяжелым.

— Эй, Саид Ахмад! Открывай!.. К тебе от великого эмира. Эй, Саид Ахмад!

В коридор хлынул красноватый свет. Мимо Гияс-ходжи прошел в сопровождении нескольких слуг хозяин. Увидев нож в руках богослова, скотовод бросил грубо, но успокоительно:

Распахнулись ворота: в багровых отсветах факела Гияс-ходжа разглядел фигуры всадников. Круглый толстенький человек не слез, а скатился с седла и обнял Саид Ахмада за поясницу — выше он дотянуться не смог. Гияс-ходжа заметил, что степняк-хозяин проявляет к гостю необычайное почтение.

Снова чинно сидели в михманхане. Снова принесли угощение. На участливые расспросы гостя, оказавшегося эмирским инаком, Гияс-ходжа, все еще не пришедший в себя, едва выдавил слова необходимых приветствий.

Инак — могущественный вельможа Бадреддин, облеченный почти неограниченной властью, ехал в Керки, но имел поручение и к степным владельцам стад. Саид Ахмад лишь безмолвно склонил голову, когда услышал приказание перегнать тысячу баранов в Бухару. Он даже не спросил, сколько заплатит за каждого барана эмирский двор и заплатит ли вообще. Он рассыпался в притворных любезностях перед вельможей, который в свою очередь держался исключительно вежливо и почтительно с Гияс-ходжой. Хозяин с опаской поглядывал на ученого богослова. Он понимал, что Гияс-ходжа зол на него, и боялся, что он пожалуется.

Но Гияс-ходжа менее всего хотел вовлекать в эту историю могущественного гостя и только нервно вздрагивал всякий раз, когда с женской половины доносились плач и ропот голосов. Саид Ахмад тоже чувствовал себя неспокойно. Он нарочно повышал голос, стремись заглушить доносившийся из внутренних комнат шум.

Один раз вельможа поднял голову и прислушался. Как бы невзначай, он заметил:

— Был сегодня в Карши. Какие-то головорезы увезли дочерей у старшины водоносов. Не слышали ли чего-нибудь?

Когда утомленного гостя напоили, накормили и уложили в михманхане спать, хозяин и Гиис-ходжа вышли, не сговариваясь, в соседнюю комнату. Саид Ахмад растерялся; от недавнего высокомерия не осталось и следа. Гияс-ходжа взял хозяина за рукав и отвел подальше от двери:

— Вы оказали мне гостеприимство, брат мой Саид, и я почитаю своим долгом помочь Вам. Если Бадреддин найдет у Вас тех, он с Вас меньше чем сотен пять баранов не возьмет. Отберет он и девчонок, правда?

— Если вы вздумаете пойти против, то знаете... — Гняс-ходжа многозначительно хмыкнул. — Девушек оставить здесь нельзя. Я еду в Кассанский тюмень и возьму их с собой. Прикажите все приготовить. А вы приезжайте завтра, или нет, лучше в пятницу.

— Я бы хотел... я сам отвезу их в дальние кошары.

— Нет, что вы! Ведь без воплей, плача не обойдется. Да и Бадреддин вас сразу хватится. А если из Каршей| еще прискачут... Девушки поедут со мной.

— Не беспокойтесь. Представьте меня как духовное лицо. Пусть только закроют лица. Я уговорю, объясню.

...Саид Ахмад стоял в сторонке. Он тяжело вздыхал, искоса поглядывая на женские фигуры, закутанные в неуклюжие жесткие ткани.

— Вас, мои дочери Норгуль и Саодат, противозаконно похитили из лона семьи и привезли сюда, в степь, оторвав от матери и от отца. Властью, данной мне наместником аллаха на земле, — и он молитвенно провел руками по бороде, — я отменяю этот беззаконный поступок.

Хозяин шумно вздохнул и раскрыл было рот, но Гияс ходжа поджал губы и кашлянул:

— Вы поедете со мной в безопасное место. Оттуда Саид Ахмад доставит вас родителям и просватает... э... одну из вас как подобает. Он почтенный человек и воспылал желанием жениться, как и надлежит доброму мусульманину, заботящемуся о продлении своего рода.

— Нет, — заговорила Саодат, — он схватил нас, он срывал с нас одежду, обнажая стыд, я не поеду с ним. Верните нас родителям, домулла, мы свободные девушки.

И так горячо говорила она, что Гияс-ходжа чувствовал сквозь сетку из конского волоса огонь ее глаз и сам искал этого взгляда и проклинал завесу, натянутую исламом на лицо девушки. Впервые в жизни красноречие оставило ученого богослова и доводы его потеряли всякую логичность.

— Пусть хозяин уйдет. Он не смеет... не смеет приближаться к нам.

Ненависть звучала в словах Саодат. Норгуль робко вторила ей.

— Молчите, девки! — закричал вдруг Саид Ахмад и шагнул вперед. Девушки вскрикнули и забились в угол.

Гияс-ходжа со страхом оглянулся на дверь, боясь, что шум разбудит Бадреддина, того самого Бадреддина, который, по рассказам, в своем имении близ Гиждувана «осчастливливал» своим вниманием каждую десятилетнюю девочку.

Повернувшись к Саид Ахмаду, он злобно прошептал:

Ему пришлось выпроводить из комнаты Саид Ахмада. Тогда уговоры возымели действие. Девушки согласились ехать. Да и что им оставалось делать? Этот благообразный, с тихой вкрадчивой речью, почтенный человек, благочестиво опускавший глаза и перебиравший четки, так не походил на разнузданного скотовода, грубого и беспутного дикаря — их похитителя. Гияс-ходжа казался им избавителем от горестей и страшных бед, нависших над их беззащитными головами.

Ворота, чуть скрипнув, распахнулись, и темная осенняя ночь поглотила небольшой караван.

Много дорог в каршинских степях. И следы подков не держатся в пыли, так как здесь буйствуют, особенно осенью, сильные ветры...

С трудом дождался Саид Ахмад отъезда Бадреддина. Еще не скрылись на краю степи черные фигуры всадников, а уж из ворот выезжала кавалькада во главе с самим помещиком. В десяти шагах от высоких стен степного поместья дорога разветвлялась. Куда ехать? Куда богослов повез девушек? Хуже всего — скотовод забыл спросить, в какое из селений Кассанского тюмсня он поедет. А степь широка. И тропы идут отсюда на все стороны света.

Саид Ахмад погнал коня по дороге в Кассан. Он обрадовался, когда, много часов спустя, нашел Гияс-ходжу, сидящего в большой базарной чайхане в кругу самых уважаемых и почтенных людей города. Спрыгнув с коня, степняк зашагал к своему недавнему гостю. Шумно поздоровавшись с ним, он развязно опустился рядом на ковер. Гияс-ходжа мельком взглянул на помещика и, удостоив его кратким приветствием, продолжал рассказывать присутствующим о тонкостях толкования восьмой суры книги книг — корана.

Саид Ахмаду стало не по себе. Он громко потребовал чайник чаю и невежливо дернул за рукав Гияс-ходжу:

Но Гияс-ходжа ровным голосом продолжал беседу, словно не замечая скотовода. Тогда тот, вспылив, прорычал:

На него зашикали, зашумели. Несколько человек вскочили, чтобы выгнать грубияна из чайханы. Но Гияс-ходжа остановил их:

— Не надою... Сейчас мы поговорим с самонадеянным царем бараньих стад.

Обернувшись к Саид Ахмаду, ученый заговорил с пренебрежением:

— Живя в хлевах и кошарах, вы привыкли, видно, беседовать с козлами да баранами и, увы, даже попав в общество людей почтенных, не в состоянии выдавить из своего горла ничего кроме «бэ» да «мэ». Вы, Саид Ахмад, идете по пути невежества и дикости, и нам не подобает вступать с Вами в разговоры.

Ошеломленный помещик молчал. Он все ждал удобного момента, чюбы спросить про девушек. Наконец, когда споры поутихли, он чуть слышно задал вопрос, мучивший его всю дорогу:

На лице Гияс-ходжи изобразилось недоумение.

— Упрятали? Кого? Что случилось, о чем говорит этот человек? — повышая голос, заговорил он.

— Ну, те самые, Саодат и другая, которых Вы видли ночью в дыру в стене...

— Я? Видел? О чем Вы говорите? — Богослов добавил сокрушенным топом:

— Посмотрите, как развраг захватывает в свои лапы даже достойных людей... Он пьян.

Саид Ахмад отлично знал, чем грозит такое обвинение, и поспешил уйти.

Когда позже, при свете фонаря, Гияс-ходжа направился в конюшню проведать, как готовятся его слуги к дальнейшему пути, он встретился снова лицом к лицу с Саид Ахмадом.

— Почему Вы со мной не разговариваете, — петушился скотовод, — где девушки?

— Я Вас не понимаю. О каких девушках Вы грворите? Моему сану не подобает такие... такой тон.

Позвольте Вам заметить, отсутствие почтения к высоким особам до добра не доводит.

— Не заговаривайте мне язык! Куда Вы дели девушек? Где Норгуль, где Саодат?

— Я Вас не понимаю. Друзья, — елейным тоном обратился к окружающим Гияс-ходжа, — этот человек одержим...

Степной феодал в ярости забыл о всяких приличиях. Размахивая камчой, он полез в драку. Присутствующие ахнули. Мыслимое ли дело? Оскорбить столь высокопоставленное духовное лицо! Саид Ахмада грубо оттащили в сторону, усадили на коня и выгнали за пределы города.

В тот же вечер Гияс-ходжа продолжал путь в Бухару. Но он ехал не по обыкновению по большому степному тракту, а сделал большой крюк — через весь кишлак Карнап.

По всей видимости, философ поступил правильно. Несколько дней Саид Ахмад с вооруженным отрядом слуг патрулировал большую бухарскую дорогу. Но Гияс-ходжа перехитрил помещика.

Саодат и Норгуль привезли ночью в загородный сад великого муфтия и водворили в ичкари. Им разрешили написать письмо родителям о чудесном стасении из рук подлого насильника при благословенной и великодушной помощи светоча ислама Гияс-ходжи.

Но письмо было отправлено не раньше, чем влюбленный Меджнун — Гияс-ходжа — сочетался браком со своей Лейли — Саодат и... с ее сестрой Норгуль.

Ничего предосудительного или противоестественного с точки зрения ислама, Гияс-ходжа не совершил. Такие браки вполне допускались. Чувства же Саодат и Норгуль меньше всего интересовали богослова.

Он даже любовался своим поступком. Он серьезно воображал, что совершил благородное деяние — спас девушек из рук грубого насильника...

Наступил как раз сезон браков, и Гияс-ходжа, соответственно своему сану и положению не пожалел средств. Он считал, что свою возвышенную любовь к Саодат он должен выразить величественным торжеством. Чтобы этот той заставил говорить о себе не одни квартал, где жил Гияс, но и всю Бухару, чтобы сотни, тысячи людей разделили великую радость своего духовного наставника.

«Кыэтой» провели согласно всем установлениям. В двенадцати котлах шесть дней варили плов, а в каждый котел входило по пяти пудов риса. Десятки красивых юношей вереницами двигались по саду с великолепными китайскими блюдами в руках. Под сенью гигантского карагача на берегу хауса восседал на особо почетном месте имам махаллинской мечети, рядом с ним судья и мударрис из местного медресе, на которое по случаю радости, Гияс пожертвовал тысячу рублей золотом. Тут же присутствовали ишан, староста, баи. Гости noпроще располагались в саду и во дворе? Ревели карнаи, пронзительно стонали сурнаи, далеко разносилась дробь барабанов. Крики временами сменялись почтительным шепотом: свадьбу удостаивали посещением виднейшие государственные мужи эмирата, те, кого называют «оли сарой» — высшие придворные.

Гияс-ходжа поразился неблагодарности своей юной жены, которая в первые же дни революции ушла от него, ушла совсем...

В коридоре своего дома Гияс-ходжа встретил Саодат — бледную, дрожащую, но преисполненную решимости. Даже в неверном сумраке он видел, как блестят ее полные ненависти и отвращения глаза, обращенные на него...

Гул канонады, гневные крики восставшего народа доносились и сюда, в отдаленный квартал Бухары. По коридору метались слуги. Плакали женщины.

Гияс-ходжа не сразу сообразил, что значит присутствие здесь жены в выходном платье.

В возгласе его не звучали подобающие повелительные ноты. Это был стон человека, терявшего любимую женщину. Гияс-ходжа любил Саодат. Иное дело — он никогда не искал ответной любви, он даже не понимал слово «взаимность».

Саодат молчала, дыхание с шумом вырывалось из ее груди.

— Любимая, ты испугалась смятения в городе? Гияс-ходжа цеплялся за последнюю надежду. Он понимал, что говорит совсем не то, что надо, но через силу продолжал:

— Не бойся, я защищу тебя. Я спасу тебя. Кони готовы, мы уедем далеко...

Тогда духовный владыка, слово которого еще недавно было законом для правоверных, начал умолять. Снова и снова нежно и мягко он говорил о своей любви. Ни единого слова угрозы не сорвалось с его губ, хотя временами ярость душила его. Он унижался, просил...

— Моя любовь неизмерима... Разве я хоть раз, хоть на пылинку обидел тебя, Саодат? Разве я отказывал тебе в чем-нибудь? Разве не имела ты все, о чем мечтает первая жена эмира?..

Саодат не слушала его. В глазах ее стояли слезы.

— Вы .. Я не переношу вашего лица, я боюсь Вас.

— Что знаеге вы о любви? Вы спрашивали меня, люблю ли я Вас? Сердце мое расплавилось от стыда.

— Подковами сапог вы топтали мое тело! Вот ваша любовь .

— Поостерегись» Ты забыла о пылавших недавно на улицах города кострах? Ты забыла о несчастных, осмелившихся уйти от мужей, открыть лица? Разве не прибегала ты ко мне в безумном страхе, слыша отчаянные вопли сжигаемых заживо? Одумайся! Или ты хочешь, чтоб и с тобой так поступил народ? Ты едешь со мной?

— Не пугайте меня народом. Кто подговорил народ сжечь несчастных? Имамы и ишаны...

Она шагнула прямо на Гняс-ходжу. Она прошла мимо него, трепещущая от страха. Но он не тронул ее, он не посмел к ней прикоснуться Он не приказал слугам задержать беглянку. Бессильно опустился Гияс-ходжа на циновку, устилавшую пол, и прислонился горячем лбом к холодной штукатурке стены.

...Костер потух. Только временами разгорались красные огоньки углей. За стенами хижины ровно гудел ветер В дымовом отверстии шуршали камышинки.

— Этот Гияс все время за нами ехал, путался под ногами. Я думал, что он просто басмаческий шпион. А? Как вы думаете?

Теряли его уже и раньше, но тогда встречные дехкане охотно показывали дорогу, по которой ускакали басмачи. Сейчас же местность пошла дикая и пустынная. На много верст кругом раскинулись заросли серебристой джиды, тополя и колючего кустарника, перемежающиеся с камышовыми болотами. Дорога сузилась, превратилась в тропинку. Нигде не видно было ни души. Круглое красное солнце спускалось в молочную жижу тумана.

Ехали молча. Над болотистыми тугаями внесла тишина, только чавкали в черной грязи копыта лошадей да слышалось сердитое пофыркивание.

Вытянувшись в линейку, двигались на почтигельном расстоянии от Санджара бойцы. Они страшно устали, но ни одного слова недовольства не раздавалось, хотя ехали без отдыха уже много часов.

Впереди покачивается на гладком холеном коне мрачный, свирепый на вид бородач. Под его страховидной внешностью таится душа ребенка. Дехканбай — добродушный весельчак, любитель чайханы, хорошей песни и дружеской беседы. Еще недавно он был, как сам говорит, «ничем». Тот день, когда семья его ела плов с мясом, превращался в большой радостный праздник. Дехканбай, хотя его и назвали при рождении баем, не имел ни земли, ни быков, ни плуга, не имел даже кетменя.

Дехканбай был издольщиком. Весной он приходил к помещику и стоял на дворе около верблюжьей конюшни, сложив руки на животе. Шел деждь, шел снег, а он все стоял и ловил взглядом, не покажется ли «его бекство» в дверях михманханы. А когда помещик появлялся, Дехканбай подбегал к нему и переламываясь пополам, кланялся в пояс.

— Что делать? — вспоминал Дехканбай, и картины недавнего прошлого бежали перед ним чередой. — Что было делать? Я был ничтожнее грязи на сапогах хозяина богатства, и я радовался, когда он говорил мне: «А, Дехканбай, ты пришел? Хорошо, хорошо! Однако год плохой. И я, пожалуй, не буду сеять. Одни убытки. На бог велит быть милостивым, и я хочу дать тебе кусок хлеба. Начинай пахать. Шестая часть урожая —твоя». Эх, и бая имели мы! Но что было делать с этим жадным волком?

Дехканбай шел в хлев, надевал ярмо на байских быков. Вспахивал девять-десять десятин земли. Засевал их рисом, хлопком, дынями, арбузами. А осенью на току делили плоды трудов Дехканбая. Приезжал господин дехканских душ — помещик. Из каждых шести мешков зерна пять он увозил на своей арбе. А из оставшегося урожая приходилось платить подать бекскому сборщику налогов и за себя, и за бая. «У нищего украли грош», — говорили в народе.

В год плохого урожая помещик чернел лицом, на Дехканбая сыпались проклятия. Вся тощая жатва попадала в байский амбар. Ничего не получал издольщик, а предстояло целую зиму и весну кормить семью...

У Дехканбая басмачи не убили ни жену, ни мать, ни детей. И воюет он не из мести. Нет! Он отлично знает, что басмачи защищают баев и помещиков, хотят заставить таких, как он, работать снова на богачей. Не будет этого! Клятву он дал великому Ленину, что не будут баи больше сидеть на спине трудового люда.

В двух шагах от Дехканбая едет приземистый некрасивый, с широким лицом, узенькими глазками и длинными рыжими усами Нуралк. Он ферганец. Десять лет назад, в голодный год, он попросил у бая в долг сто рублей. Но снова случился неурожай, семья голодала, дети умирали один за другим. Сам Нурали ходил с пустым животом. После многих слезных просьб бай деньги дал, но у судьи записал в долговую расписку в залог все шесть танапов земли Нурали, его мазанку, паласы, одеяла и даже колыбель. В расписке говорилось, что через год Нурали должен вернуть четыреста рублей (а не двести). Через год рассчитаться с долгом не удалось. Еще через год сумма возросла до четырехсот восьмидесяти рублей. Нурали прогнали из дома с женой и пятью ребятишками. Так и батрачил с тех пор ферганец Нурали. За целое десятилетие ничего не приобрел, ничего не заработал. Из пяти детей трое умерли, родилось еще двое. Жена стала совсем больной... Боец Нурали воевал хладнокровно и спокойно, с полным равнодушием к смерти.

Мумин — музыкант. Он также не имеет личных счетов с басмачами, но с первых дней бухарской революции стал в ряды восставшего народа. Его отец, его дед, прадед, братья — все состояли в цехе музыкантов города Бухары. Главный цеховой старшина Мирза-бобо посылал Мумина на свадьбы, тои, семейные торжества.

За каждое свое выступление музыкант получал копеек восемьдесят, рубль, да и то, если пресмыкался перед богатеями. Половину заработка приходилось отдавать Мирзе-бобо якобы в пользу цеха. Заработанного не хватало на жизнь. Чтобы поправить свои дела, музыканты ходили по улицам и дворам и выпрашивали подаяние. И хоть на Востоке говорят: «Музыканты — радость народа», на самом деле и Мумин, и его родственники мало чем отличались от нищих...

Боец отряда Абдурасуль, по прозвищу Стрела, работал на Каганской бойне Шаревского. За все тридцать два года рабочей жизни он не имел ни одного выходного дня, если не считать дня женитьбы. В праздники и по пятницам работали, как всегда, в грязи, смешанной с кровью, в зловонных испарениях. Зарабатывал Абдурасуль шестнадцать рублей в месяц, и многие ему завидовали. Но труд изнурял. После обеда в понедельник Абдурасуль шел на бойню и, не отрываясь, работал до среды. Двое суток на ногах. Но он не имел права прилечь и закрыть глаза на минуту. В четверг Абдурасуль снова шел на работу и возвращался домой лишь в субботу вечером. Затем снова выходил на работу в воскресенье. Так рабочие бойни из трех ночей спали только две. Шесть мясников должны были за двое суток убить и разделать триста баранов или тридцать — тридцать пять лошадей.

Когда Абдурасулю приносили из дома обед, он засыпал около миски с похлебкой. Он не мог поднести одеревеневшую руку ко рту. Все тело болело. Но Абдурасуль знал, что, если он заболеет, Шаревский выгонит его на улицу.

— И я работал и больной и здоровый, — рассказывал Абдурасуль, — лишь бы достать на завтра лепешку, лишь бы набить свой живот постным машевым супом и не подохнуть с голоду.

В бурные дни бухарского восстания Абдурасуль в рядах вооруженного народа бок о бок с бойцами Рабоче-Крестьянской армии штурмовал стены столицы эмира.

В отряд Санджара Абдурасуль пришел членом Коммунистической партии большевиков.

По доброму своему разумению пришел в отряд Санджара и коммунист Ша-Искандер Чилингар, резчик по металлу. С горечью он рассказывал о своей жизни:

— Я искусный резчик. Уходил из дома на рассвете, а прекращал работу, когда не разглядеть вытянутой руки. Всю жизнь я просидел, не видя солнца и синего неба в темной законченной мастерской, поднимая и опуская свой молоток, но никогда не знал такого случая, чтобы за день я заработал больше рубля. И как бы сильнo и метко ни ударял мой молоток, я не мог выколотить хоть десять копеек лишних. Но и то хорошо: ведь мардикер зарабатывал пятнадцать-двадцать копеек в день. Но стоило мне как-то недели две поболеть — и моя жизнь и жизнь моей семьи... и все пошло прахом. Пришлось продать и самовар, и калоши, и халат, и последнюю кошму. В другой раз, когда я болел, жена взяла деньги у ростовщика. За десять рублей пришлось через месяц отдать тринадцать.

Глаза Ша-Искандера загорались, когда он говорил:

— Санджар воюет против ростовщиков и баев, против беков и налогосборщиков. Я пришел к нему, чтобы помочь большевикам разрушить крепость эмира так, чгобы никогда она не могла снова подняться.

В отряде Санджара не было военных людей. Но все бойцы — батраки, рабочие, дехкане, кустари, пастухи — сражались храбро.

Каждый, кто приходил в отряд, рассказывал перед строем о своей жизни.

— Вы видите, товарищи, какие жалкие крохи оставил на вашу долю бог и толстосум. Хотите, чтобы и дальше так было? Нет! Посмотрите: вот наше знамя, на нем написаны золотые слова вождя трудящихся Ленина: «Земля крестьянам, фабрики и заводы трудящимся!»

Помните, что, вступая в наш отряд, каждый должен стать в душе большевиком и на деле большевиком. А что значит большевик? Это значит быть честным перед народом, защищать угнетенных, к какому бы народу они ни принадлежали, помогать беднякам, беспощадно расправляться с угнетателями и врагами трудящихся — баями, беками, помещиками и прочими зверями. Поцелуй знамя и поклянись, что будешь воевать, пока ни одного бая или басмача не останется на нашей земле.

Санджар знал своих людей и вел их вперед не оглядываясь.

— Командир, — сказал Дехканбай, — сейчас приедем в усадьбу моего дяди Сайфи-дивана. Если его сын Султан дома, он много нам расскажет. Он и его отец знают все, что делается в тугаях, даже куда заяц бежит или где кабан пробирается к дехканской бахче. Все знают.

Уверенно пробираясь среди колючих стен высокого кустарника, Дехканбай вел всадников в глубь тугаев. Через несколько минут отряд выехал на заросшую высокой травой дорогу и оказался перед воротами одинокой усадьбы. Усадьба казалась заброшенной. Глинобитные дувалы оплыли и обрушились, и ворота одиноко поднимались из зарослей колючки. Каждый мог свободно объехать ворота с обеих сторон, но Дехканбай с важным видом постучал в створки.

— Кто там? — откликнулся старческий надтреснутый голос. — Сейчас, сейчас...

Послышалось шарканье ног, обутых в калоши, из-за угла мазанки появился старик. Подойдя к воротам, он крикнул сердито:

— Какие там кабаны шляются по камышам ночью?

— Эй, дядюшка Сайфи, открывай! — позвал Дехканбай.

Зазвенел засов, огромные створки ворот распахнулись. Сайфи обнял спешившегося племянника и ворчливо продолжал:

— Ты все бродишь по свету, наживаешь беду. Забыл, какое наше время? Вздумал казан за водой ходить, потонул...

— Ну, конечно, уж не Дехканбай, — проворчал Сайфи. Он повел Санджара и его спутников через большой, поросший бурьяном и чертополохом двор. Даже в наступивших сумерках можно было разглядеть, что сравнительно зажиточное когда-то хозяйство дядюшки Сайфи пришло в полное запустение: арба стояла поломанная, без колес, крышу амбара размыло дождями и в стенах зияли дыры, открытые настежь хлевы и кладовые пустовали. Тугайный ветер гонял по двору взад и вперед солому, какие-то клочья тряпок, сухую колючку...

Доведя гостей до дверей михманханы, хозяин вдруг спохватился и засеменил назад. Подбежав к воротам, он начал тщательно задвигать засов и греметь замком. Санджар и бойцы с удивлением смотрели, как этот одряхлевший старик трясущимися руками тщательно запирал совершенно бесполезные ворота.

Когда все уселись на заплатанные, но чистые одеяла, помыв предварительно руки, Дехканбай, пользуясь тем, что хозяин не показывался, начал вполголоса рассказывать:

— Бедный мой дядя совсем выжил из ума, и все теперь зовут его Сайфи-дивана. А какой это был умный и уважаемый человек! Но и мудрость тонет в слезах. Вы видели — вокруг усадьбы сейчас одни тугаи, а два-три года назад здесь стояли дома кишлака Яр-Тепе, на улицах его бегали детишки. Аист вил гнездо на минарете старой мечети. Мой дядя Сайфи жил тихо и смирно. Имел он жену, сына, трех красавиц дочерей. Имелось у него немного земли и пара волов. В его печи каждый вечер выпекали ячменные, а иногда и пшеничные лепешки. Наступили времена революции. Дехкане прогнали бая Шакар-палвана из кишлака Яр-Тепе. Но тогда явился Кудрат-бий и заставил дехкан принять бая обратно. Вскоре народ опять рассердился, уж больно бай стал самовольничать. Не знаю, как вышло, но Шакар-палванa нашли на пороге его дома мертвым. Прискакали басмачи, перебили много дехкан, а жен и детей их зарезали, точно баранов. Кудрат-бий — да умрет его душа! — запретил хоронить убитых: «Пусть эта мертвечина свидетельствует о моей силе и могуществе». Сайфи привязали к столбу на площади, чтобы он смотрел на казнь. И он видел, как воины ислама насиловали его дочерей. Вот на этих самых воротах они повесили за косы голых женщин и девушек... Дома разрушили, все пожгли... А моего дядю оставили в живых, чтобы он всем рассказывал о случившемся; но у Сайфи помутился ум, и он ничего не рассказывает с тех пор...

Появился Сайфи. Он суетился, приходил и уходил, выполняя обязанности гостеприимного хозяина. Он часто поглядывал на Санджара, и взгляд этот, с удивлением обнаружил командир, не походил на взгляд безумца.

А Дехканбай продолжал рассказывать вполголоса:

— Сайфи живет здесь со средней дочерью. Она спряталась тогда в камышах. Только она тоже стала немного помешанной. Ну, теперь басмачи, хоть и бывают иногда в этих краях, не трогают их. У мусульман даже не имеющие ни совести ни сердца люди не смеют обижать слабоумных.

Когда уже совсем стемнело, в ворота постучались.

Через минуту Сайфи привел невысокого человека в круглой лисьей шапке.

Переступив порог комнаты, человек долго протирал глаза, слезившиеся от едкого дыма костра, кашлял, поглядывая на хозяина. Пришедший, видимо, никак не решался заговорить.

Тогда Сайфи протянул руку и вытащил из-за пояса нового гостя свернутую трубочкой бумагу и начал читать вслух:

Старик пожевал губами и прибавил: — А подписался кровавой своей лапой «Командующий всеми войсками Гиссара и Байсуна Кудрат-бий парваначи».

— Ну и что же? — спросил Санджар пришедшего.

— Кудрат-бий послал с этой бумагой своих конных людей по окрестным кишлакам. Никто из дехкан не послушался. У нас в Гумбазе гоже не нашлось, кто бы пошел помогать басмачам.

— Уже Шариф-бобо и мельник Башир, за отказ и неповиновение повешенные за шею, кончили свои дни за площадью около мечети, — сказал мрачно новый гость.

— А народ молчит? Что у вас бараны в Гумбазе или люди?

— У нас есть палки. Нет винтовок, — коротко возразил пришедший.

— Они проделали в дувале, окружающем двор ишана Мирзы-бобо, бойницы и перестреляли уже много басмачей. Ночью, когда темно, наши мальчики ползком пробираются во двор и приносят красноармейцам хлеб, воду! Помогите нам! Приезжайте скорее. Наши дехкане не хотят больше слушать курбашей. Сам ишан Мирза-бобо послал меня к вам показать эту бумагу... Приезжайте, иначе красноармейцы пропадут. Трое ранены. Двое все время дрожат в лихорадке.

— Вог что, — сурово сказал Санджар, — сам я с вами не поеду и своих бойцов не пошлю...

— Ойе!.. — разочарованно протянул человек в лисьей шапке.

Среди бойцов отряда послышался тихий ропот. Не обращая внимания на это неслыханное нарушение дисциплины, Санджар еще резче бросил:

Гумбазец даже потемнел, он потерял дар слова.

— Молчите и слушайте. Кто водит дружбу с Кудрат-бием, тот враг Красной Армии, враг Советов. Гумбазец опустил голову.

— Вот мой ответ. Сейчас же скачите к себе в Гумбаз. И чтобы сегодня же басмачей и духу там не было.

— Но как... Что могу я, бедный слабый человек? Вот если вы со своим отрядом придете, тогда мы... э... поможем вам... э... продуктами, фуражом.

— Слушайте вы, господин Мирза-бобо! Что вы думаете: сняли чалму и в вас никто не узнает ишана? Вы и еще кое-кто из ваших разве не ходили в басмачах? Вы что же думаете, нам это неизвестно?

— Вот и все, — продолжал Санджар. — Вы своими руками... собственными руками должны покончить с басмачами.

— Думать некогда. Будет поздно думать, когда я сам приду туда. Поняли?

— Плохо, видно, извергам приходится, если от них ишаны да баи отшатнулись. — Поманив Сайфи, командир спросил: — Никто не приходил еще из Гумбаза?

— Пришли. Два бедняка. Один — сын убитого мельника, другой — активист Бута. Они не хотели заходить, пока ишан здесь сидел. Не доверяют ему.

Когда два бедно одетых дехканина появились на пороге, Санджар вскочил и пошел им навстречу. Он обеими руками пожал им руки и со словами «Пожалуйте, прошу!» усадил на одеяло.

Только изучив лица присутствующих, Бута заговорил:

— Этот ишан, который сейчас заходил, — плохой человек. Сейчас он пойдет к басмачам, к Ннязбеку и расскажет, чтобы снискать милость, сколько у тебя воинов, и сядет за его дастархан. Покушает и пойдет тайком к командиру красноармейцев с мешком риса и скажет: «Я Друг большевиков, вот вам рис, кушайте». У этого ишана два лица, два языка и две души.

— О, этого ишана все очень уважают. Он излечивает болезни одним только прикосновением руки... Он...

— Ладно, — перебил дехканина Санджар, — потом разберемся, как лечит ваш ишан. Сейчас не до того. Расскажите, что думают дехкане.

— Дехкане? — переспросил пришедший. — Дехкане ждут помощи. Если только ты, Санджар, нам поможешь, мы ударим на собак Ниязбека. В кишлаке стон и плач от них. И если бы все красные бойцы не болели, мы давно бы так поступили с насильниками и грабителями. Помоги нам, Санджар-батыр.

— Хорошо, Бута. Но помни: ты и твои гумбазцы очень виновны перед Советской властью, перед народом. Вы, гумбазцы, до последних дней вели себя, как капризные бабы, непонимающие, где вред, где польза, и норовящие сесть вместо одеяла на горячие угли очага. Разве вы не помогали Кудрат-бию?

— А! Вот в чем дело?! Вина ваша безмерна, и я требую, чтобы дехкане Гумбаза искупили ее. Сегодня на рассвете дехкане — и старые, и молодые, и женщины, и юноши — возьмут ножи, кетмени, палки, а те, для кого не найдется палок, пусть наберут за пазухи и в подолы камней и обрушат гнев свой на спящих басмачей. И пусть бьют их чем попало до тех пор, пока они но умрут, или не убегут, или не отдадутся в руки дехкан. Пусть бьют их. Мы вам поможем, хоть вы и не заслужили этого.

Лицо Буты просветлело. Волнуясь, он проговорил:

— И Советская власть тогда простит гумбазцев?

— Советская власть всегда помогает беднякам я батракам... Идите же, поднимайте народ. Пусть сегодня сердце каждого гумбазца станет сердцем льва.

Едва гумбазцы вышли, Санджар подозвал своих помощников и отдал приказание:

— Вот что, Дехканбай. Возьми двадцать бойцов и отправляйся на Гиссарскую дорогу. Если басмачи побегут, действуй, не выпускай их. Если до утра в кишлаке будет тихо, ударьте на Гумбаз сами.

— А зачем? Вашего гонца могут перехватить. Бойцы — буденовцы, они сами, когда все начнется, сообразят.

Выступайте, пусть только кони немного отдохнут... Через три чяса. Все равно воины ислама в темноте не воюют. До утра ничего в Гумбазе не изменится, а к рассвету вы подоспеете. Абдурасуль подойдет к Гумбазу с восхода солнца и, едва закричат на рассвете петухи, ударит на спящих басмачей. Я же с остальными подойду со стороны Белого бугра. Все... А теперь часика два поспим.

Когда Санджар уже лежал под одеялом и широко открытыми глазами всматривался в темноту, к нему неслышно подошел Сайфи.

— Девушку увезли за Сурхан, — зашептал он. — Увезли люди Бутабая для одного ходжи. Кишлак Бутабая отсюда за пять ташей. Кудрат-бий уехал из Гумбаза к Бутабаю, там они имеют совет. Он взял с собой всего полсотни нукеров, самых отборных. К Бутабаю ждут людей из-за Пянджа. Должны привезти какие-то бумаги, пулеметы, патроны... Помогают афганцы, и, если правду говорят, за Пянджем видели инглизов; они раздают этим проклятым золото и оружие.

— Еще солнце не встанет над горами, а вихрь выметет сор из кишлака Гумбаз.

Кони за ночь отдохнули и подкормились. При переправе через веселый Сурхан они искупались в cтyдeнoй воде, и в их мускулистые, лоснящиеся в первых лучах утренней зари тела влился огонь озорства. Впереди, грызя удила и вздергивая ежеминутно голову, несся Тулпар. За ним еле поспевали остальные.

Вокруг расстилалась холмистая степь, преддверье таинственного Локая. Где-то в дебрях его, неизвестно — близко или далеко, пряталось логово Бутабая — кишлак Шулюм, куда басмачи увезли Саодат... Санджар хмурил свои густые широкие брови, сжимал нетерпеливо губы и старался не думать о ней. Сейчас нельзя отвлекаться. Горстка израненных, больных бойцов в Гумбазе требовала немедленной помощи.

Внезапно он что-то крикнул и с гиком поскакал к кургану, высящемуся над обрывом, круто падавшим к Сурхану. Храпя и фыркая, Тулпар по крутой тропинке вынес всадника на вершину.

С трудом сдерживая разгоряченное животное, Санджар полной грудью глотнул свежий воздух и огляделся. Влево и вправо уходила блестящая лента Сурхана, за ней желтели обрывы, а под ними раскинулись заросли тугаев, и далеко, до самого Гиссарского хребта, тянулись зеленые камыши.

Пустынной казалась отсюда Гиссарская долина. Глаз не замечал ни домика, ни шалаша, ни живой души. Нетерпеливо перебегая взглядом с одного темного пятна на другое, Санджар искал чего-то, сжимая в руке бинокль. Над самым ухом прозвучал голос Сайфи:

— Смотрите чуть левее. Видите белую полоску? Это Душанбинский тракт, вот-вот. А вот ниже... ближе к нам темнеют чинары. Гумбаз.

— Вижу, вижу? — радостно вскрикнул командир. Вижу красное пятнышко.

— Да, это флаг красноармейцев над домом ишана Мирзы-бобо.

— Не пройдет получаса, и мы ударим. Ну, Ниязбек, держись!

Он подтянул удила, и Тулпар затанцевал на месте.

— Минуточку, — проговорил, слегка задыхаясь, Сайфи, — всмотритесь ниже. Видите еще полоску?

— Дорога на Гиссар. Следите за ней. Тише. Слушайте.

Оба напряженно, до звона в ушах вслушивались в тонкий посвист степного ветра. Шелестели сухие травинки на облысевшей голове кургана, позвякивали удилами кони. Солнце еще пряталось за горами, но сделалось светло. Высоко в небе кружил орел. Тишина стояла над холмами Локая, над долиной, над Гиссарским хребгом. Внизу, у подножия кургана, застыли маленькие фигурки всадников, белели их лица, обращенные к вершине холма. Бойцы внимательно следили за движениями своего командира.

Санджар не отводил бинокль с белой полоски Гиссарской дороги и вздрогнул от неожиданности. По ней в сгорону кишлака быстро двигались темные точки. Одновременно прозвучал сдавленный голос Сайфи:

— Это там, в Гумбазе, — благоговейно проговорил Сайфи, — началось.

— Началось, — подтвердил Санджар. И спросил: — А на дороге, видите? — Он протянул Сайфи бинокль. Но старик отстранил его и кивнул головой. Он сказал полувопросительно:

— Дехканбаевские молодцы? Вот они доехали до мельницы погибшего от притеснений Башира. Вот они съезжают с дороги за дувал. Правильно делают! Оттуда хорошо ударить.

Ветер переменился или перестрелка в кишлаке прекратилась — выстрелов не стало слышно. Санджар в нетерпении так натягивал повод, что Тулпар то оседал на задние ноги, то становился в ярости на дыбы.

— Ох, — бормотал Санджар, — как долго... как долго! Как они медлят... — И, обращаясь к Сайфи, заметил: — Ну, кажется, обошлись без нас... Теперь им не уйти. Молодец Абдурасуль!

Но Сайфи только улыбнулся в усы. Со стариком произошла разительная перемена. Он сидел в седле выпрямившись, брови его хмурились, и ничего не осталось в его лице, оправдывающего прозвище «дивана».

Протянув вперед руку, Сайфи торжествующе закричал:

Темные пятнышки ползли по белой ленте дороги, выкатываясь из-за купы чинар. Все больше и больше. Вот потемнела вся дорога. Это басмачи, кто верхом, а кто и пеший, стремительно покидали кишлак Гумбаз. Вновь донеслась оживленная трескотня перестрелки. И стрельба эта звучала в ушах Санджара праздничной музыкой.

— Гонят,— шептал он, —гонят! Погнали! Хорошо!

— Смотрите, командир, — прозвучал голос Сайфи, — сейчас ударит Дехканбай.

Напряженно всматривался Санджар вдаль. И хоть от волнения прыгал и дрожал в руке бинокль, но командир все же разглядел засаду.

Дехканбай расставил своих бойцов на повороте широкой дороги так, чтобы она оказалась под прицельным огнем. По обеим сторонам дорожной насыпи тянулись болота и заброшенные топкие рисовые поля, почти непроезжие для всадников. И когда басмачам, преследуемым бойцами Абдурасуля и дехканами восставшего кишлака, преградили путь кавалеристы Дехканбая, то лишь очень немногим бандитам удалось ускользнуть.

Не мог, конечно, разглядеть со своего кургана Санджар всех подробностей славной стычки у мельницы. Но и тем, что он видел в бинокль, он остался очень доволен.

Радостный крик вырвался из его груди, когда он увидел, что басмачи мечутся под выстрелами, словно муравьи в горящей соломе. Еще несколько минут — и бой закончился.

Санджар бурей ринулся вниз по крутому склону и с ликующим возгласом «Победа, победа!» помчался по твердой, как асфальт, горной дороге к селению Шулюм...

До поздней ночи гумбазские дехкане и бойцы, вырвавшиеся из железного кольца осады, вылавливали мечущихся по тугаям всадников и собирали оружие.

Свеча горела медленно. Фитилек, потрескивая, разбрасывал искры, чадил перегоревшим бараньим жиром. Вся комната тонула в сумраке, только около низенького столика колебался круг желтого света, освещая книги в глянцевых кожаных переплетах с цветным арабским тиснением. В руках сидевшего на коврике Гияс-ходжи шуршали пергаментные листы рукописи.

Ходжа был в золотой ермолке, в тончайшего полотна белой рубахе, подпоясанной шелковым платком. Изящные туфли с загнутыми носками аккуратно стояли рядом с ковриком как раз на грани тени. Богослов расположился с удобствами, по-домашнему. Кто бы мог сказать, судя по его невозмутимому виду, что он за двое суток проскакал полтораста верст верхом по холмам, пыльным дорогам, что ему пришлось дважды, боясь погони, скрываться в тугаях Cypхана?

Гияс-ходжа читал или делал вид, что читает. По крайней мере, вот уже много минут страница книги, которую он держал в руках, так и оставалась неперевернутой...

Изредка он отрывался от рукописи и долго смотрел прямо перед собой. Потом веки его снова опускались, и лишь зрачки чуть поблескивали сквозь черные ресницы.

У стены на груде одеял лежала женщина, прикрытая расшитым покрывалом. По нервно шевелящимся пальцам обнаженной руки, перебиравшим материю, видно было, что она не спит.

Молчание в комнате ничем не нарушалось. Лишь извне, из глубины ночи, доносился беспокойный лай кишлачных собак...

Свеча медленно таяла. Жир оплывал и желтовато-прозрачными сосульками свисал с розетки фигурного подсвечника.

Внезапно запел сверчок. Женщина вздрогнула. Гияс-ходжа бросил быстрый взгляд в ее сторону. Словно обрадовавшись поводу нарушить тягостное молчание, он заговорил, продолжая прерванный разговор:

— Есть много способов заставить вас смириться и выполнять ваши обязанности...

И так как женщина не сочла нужным отозваться, Гияс продолжал:

— Если я такой кровожадный тиран, по вашим словам, я бы нашел много путей. Силу, например... кнут. Он ведь действует даже на грубые тела крестьянок, а не на такую нежную кожу, как ваша... А знаете, Саодат, — он откинулся и, прислонившись спиной к стене, беззвучно рассмеялся, — знаете, как поступил наш хозяин, вы видели его, не правда ли, добрейший с виду толсгяк, да, наш хозяин со своей новой женой... Она, видите ли, сочла ласки мужа в свадебную ночь слишком назойливыми и прямо с брачного ложа на рассвете убежала. Бутабай поймал ее, бросил в яму и сам, собственноручное засыпал ее полдня землей. Сначала по пояс, потом по грудь, затем по шею, до рта... до рта. Потом она могла дышать лишь носом. А затем она умирала три дня, эта своенравная локайка... Разве можно перечить мужу, любовь моя!

В бесстрастном голосе Гияса прозвучали нежные нотки.

— Я могу перечислить тысячи наказаний непослушным женам, да еще большевичкам, забывшим закон пророка, таких наказаний, перед которыми смерть прекрасной локайки покажется не самой ужасной. Но нет, я отнюдь не изверг. И зачем? Ведь я муж ваш. И я ничего не сделал, что не соответствовало бы моему положению мужа... моим правам.

— И вы думаете, — глухо прозвучал голос Саодат, — и вы думаете, что я... Нет, вы знаете сами... Я прошу, если вы не зверь, отпустите. Женой вашей я не буду...

— Но вы моя жена по шариату, а по закону женщина не может дать развод мужу. Только муж может развестись с женой. По шариату...

Спохватившись, что он говорит не то, Гияс смолк. Саодат резко поднялась и села на одеяла.

— Никогда, никогда! — гневно и в то же время жалобно закричала она. — В вас нет и песчинки того, что называется любовью. В вас только одно... только одно. Вы только муж и повелитель, собственник тела, но не души... Никогда, никогда не подчинюсь я воле зверя...

— Зверя? — Слово это прозвучало, как рыдание. Гияс вскочил.

— Знаете, Саодат, жена моя, — страстно заговорил он, — пусть я мусульманин, пусть я великий муфтий, пусть законник, но я человек. Да, такой же, как великие паши поэты мусульмане. Да, они мусульмане, и воспевали любовь, и любили томный вздох девушки, золотые звезды глаз, нежную упругость грудей, аромат кудрей... О, разве Навои не мусульманин, а Мукими, а...

Протягивая руки, он шагнул вперед. Саодат резким движением закуталась в покрывало, упала ничком на подушки.

Опустив бессильно руки, сгорбившись, стоял над ней Гияс-ходжа. Лицо его подергивалось.

— Я не отпущу тебя, Саодат, — глухо сказал он. — К чему привыкло сердце, того оно не оставит, хотя бы вспыхнул пожар.

— Смерть страшна, Саодат. Тебя поставят на колени. Грубо оттянут твою прелестную головку назад и тупым ножом начнут пилить твою нежную шейку, пока не перережут горло и ты не захлебнешься своей собственной кровью...

Закрыв лицо руками, Гияс вернулся к столику и тяжело опустился около него.

— Саодат, неужели я хуже этого грязного пастуха с запахом овечьего пота?..

— Как у вас язык повернулся говорить подобное о великом воине!

— Ты любишь его? Он твой возлюбленный? Что делалось с Гияс-ходжой? Куда девался его бесстрастный тон? Голос его дрожал. Он ждал и страшился ответа.

Саодат украдкой наблюдала за ним из-под полуопущенных век.

— Душа моей жизни! Уедем в горные сады Бадахшана, на берег голубого озера Шива. У меня богатства в руках, — он говорил спеша, захлебываясь, боясь, что она не захочет его слушать, ускользнет от него, хотя отлично знал, что двери и ворота на запоре, что верные псы — его слуги — не дадут ей сделать и шага. — Ты утонешь в шелку, в золоте.

Он говорил еще долго. Он сулил, он обещал, он умолял. Он ползал перед ней на коленях. И это было страшнее, чем когда он грозил и злобствовал.

Саодат молчала. Перед глазами, в полусне, проходили последние дни. Она с горечью вспоминала все, что случилось так нелепо. И остановившую ее на улочке кишлака старушку, такую добрую и несчастную, и посещение домика этой почтенной женщины. И свою наивную доверчивость, приведшую к тому, что она попала в крытую арбу, где ее поджидал Гияс-ходжа. И долгую дорогу. И все, что было потом... Ее начинало мутить...

— Ваш дружок скачет сюда... Но он вас даже не увидит. Не успеет... Санджар Непобедимый кончит свою жизнь здесь, в грязном кишлачишке. Неплохой конец для влюбленного дурака... До чего доводит любовь, а?

— Вот теперь я вижу дно твоей души, — проговорил он. — Санджар твой любовник... Тебя, неверную жену, побьют камнями, вероотступницу.

— Нет, нет...— умоляюще протянув руки к Гияс-ходже, молодая женщина твердила: — Я буду вашей женой... хорошей, любящей женой, но не дайте гневу ослепить себя. Не дайте погибнуть великому воину.

В смятении он бросился к двери, затем вернулся. Снова побежал к выходу, но тут же подошел к Саодат, обнял ее за плечи и, стараясь заглянуть ей в глаза, прошептал:

Дрожь отвращения пронизала тело Саодат. Руки Гияса разжались. Он поднялся и, волоча ноги, прошел через комнату. У двери он остановился и медленно проговорил:

— Все... Саодатхон, я даю тебе развод. Развод вместо ножа... Будь счастлива так, как несчастен я. Утром тебя проводя из кишлака.

Саодат пыталась вскочить, но силы оставили ее. Мозг сверлила мысль: «Смерть грозит Санджару! Смерть грозит Санджару!»

Солнце заливало золотистым светом резные алебастровые полочки, оплывавшую свечу в медном шандале, старинные книги, резной потолок. Саодат очнулась от забытья. В дверях стоял Санджар...

Хотя Гуляму Магогу постлали, как важному лицу, очень мягкую постель в три одеяла (почет неслыханный), он спал плохо, ворочался с боку на бок. Слова Кудрат-бия не выходили из головы.

Откровенно говоря, Гулям не очень верил в то, что Санджар, такой опытный воин, наивно полезет в подогретый котел, да еще в качестве «мяса для плова», который заварили басмаческие начальники. Нет, Санд-жар не так глуп... Но все же надо предупредить. И, конечно, его, Гуляма, послали в разведку совсем не для того, чтобы он тут занимался разговорами.

И все-таки он нечаянно заснул под утро, но очень ненадолго. Что-то заставило его пробудиться. Он сидел на своих почетных одеялах и напряженно смотрел в темноту. Что случилось? Со сна он ничего не мог понять.

Что разбудило его? И только когда звук повторился, Гулям сообразил, что это такое. Где-то недалеко призывно заржала лошадь.

Гулям приглушался: если сейчас прозвучит ответное ржание, значит, Санджар близко. Широко раскрыв глаза и рот, Гулям ловил далекие степные звуки. Снова заржал конь, теперь еще ближе.

В комнате храпели и посапывали спящие на одеялах басмачи. Было еще совсем темно. Из щелей в ставнях струился неверный, едва различимый свет утренней зари.

Решение созрело... Толстяк встал, накинул на себя халат и осторожно направился к двери, стараясь не наступать на спящих. Когда створка скрипнула, властный голос спросил:

— Не беспокойтесь, ваше превосходительство... схожу в Верхнюю мечеть. Близится час утреннего намаза...

Не дожидаясь ответа, он вышел. Свежестью пахнуло ему в лицо. На дворе все спало мертвым предутренним сном. В воротах, на небольшом возвышении, в крайне неудобной позе дремал обвешанный амуницией совсем юный, безусый басмач.

Перебирая чегки и бормоча молитвы, Гулям шел по широкой кишлачной улице. Он шагал с достоинством и не спеша, как человек, погруженный в благочестивые размышления. Конечно, это нисколько не мешало ему из-под опущенных век примечать все, что творилось в селении. С удовольствием он обнаружил, что басмаческие караульные, забыв всякую осторожность, спят на глиняном возвышении около мельницы.

— Ну, не очень-то они ждут нашего батыра, — усмехнулся Гулям Магог, — вот бы он сейчас нагрянул на дрыхнущих бездельников...

Но тут же толстяк с необычайным проворством кинулся за угол дома: впереди послышались гулкие шаги. На улице возникла темная фигура. Гулям слегка вобрал голову в плечи. Мимо него, чуть не задев полой халата. проскользнул Гияс-ходжа. Гулям удивленно посмотрел ему вслед. Гияс-ходжа свернул во двор Бутабая.

Тогда толстяк заспешил. Он бросился к мечети. Еще из вечерних разговоров он понял, что Саодат где-то там.

А спешить следовало. Кишлак зашевелился. Откуда-то доносился приглушенный шум, топот копыт, пофыркивание лошадей.

До мечети оставалось несколько шагов. Гулям замер.

Посреди улицы быстро шел своей уверенной походкой Санджар, держа наперевес ручной пулемет. Из-под низко надвинутой меховой шапки поблескивали белки глаз.

Но когда толстяк сделал радостное движение навстречу командиру, тот резко остановил его:

— Стой у мечети... Всем передавай, где я. По первому выстрелу бить басмачей!

Санджар пошел вниз, к дому Бутабая, той же уверенной походкой. Теперь толстяк увидел двух санджаровских воинов, скользивших в тени домов в нескольких шагах от командира, а немного поодаль — еще двух, и еще, и еще. Вопреки обыкновению, все они шли пешком. У всех в руках были винтовки, у многих гранаты. Один за другим проходили бойцы мимо мечети, и Гулям тихо передавал им приказ командира... Небо посветлело.

«Почему он не ищет Саодат? — недоумевал Гулям. — Надо посмотреть, что с ней».

Четкой дробью рассыпалась внизу пулеметная очередь и оборвалась. Грохот и вой наполнили кишлак...

Кто-то шумно вздохнул рядом. Гулям резко обернулся.

Вчерашний старенький домулла, перегнувшись через дувал, смотрел на улицу.

— Да ну! — обрадовался старик. Неожиданно легко для своих лет он перебрался через дувал и стремительно побежал вдоль улицы, истошно крича:

Отряд Санджара собирался в обратный путь. Кони не стояли на месте. Бойцы осматривали сбрую, бродили по двору мечети, вьючили амуницию, винтовки, захваченные в утреннем бою.

Солнце клонилось к западу, когда из ворот дома ишана вышел Санджар в сопровождении Гуляма и Саодат. На голову молодая женщина накинула паранджу, но без чачвана. Лицо ее было открыто.

Командир хмурился. Бойцы удивленно переглядывались.

И только один Гулям приметил холодную застывшую улыбку на красивом лице Саодат.

— Этому не бывать! — упрямо говорила молодая женщина.

— Чем я заслужил такое? — с болью в голосе воскликнул Санджар.

— Я безмерно благодарна вам, друг, но сердцу приказать не властна.

О чем говорили Санджар и Саодат дальше, Гулям не понял.

Санджар нетерпеливо хлестал камчой камни ограды. Уже подвели его жеребца, и местный аксакал подобострастно ухватился за стремя.

В этот момент с улицы послышались женские голоса, крики. Через узенькую калиточку во двор ввалилась толпа. Она состояла из молодых здоровых крестьянок; они тащили круглого, заплывшего жиром человека в дорогом бухарском халате и кричали:

— А ну-ка, а ну-ка иди, вот сейчас тебе тут отрубят голову.

Толстяк жалобно взвизгивал и стонал, но не пытался вырваться из цепких рук.

Женщины подтащили своего пленника поближе к Санджару и, не дожидаясь вопросов, в один голос заголосили. Командир, не понявший ни слова, сокрушенно покачал головой. Тогда рослая загорелая женщина крикнула так, что кони шарахнулись:

— Молчите, все молчите! Я скажу. Господин Санджар, вот наш амлякдар Сарыхан... Он вместе с эмиром год назад подобрал свой жирный зад и, растрясая свое сало, удрал к афганам... А теперь узнал про этого подлеца курбаши и притащился к нам собирать налоги. Мы ему покажем налоги! Он опять берется за старое. Всех пугает: подождите, англичане придут! Они-де всем большевикам покажут... Это он не позволял приступать к жатве, пока посевы не будут обмерены и записаны в его поганую бумагу. Сколько хлеба осыпалось, пропало с тех пор, как его сальное благородие соблаговолило притащить свое девятипудовое пузо в наш кишлак.

Скупая улыбка промелькнула на лице командира. Он молча кивнул головой и одним прыжком вскочил на коня.

— Разрешаю. Но, женщина, я не господин, а товарищ.

Амлякдар понял, что это приговор. Он упал в пыль и, жалобно подвывая, молил Санджара вступиться за него.

С высоты коня Санджар обвел взглядом двор, толпу, всадников и остановился на бледном лице Саодат. Он спросил ее:

Тогда та же рослая женщина презрительно фыркнула:

— Она не может... Она, видите ли, не такая! Вот отобрал бы последнюю горсть муки этот вонючий козел у твоей малолетней дочери, тогда бы ты запела иначе. Пошли, сестры!

Они потащили прочь жалобно скулившего толстяка. Бойцы и дехкане молча проводили их взглядами.

Санджар скомандовал своим бойцам садиться на коней. Внезапно несколько пожилых, очень оборванных дехкан загородили ему путь. Приложив руки к животам, старики молча отвешивали глубокие поясные поклоны. Пришлось заговорить самому Санджару. Он спросил:

Выступил сухой, изможденный горец, необычайно высокий, с лоснящимися скулами.

— Разреши, госпо... товарищ-сардар, два-три слова?

— Первый вопрос: ты уедешь, сардар. Твои воины уедут. А Кудрат-бий убежал, Кудрат-бий живой... Он с оружием опять в кишлак приедет, у народа скот, хлеб опять потребует. Скажет: «Это для бога!» Но почему богу нужно достояние только дехкан? Почему у Бутабая он даже паршивого котенка не забирает? Можно Советскую власть установить у нас в кишлаке, чтобы эти мусульмане не смели к нам приходить?

— Еще вопрос: если Бутабай без тебя, сардар, вернется, то из десяти мешков пшеницы девять он заберет себе, из десяти баранов все десять отберет. Так он делает всегда. Говорят же мудрые: «Притеснитель не сжалится над положением беднякам. Если придет Бутабай, мы его убьем? А?

— Дело ваше. Старики тоже говорили: «Потушить огонь и оставить угли, выгнать змею из норы и оставить ей жало — не дело мудрых».

— Мы додумались до хорошего дела. Наши дехкане поняли, чго вразброд далеко не уйдешь. Раньше нечем было работать, нечем пахать. Теперь, если мы сложимся вместе, мы спокойны: работать будем чем. У одного есть бык, и у другого есть бык, у одного есть омач, у другого есть борона... Будем работать дружно, а?

— Это хорошо. Отцы и деды делали хошар. Очень хорошо.

— Нет. Твой начальник, главный начальник — Ленин. Отец всех бедняков Ленин. Что он сказал? Даже в наши горы и степи пришли его слова. Слова великой истины и через камень до ушей дойдут. И дошли. Ленин сказал: «Земля тех, кто на ней работает». Сказал так Ленин? Сказал. Раньше мы делали хошар для бая и для имама мечети. А теперь для себя, и не один раз, а все время. И день, и два, и месяц, и год. А землю Бутабая и вакуфа возьмем себе. Можно?

Санджар был в большом затруднении. Полномочий раздавать землю он не имел. Дехкане, видя, что он колеблется, помрачнели. Но высокий горец не сдавался. Он снова заговорил:

— Ленин есть? Есть. Ленин так сказал? Сказал.

— Забирайте землю, — не выдержал Санджар.— Я попрошу, чтобы из душанбинского земельноводного отдела прислали человека. Он вам поможет организовать Союз бедноты. Басмачи идут к своей гибели. Петля аркана затянулась. Не сегодня, так завтра басмачи захлебнутся в своей поганой крови. Берите в свои руки помещичью землю, пашите ее, ухаживайте за ней, как за родной матерью. Не допускайте, чтобы нога помещика ступила на ваше поле. Да, да, ваше. «Вся земля крестьянам», сказал Ленин... Забирайте землю, растите урожай. Мы, Красная Армия, отдаем вам землю.

Провожаемые благодарными возгласами и благословениями дехкан, бойцы цепочкой потянулись по дороге.

Навстречу им показалась мрачная процессия. Бегом двигалась вереница крестьян, несших десятки носилок с покойниками. Это хоронили басмачей.

Бойцы ехали, глядя прямо перед собой, сурово сжав губы. Ни один из них не оглянулся. Один Гулям не удержался и сказал вполголоса:

— Закопать врага так, чтобы из могилы не встал. Сровнять с землей могилы так, чтобы следов не найти...

Отряд перевалил холмы и двинулся по выжженной степи. Потряхивая гривами, лошади весело бежали.

На переправе через Сурхан в прибрежных камышах разгорелась перестрелка, которая грозила затянуться до вечера. Нежелание подвергать Саодат опасности заставило командира ограничиться короткой стычкой; затем он двинулся в обход к малоизвестному броду.

Движение это басмачи истолковали как проявление слабости и нагло наседали. И странное дело — пустынная местность ожила: то там, то тут появлялись всадники, открывали беспорядочную стрельбу и тотчас же скрывались за гребнем холма или в тугаях. Парваначи вознамерился использовать неожиданную и столь необычную бездеятельность Санджара и окружить его отряд.

И тогда Санджар уже в наступившей темноте повернул назад, проскочил под самым носом изрядно потрепанной шайки Кудрат-бия, сделал большую петлю и ушел в горные дебри к северу от Регара. Все это стоило огромного напряжения сил.

Когда стало ясно, что, по крайней мере, на некоторое время опасность устранена, Санджар подъехал к совсем примолкшей Саодат:

— Ключи моей жизни в твоих руках, — заговорил он. — Я не держу поводья моих дел. Ты, повелительница, распоряжаешься моим счастьем, — голос Санджара дрожал, когда он декламировал слова забытого поэта Хосрова.

Голубая ночь разливала тихий свет по горным долинам, острым скалам, глубокие впадины прятались во тьме, и лишь одинокие желтые огоньки пастушьих костров слабо мерцали то совсем внизу под ногами, то где-то неимоверно высоко, прямо среди звезд... В кишлаках, затерявшихся в горах, тишина ничем не нарушалась, даже кишлачные собаки не подавали голоса.

Притомившиеся кони шли медленно, звонко отбивая подковами шаг по каменистой тропинке. Слышалась вполголоса напеваемая бойцом песенка.

Отряд перевалил невысокий горный хребет и начал спускаться к чуть блестящей далеко внизу реке.

Снова и снова Санджар пытался заговорить с Саодат, но молодая женщина молчала.

Долгий путь утомил ее до крайности, и голько один раз в ответ на пламенную тираду Санджара она смогла выговорить:

— Поэзия, мой друг, хороша, но... не скажете ли вы, когда можно будет немножечко отдохнуть?

Сердце у Санджара сжалось. Он никогда еще не слышал, чтобы Саодат, непреклонная, мужественная Саодат говорила так жалобно.

— В первом же кишлаке, вон в том ущелье мы остановимся...

И действительно отряд вскоре вступил в селение.

Но не успели бойцы слезть с коней, как где-то недалеко в скалах снова завязалась перестрелка.

Что происходило там, кто знал? Но, судя по гулкому грохоту, усиленному стократным эхом ущелий, по-видимому, дело завязалось серьезное.

Саодат сидела на камне на берегу поблескивающего в темноте говорливого ручейка. Она так устала, что ей было все безразлично. Доносившиеся как в далеком сне выстрелы нисколько ее не тревожили. Она попросту их не слышала.

Санджар стоял тут же, держа своего Тулпара под уздцы и нервно вглядываясь в темные очертания надвинувшихся на кишлак гор, вполголоса разговаривал с горцем.

— О, конечно, конечно, — говорил горец, — у нас найдется хорошее место для женщины. Очень хорошее. Сама достоуважаемая, прах ступней ее на моей голове, ханум пребывает в нашем бедном селении, недавно соизволив прибыть из города.

— Она подлинная госпожа, — горец запнулся, сообразив, что говорит не то, что нужно, — о, не беспокойтесь, не беспокойтесь. У них сын, говорят, в Красной Армии, командир.

Это любопытно, пойдемте. Я сам поговорю с ней.

Но тут перестрелка разгорелась с такой силой, что Санджар, пробормотав «Устройте же ее... Вы отвечаете мне...», вскочил на коня и, сопровождаемый бойцами, исчез.

Горец провел Саодат в аккуратно, насколько удалось разглядеть в темнота прибранный двор.

В глубокой нише ворот мерцал огонек фонаря. Взад и вперед суетливо метались люди. Кто-то визгливым голосом отдавал распоряжения. С лаем бегали по плоским крышам собаки.

Саодат бессильно опустилась на глиняные ступени. Кружилась голова, темные пятна плыли перед глазами. Ноги, руки, поясницу ломило, глаза слипались.

Заставило ее очнуться легкое прикосновение руки к плечу. В темноте перед ней стояла женщина.

Не задумываясь над тем, что это за госпожа, о которой говорят столь почтительно, Саодат безропотно пошла за проводницей. Они прошли через темную комнату в небольшой дворик. Распахнулась дверь, и Саодат очутилась в хорошо освещенной михманхане, увешанной гранатового цвета коврами.

Когда молодая женщина узнала, что попала в дом Амины-ханум, жены хакима денауского, родной матери Санджара, она даже не удивилась. Все события последних дней походили на тяжелый болезненный сон...

У Амины-ханум Саодат пришлось прожить немало дней.

Утром Санджар не вернулся. А мать его, вообразив, что видит в Саодат свою будущую сноху, старалась расположить ее к себе. Старуха, видно, надеялась при помощи молодой женщины найти путь к сердцу сына. Она без конца рассказывала о минувших днях блеска и величия бекства денауского, Саодат волей-неволей слушала, тем более, что это нарушало однообразие бесконечно тянувшихся дней ожидания...

— Доченька моя, увы, три года прошло, — печально рассказывала Амина-ханум, — как разрушились основы власти, установленной богом, и подверглась гонениям и бедствиям могучие правители нашего государства.

Но здесь Саодат перебивала старуху и гневно говорила об эмирском строе. Молодая женщина ругала гнусность бекских гаремов и от души хвалила русских большевиков, которые помогают народу искоренить отвратительные порядки. Саодат в эти минуты забывала, что она одна, что в этом глухом полудиком горном селении ее окружает настороженная враждебность врагов, которые едва ли захотят спокойно снести нарушение диких, закоснелых обычаев. Женщина, открывшая льцо, попирала самое священное, что предписывалось в семейной жизни адатом и шариатом.

Но Амина-ханум в своей слепоте принимала Саодат за немиого взбалмошную, капризную красавицу, полюбившую Саиджара и поэтому своенравно поступившую со своим мужем Гияс-ходжой. Амина-ханум не придавала значения словам Саодат, считая их временной блажью, Иу будучи высокого мнения о своей мудрости, решила воздействовать на ее чувства посулами, перед которыми с ее точки зрения, не может устоять сердце ни одной; женщины, стремящейся к неге и мужской ласке.

Амина-ханум обычно сидела в углу у маленького столика, по-турецки поджав под себя ноги и раскачиваясь из стороны в стерону всем своим дородным туловищем, рисовала картины одну заманчивее другой.

— Да, доченька, жду не дождусь,, когда добрые джины перенесут меня отсюда в благословенные долины, где ждет меня мой бек... Там, как раньше, в цветущем саду, на зеленеющей траве никогда — и день, и ночь, и утром, и вечером — не убирается шелковый дастархан. В блюдечках и тарелочках тончайшего китайского фарфора разложены и конфеты, тающие во рту, и пушистые персики, и фисташки, и миндаль... А сколько сортов кишмиша — и чертого с серебринкой, и розового, и с косточками, и без косточек, и перемешанного с миндалем! А пряники из орехов и фисташек! А золотистый виноградный мед, а сдобные лепешки и на масле, и на сале, и на сметане!.. Поверь мне, доченька, от такой жизни, полной блаженства, не етказалась бы самая строптивая и свободолюбивая степнячка. Да, поверь мне, когда за мной прискакали в мой кишлак Кош-Как и увезли меня из нашей глиняной мазанки, затерянной в далекой пустыне, в чудный сад, к чудному дастархану, о котором не смеют мечтать и райские гурии, когда вместо грубой бязи я на своем теле ночувстовала индийскую кисею и самаркандский тончайший шелк, — о, тогда я согласилась бы броситься в объятия даже уродливою, горбатого старца. А тут передо мной предстал высокий, статный, красивый... И мы тоже, поверь, душа моя, не были уродливы, — не без самодовольства усмехалась Амина-ханум, — и наше тело было, как у тебя, и бело, и упруго, и полно очарования для мужчины, а пожалуй, — еще привлекательнее, потому что ты, матушка, при всей своей прелести, слишком сухопара и тоща, чего уж никто не сказал бы о нас. — Она начинала гордо охорашиваться. — И как может упрекать меня мой сын Санджар, что я смирилась со своей участью пленницы, подчинилась, забыла обо всем... сделалась рабой бека — могущественного, сильного, великолепного... Как можно меня, слабую, винить, что я забыла свою степь. И потом ведь я знала, что моему сыну хорошо с тетушкой. Но такова участь матерей в нашем несовершенном мире. Не успеет сын вылететь из родного гнезда, и уже начинает поучать ту, которая его породила в муках...

— Я знаю, ты гордая, хоть и не пойму, чего ты хочешь. Или ты не желаешь пойти за моего сына Санджара? Но, душа моя, кто же спросит твоего желания? Тебе придется подчиниться. Пришлось подчиниться мне, приходится подчиняться и тысячам наших сестер, такова наша участь — женщин. Санджар — могущественный узбекский воин, и неужто ты, слабая женщина, посмеешь спорить с его волей и сопротивляться его неодолимой силе?

Старуха испытующе заглядывала в бледное, печальное лицо Саодат и продолжала все тем же певучим голосом, как будто убаюкивая ее:

— Мы, женщины, всегда, испокон веков подчинялись мужчине. А мужчины становились послушны и безропотны в руках женщины. Ты красива. Перед твоей красотой растает суровость сына моего, и тогда...

Здесь она начинала страстно уговаривать, заклинать Саодат:

— Одна ты, красавица, сможешь повернуть Санджара на правый путь. Одна ты своими ласками заставишь его отвернуться от большевиков, от безбожников. И тогда Санджар станет могучим беком. А ты, Саодат, ты со своей красотой и прелестью сделаешься первой его женой. — Она переходила на шепот. — Золото, серебро хрантся в больших мешках в тайных местах, о которых знаю только я. Близко... совсем близко. А слуги — они теперь молчат, мертвые — немы. Мой бек позаботился об этом. Табуны огненных скакунов угнаны за Аму-Дарью, неисчислимые отары гиссарских овец пасутся на пастбищах Гиндукуша под верной охраной. В горных тайниках лежат запасы товаров — сахару, чаю, шелков, холста, ковров... И все это окажется в руках Санджара, достаточно ему сказать «да». Скажи ему... Обвей ему шею своими нежными руками. Умоли его, упроси... Будь ласкова, он не устоит...

Но, видя, что Саодат молчит, Амина-ханум свирепела:

— Ты не слушаешь! Ты, жалкая, не понимаешь, что должна заслужить честь стать женой моего сына. Ты даже не девушка, ты разводка... Ты ноги ему должна целовать. Зачем ему жениться, делать тебя первой женой, госпожой, да он может спать с тобой, как со всякой служанкой. Твоя цена, душа моя, хоть ты и красавица, в десять раз ниже самой захудалой девственницы-дехканки, провонявшей кизяками и лохмотьями едва прикрывающей свой стыд. А если ты откроешь ему путь к богатству, к силе, к власти...

— Перестаньте, — протестовала, бледнея, Саодат. — Как вы, женщина, можете говорить такое, забыв о своем женском достоинстве? Неужели...

— Достоинство? Женское достоинство? Наше достоинство в том, чтобы услаждать досуг мужа.

Слезы обиды блестели на прекрасных глазах Саодаг.Отвратительные воспоминания пронизывали ее тело. Опять Гияс-ходжа с елейной улыбочкой приближался к ней и тянулся к ее телу липкими пальцами.

Встряхнув косами, она отгоняла видение и говорила со злостью:

— Как вы можете думать, что Санджар погонится за богатством? Он — за Советы, он — воин Красной Армии. А верность — свойство истинного воина...

— Кто откажегся от богатства, от власти? По я вижу доченька, ты хвалишь Санджара. О, это очень хорошо. Ты не станешь долго упрямиться.

— Нет, вы ошибаетесь, матушка Амниа-ханум, Я уважаю Санджара, но...

Амина-ханум торжествующе хихикала и принималась описывать со всеми подробностями той, который она устроит по случаю свадьбы Санджара и Саодат.

Погрузившись в невеселые свои мысли, Саодат молчала.

— Что ты молчишь все, — ворчала старуха, — что тебе, когда ты в люльке лежала, вороны, что ли, язык выклевали?

Дни шли за днями. За дувалом, внизу, шумел горный поток, над головой шелестела листва исполинских чинар, похожих на башни сказочных древних замков. Саодат изнывала в ожидании.

В радостное утро в доме, во дворе вдруг все засуетились. Амина-ханум встревоженным голосом отдавала распоряжения. Какие-то старухи задыхались, бегая взад и вперед. До ушей Саодат донеслись слова:

Огонь отваги Санджара
Высечен молнией его меча.
Конь его огненным смерчем
Летит вперед.
Куда бы ни устремился он
Бурно, подобен пламени,
Там наступает судный день.

Но Санджар отказался заехать в дом матери. Он направился в чинаровую рощу, в общественную михманхану, пожелав воспользоваться гостеприимством кишлака.

В каждом кишлаке горной страны есть такая михманхана. В тени вековых деревьев на берегу ручья расположено небольшое фундаментальное здание с террасой и хорошо расчищенной площадкой перед ней. В нише аккуратно сложены подушки в чистых наволочках; на полу постланы одеяла, кошмы, циновки, иногда ковры. В прихожей приготовлены медные кувшины, подносы, чайники, посуда, небольшой запас муки, риса, вареного мяса, сушеных фруктов.

Едва усталый путешественник присаживается на террасе как на площадке появляется дехканин. Он вежливо приветствует странника. Идут расспросы о новостях, о здоровье, погоде, но только не о делах и не о личности пришедшего.

А тем временем вокруг михманханы начинается движение. Чьи-то расторопные руки уже разожгли костер, а если это зима — очаг. Уже кипит вода в чугунном кувшинчике, уже появился поднос с пышными белыми лепешками. Что-то журчит и шипит в котле, и ноздри приятно щекочет запах жареного...

И так всюду — от Байсуна и до Памира, от Ура-Тюбе и до Гиндукуша. Древний обычай. Путник — гость общины. Обычай, позволяющий путешественнику даже в суровую зиму чувствовать себя в горах точно дома.

На очень трудных участках горных дорог есть такие михманханы и в стороне от кишлаков. Часто это высеченная в склоне горы пещера, в которой заботливые руки горцев постоянно держат и топливо, и воду, и кое-какие продукты...

Санджар расположился в михманхане. До вечера сидел он в кругу кишлачных стариков и рассказывал им о великих вождях, о земле, ныне собственности народа, о новых светлых временах, наступивших для трудового люда.

Под вечер пришла Саодат. Ее чуть не силой погнала Амина-ханум. Старуха наивно воображала, что Санджар не устоит перед женскими чарами и перед рассказами о несметных богатствах...

Все рассказала Саодат, но совсем не так, как хотела Амина-ханум.

— Я должна была сказать, — медленно проговорила молодая женщина, — ваша мать вырвала у меня обещание. Я, не колеблясь, сказала вам все, я слишком уважаю вас, чтобы... чтобы подумать...

— Будь я последним бродягой, — с яростью крикнул он, — если я дал повод думать так плохо о себе! Ценой предательства я ничего не возьму из рук матери, хотя бы она предлагала все богатства мира. Я их найду сам, я выкопаю их из-под земли, я верну их народу...

Даже в спустившейся темноте видно было, что Саодат улыбнулась.

По-своему Санджар истолковал это и привлек к себе. молодую женщину. Она медленно отстранилась от него, но Санджар, ничуть не смутившись, вдохновенно проговорил:

— Из всех благ, из всех драгоценностей, что сулит мне мать, я беру одно сокровище, один сверкающий изумруд... тебя, Саодат. И я не вздумаю спрашивать разрешения старухи, я не пойду по тропинке измены, мне не нужно делаться беком или ханом, чтобы Саодат стала моей... — Он снова протянул руки и отпрянул, пораженный выражением лица Саодат.

Долго стояла неподвижно молодая женщина, низконизко опустив голову. Когда же она подняла голову, глаза ее были полны слез.

— Нет, — сказала Саодат, — нет. Пойми, Санджар, ум мой с тобой, но сердце мое молчит... Не знаю, но молчит.

...Как обычно на юге, ночь спустилась в долину стремительно. Из-за горы встал молодой месяц и засеребрил вспененный говорливый поток. Снизу, из ущелья, потянуло свежестью.

Над обрывом стояли Санджар и Саодат. Он сжимал ей руку. Она не отнимала ее у него. Немного слов было сказано. Прямой, неистовый Санджар никак не мог решиться задать последний вопрос.

Ему помогла сама Саодат. Через силу, печально она сказала:

— Пусто в моей душе. А разве соловей летит на оголенные осенней непогодой ветви?

Он порывался сказать еще что-то, но Саодат мягко его перебила:

Санджар проводил Саодат в Денау. В дороге они разговаривали, но это были все незначительные, маловажные разговоры.

Там, над обрывом, в свете молодого месяца, Санджар многое понял, но многое осталось ему неясным в рассказе Саодат о своей горькой жизни, о желании порвать со всем, что хоть немного напоминало старое, о намерении учиться, работать... Без злобы, без гнева. смирив свою страсть, с тихой грустью он склонил голову перед волей любимой женщины.

— Удивительная тишина, — пробормотал Джалалов. И он посвистал, стараясь нарушить молчание ночи. Но свист прозвучал так робко и жалко, что сам Джалалов невольно сконфузился и замолк.

— Хоть бы собака залаяла! — прозвучал сдавленно и глухо голос Курбана. Он ехал позади и до боли напрягал глаза, отчаянно вертел головой, наклонялся, приподнимался на стременах — и все впустую: ни малейшего просвета в чернильной тьме ночи обнаружить не удавалось. Он беспокойно вздыхал, тихонько ворчал и сплевывал.

— Где едем? Как едем? Что едем? Бог знает! — И вдруг он разразился руганью, совсем неуместной рядом с упоминанием бога.

— Истинно так! Истинно так! — прозвучал совсем рядом чей-то голос.

Курбан удивленно крякнул и резко повернулся на седле.

— Истинно, — продолжал тот же голос. — Вы добрый мусульманин. Только почтенный человек со спокойной совестью может так выражаться.

— Не спрашивайте в дороге об имени. Что такое имя? Кличка. И не все ли равно, как сейчас тебя назовут: Абдуллой или Расулем, Ибрагимом или... Шахабуддином. Еду я за вами давно и по разговору понял, что люди вы почтенные. Слова ваши связаны с войной. Вы не из людей ли славного парваначи?

Джалалов и Курбан возблагодарили про себя аллаха и его пророков, что не болтали попусту. Джалалов заметил:

— Вы же сами, друг, сказали: «не спрашивайте». Да и что я могу сказать собеседнику, лица которого я не вижу, а присутствие которого ощущаю лишь ушами... на слух, как говорится.

Ответ ли не пришелся по вкусу спутнику, или он просто не нашел что сказать, но все замолчали. Дробно стучали копыта. Чуть белела тропинка. Временами с севера от снежных хребтов проносились свежие порывы ветра.

Вдруг неизвестный заговорил. И сразу сделалось ясно, что Джалалова и Курбзна он принял действительно за басмачей и поэтому не считает нужным скрывать своих чувств.

Он охал и стонал. Поток сбивчивых путаных фраз хлынул, не сдерживаемый больше никакими запрудами.

Долго нельзя было ничего понять в этих вздохах и стонах, обрывках фраз. Друзья пропускали болтовню незнакомца мимо ушей, потеряв всякую надежду уловить в ней хоть какой-нибудь смысл.

— Бож-же, — стонал неизвестный спутник, — о господи, опять шакалы по кладбищу заметались... Тяжко и трудно... честному мусульманину с шакалами... Отрепья вшивые залезли нам на спины и еще рот разевают. А честному убавление славы и богатства... Времена, когда всякий шакал лезет лапой в мешок и бренчит золотыми. Как, о бож-же, это назвать? Шакалы тут как тут. Сколько денег, угощений, поклонов стоило, и все пошло прахом. Едва три года...

— Зачем же тратились? — перебил говорившего Курбан. Но неизвестный тянул свое:

— Стрела вонзилась в сердце... Быстро так прошли годы. Прошли и ушли. Птица счастья села на голову и улетела. Только ее и видели. Спугнули ее проклятые, а? Бож-же!

Расположившись поудобнее в седле, чтобы дать хоть немного отдохнуть ноющим костям, Джалалов попытался вслушаться в беспорядочную речь спутника.

— Глаз аллаха и во тьме все видит, — хрипел спутник. — Ну вот, он послал мне на помощь вас, друзей. Их превосходительство Кудрат-бий послал вас помогать мне. Очень хорошо! Спасибо их превосходительству. Они хорошо знают сарыассийского судью Шахабуддина. Я их очень, очень уважаю. Правда, вы поможете мне черную кость заставить, чтобы не вякала? А то распустишь их, они сейчас же вонять начнут. Раньше бывало и достойно, а сейчас я так тревожился, так беспокоился, кто же порядок наведет? Когда горечь волнения переполнила мое сердце и подошла к горлу, вдруг слышу — вы едете.

Подъехав вплотную к Курбану, Джалалов шепнул:

— Ого, да ведь это сам сарыассийский казий Шахабуддин... Ну, смотри, только ни гу-гу. А то спугнем...

— Вот она, птичка счастья, нам... Зачем болтать!..

— И кто выдумал выборы, прямо от них мозги все переворачиваются, — продолжал Шахабуддин. — Не дают людям покоя. Сидишь на мягких одеялах, как на острых камнях. Все думаешь и думаешь, сколько народу придется накормить, сколько денег на пиршество истратить, сколько рук смазать, чтобы были жирными» сколько глоток заткнуть, чтобы помалкивали, — и все зачем? Единственно ради того, чтобы после десятков лет забот о благе народа и постоянного, неподкупного и неуклонного соблюдения великого закона ислама взять вновь на свою шею бремя справедливости и в повседневных беспокойствах и напряженных трудах осуществлять правосудие.

Стараясь переспорить воображаемых противников, казий доказывал, что он готов опять взяться за выполнение обязанностей судьи для насаждения среди черни непреложных принципов закона. Он, Шахабуддин, дескать, готов ради высокой цели раздать последние жалкие крохи своего имущества, якобы вконец разоренного большевиками... И на головы большевиков посыпались витиеватые проклятия. Но не только чернь и большевики беспокоили Шахабуддина. Стало ясно (и Джалалов поспешил это учесть), что и среди баев и помещиков нет единства.

— Проклятые они! У них на губах мед, а в сердце уксус, — жалобно причитал Шахабуддин. — Они трепыхаются по базарам курицей с подпаленными крыльями и ошпаренными ногами и все шепчут и злословят, разбрасывают капли яда. Они смеют заявлять, что я притеснениями довел народ до озлобления, что народ якобы говорит: «Когда этот Шахабуддин возьмет мягкую лепешку и обмакнет ее в сливки, пусть она порвет ему глотку!»

— Кто же это они? — удалось ввернуть словечко Джалалову.

— Как кто они? О бож-же, молодой человек, слышу по вашему звонкому голосу, что вы еще молоды. Так вот я час уже вам толкую о всех этих чалмоносцах — ишанах да баях. Так создан мир! Где есть люди, там разногласия. Каждые десять ишанов и баев хотят своего казия и не хотят Шахабуддина, каждые десять помещиков...

— Позвольте, достопочтенный казни, — снова спросил Джалалов, — о каких десятках вы говорите? Это ишаны, баи. А дехкане? Их не десятки, а тысячи.

— Ха, — взвизгнул Шахабуддин, — кто говорит о них? Их дело идти за уважаемыми людьми, седобородыми. Пусть комиссары из Бухары и Ташкента навязывают нам советские порядки, — мы, умные люди, знаем, что делать. Народу пикнуть не дадим. Все произойдет по распоряжению, а на самом деле выйдет по-нашему, — хихикнул он. — Большевики только разговорами занимаются, а у наших есть кое-что получше болтовни, Кое-что полновесное, да звенящее, да сверкающее. Хэ, хэ... при виде золотых кругляшек черная кость побежит за нами на край света, забыв о разных там... как большевики называют... свободах, что ли! Да и на что копающимся в навозе дехканам свобода? Им бы разве пожрать. Эх, когда у нас есть желтые тяжеленькие кружочки, мы никого не боимся — ни комиссаров, ни эмирских прихвостней, вроде сынка сарыджуйского бека.

— Как, как! Да очень просто. Эмир тоже своих подсылает, чтобы его человека судьей выбрали.

— Э, молодой человек, не все говорится вслух. Ну, вам уж я, так и быть, скажу, только тихонько. Кто такой Кудрат-бий, а? А кто друзья у Кудрат-бия, а? Сильные друзья, и у друзей есть такие бумажки со львом и единорогом, а? Хэ, хэ. Вот то-то и оно... Каждый думает о своем благе. Пусть эмир сидит себе в Кабуле и поторговывает каракулем, а большим хозяевам не больно он вужен. Да и на что он способен — их светлость, их высочество? Не успела пушка выстрелить, как он показал всем зад, а тут без него разбирайтесь. Нет, мы работаем не на эмира. Нам и без эмира есть у кого получать милость.

Некоторое время казий ехал молча. Но соперники, видимо, очень тревожили Шахабуддина. Вскоре он заговорил снова.

Он пытался снискать благорасположение воображаемых эмиссаров Кудрат-бия, за которых он принял Джалалова и Курбана. Теперь, когда ему показалось, что он выставил себя в самом выгодном свете, он принялся расписывать, сколько зарежет баранов, сколько и чего подарит кудратбиевским нукерам, сколько преподнесет почтенным лицам. Какой пир он задаст, если его изберут на должность судьи, какие яства сготовит, каких он пригласит луноликих бачей, а если удастся, даже крутобедрых танцовщиц для особо почетных гостей. Более того, возможно небольшое нарушение предписаний шариата, он, Шахабуддин, посмотрит сквозь пальцы, если среди угощения окажется несколько чайников с «живой водичкой». Тут Шахабуддин сладострастно хихикнул.

— Вы уж не беспокойтесь, — лебезил казий, — все будет, все будет. Скажите, друзья, куда вам пригнать по баранчику, где ваше место обитания? Только вы помогите мне. Я хороший казий, во славу пророка, да будет он...

&emsp— Поможем, поможем, почтенный, — важно заявил Курбан. — Однако во время тоя побольше нам горячительного, да обязательно объятия гурий. И все сделаем как надо.

Казий пришел в восторг от заявления Курбана.

— Вы образец всех совершенств. Надеюсь на ваше содействие, — еще более льстивым голосом просипел он.

— Мы вам так поможем, — продолжал Курбан, — что вы на всю жизнь запомните, а по всей стране гор и степей о выборах и о казии Шахабуддине сказки сочинят!

— И вы сделаете так, чтобы народ поддержал меня?

— Да, да, конечно, мы заставим народ выразить его подлинные чувства к вам... — Он не закончил свою мысль и радостно воскликнул: — Огонек, смотрите, огонек! Еще... и еще...

Лошади заспешили. Чувствовалось, что дорога пошла под уклон.

Начался крутой спуск, лошади спотыкались и скользили.

— Что случилось? — спросил во мраке голос казия.

— Вода, мы едем по воде... Река, что ли? Пошарив в кармане, Джалалов вытащил спички. Слабый красный огонек на секунду отразился в воде. Лошади, фыркая и отряхиваясь, жадно пили.

— Откуда здесь вода? — удивленно проговорил Шахабуддин. — Отсюда до реки шагов триста, неужели начался паводок?..

Путники с тоской поглядывали на мерцающие за рекой огоньки. Они сделались сразу такими далекими и чужими. Усталость разламывала тело, ныли ноги, руки, голова раскалывалась, лицо горело.

— Ну, что же, мы так и дальше будем стоять? Всю ночь, что ли, с места не двинемся? — раздраженно протянул Джалалов. — Поехали!

— Нельзя, — проговорил сердито казий. — Нельзя ехать. Наверно, в горах дожди прошли. Я видел днем большие тучи над Гиссаром — свинцовые, зловещие тучи...

— Тучи — это хорошо, — зазвучал голос Курбана, — но не можем же мы всю ночь сидеть здесь. Вы, господин казий, умудрены опытом, знаете здешние места. Дайте совет согласно... законам шариата.

Не поняв насмешки, Шахабуддин самодовольно проговорил:

— Как же, как же, сейчас все устроится. Тут близко один человек живет, старый сучи — перевозчик. Он меня знает. Если я его попрошу, он нас переправит через Сурхан, мы даже пяток не замочим. Я его попрошу, и ради меня он все сделает. Он хороший мусульманин и, как подобает, с уважением исполняет повеление знатных... О, я едва мигну, и мы окажемся на том берегу.

Долго искали на берегу хижину перевозчика. Перебирались два-три раза через небольшие протоки, обычно сухие, но сейчас наполненные черной и тяжелой водой, с ворчанием мчавшейся среди мохнатых кустарников. Заехали в тугай и долго не могли из него выбраться.

На хижину натолкнулись совершенно случайно.

— Эхей, сучи! — закричал что есть силы Шахабуддин.

Но хижина молчала. В тишине глухо и монотонно шумела река.

— Эй, кто тут есть? Казий кричал долго и надрывно.

Когда Курбан хотел уже слезть с коня, вдруг заскрипела дверь и простуженный голос недовольно спросил:

— Что орете? Мешаете спать. — Громкий зевок сопровождал эти слова.

— Бож-же! Это вы, дорогой Самык! О знаток всех переправ, о искусный из искусных!

— Кто это? Кого там по ночам носит?! — все так же раздраженно спросил перевозчик.

Джалалов подумал, что перевозчик совсем уж не так уважительно относится к казию и что едва ли им удастся сегодня добраться до кишлака.

— Времена! Ох и времена, — простонал Шахабуддин, — ну, давай веди хоть в свою конуру.

Тяжело пыхтя, он слез с лошади. Джалалов и Курбан пошли за ним.

В тесной хибарке хозяин раздул огонь. Из мрака выступило одутловатое его лицо, покрытое короткой жесткой щетиной. Глаза старика заплыли, лысый череп лишь наполовину прикрывала потрепанная тюбетейка. Халат хозяина состоял из наслоений заплат, кое-как скрепленных толстыми суровыми нитками. Руки его тряслись. Полную противоположность хозяину представлял казий. Его блестящий шелковый халат звонко шуршал, чалма ослепляла белизной. Толстые розовые щеки Шахабуддина были обрамлены седоватой бородой. Бегающие, непрерывно ищущие глазки вызывали брезгливое чувство. Что-то отталкивающее чувствовалось во всем облике этого холеного сытого человека.

— Бож-же, — проговорил Шахабуддин, вдоволь наглядевшись на Джалалова и Курбана, — где же я вас видел?

Джалалов только пожал плечами, а Курбан, не сморгнув глазом, заявил:

— У вас в Сары-Ассия, — добавил нагло: — В Сары-Ассия, когда их превосходительство соизволили посетить ваше жилище.

— Tсс, — испуганно зашипел казий, косясь на хозяина, — хорошо, хорошо.

Хозяин пристально взглянул на Джалалова и Курбана:

— Давно, — коротко бросил старик и, повернувшись к Шахабуддину, сказал: —У меня для вас новость, господин.

Оказывается, старый казий Мансур, более известный в народе под именем Черная борода, снова появился на берегах Сурхана. Два десятка лет назад его прогнал с судейской должности бек денауский за вольнодумные разговоры, что женщина по закону может свидетельствовать наравне с мужчиной. Удалившись от дел, Черная борода жил частным лицом в своем Дашнабаде у подножия гор. Раз в три года он появлялся в Сары-Ассия и выставлял свою кандидатуру на должность казия. Неизменно он терпел полную неудачу.

Сейчас он вновь появился. Он приехал три дня тому назад со своими людьми и перемутил весь народ. Закололи множество баранов, день и ночь идет пир.

&emsp— Вы и сейчас можете убедиться в этом, — добавил старик. — Посмотрите, сколько костров горит на той стороне! Приглашены все имамы, муфтии, муллы, помещики. За дастарханом сидит одних мутавалли до двадцати человек. Еще прибыли какие-то ходжи из Бабатага. Все они угощаются, смотрят на Черную бороду и шепчутся.

— Шепчутся? — испуганно переспросил Шахабуддин. — Чего же они шепчутся?

— Кто их знает! Наверно, хотят избрать его судьей, а вашу милость прогонят в три шеи, — невозмутимо ответил старик.

Он рассказал, что среди пирующих неутомимо шныряют мюриды, дервиши и болтают:

— Времена бекства и эмирского самоуправства прошли, укрепляется власть Советов. Мы должны избрать судьей человека знатного и уважаемого, который знает божественный шариат от «ляма» до «алифа», хорошо разбирается в жизненных делах и может ладить с Советами, человека справедливого, брезгающего чужим достоянием. Не то, что этот старый общипанный перепел, бекский прихвостень, взяточник и развратник...

Бож-же! — застонал Шахабудднн и спохватился: — Да как ты смеешь?..

— Так это не я говорю, вы же просили вам рассказать.

— Да вот и все, пожалуй. И еще люди Черной бороды всем алтарным крысам дают по кусочку сала.

— Каким крысам? — встрепенулся Джалалов. Посмотрев на него с явным сожалением, сучи усмехнулся, показав редкие пожелтевшие зубы:

— Известно каким! Тем, что в мечети с утра до ночи охают и вздыхают, как лучше вырезать сало из курдюков чужих баранов.

Ошеломленный Шахабуддин только тряс своей бородкой и шептал: «Бож-же!»

— А что им! Вот и этот так, и Черная борода так, и сын сарыджуйского бека так. Что от них народу? Судьи! Закон! И днем и ночью в мокрой одежде за копейку, выпрошенную как милостыню, и я, и мой отец, и мой дед, и мой прадед и в большую и в малую воду переправляем через реку людей и арбы. Найдешь хороший брод — хорошо, не найдешь — попадешь в яму, попадает товар в воду, и не только денег не получишь, а еще тумаков надают. Сами знаете, какая река — быстрая, глубокая. И вода ледяная. Сегодня здесь по колено, а завтра десять арб с лошадьми и людьми сгинут, и спиц от колес не найдешь. Перевернулась арба, захлестнуло ее, и пропало все... Какая работа, а нас презирают: «Ты кукнары, ты анашист!» А разве без анаши человек выдержит работу на ледяном ветру да по пояс в воде... Нет ли у вас щепотки чая? Вода вскипела... Да снизойдет на вас милость! Вот мой отец... Тридцать лет водил через реку людей и арбы и думал, что спокойно помрет на старости... А вышло иначе... Пейте чай, пожалуйста... Была ранняя вода, очень большая. Река бросилась на берега и ревела тигром. Мы с отцом и другими сучи сидели на траве и смотрели на воду. Внезапно подъехал денауский бек: «Переправляйте, — приказал он, — только знайте, что на каждой арбе груз стоимостью в сто тысяч тенег». Все сучи отказались: «Милостивый бек, река буйствует очень, переехать нельзя». Тогда бек разъярился: «Бей их, — заорал он, — до смерти бей!» Вышел отец и сказал: «Не надо бить, не надо убивать... Зачем такое тиранство? Они не умеют... Вам нужно, бек, на другой берег? Я проведу». Много помучились в тот день мой отец и я. Тринадцать арб провели мы через реку, тысячу раз мы глотали мутную ледяную воду, тысячу раз прощались с жизнью. Бек сидел закусывал на берегу и смотрел. «Хорошо, — сказал он, когда последняя арба очутилась на той стороне, — а теперь проводите меня и получите по халату». Он сел на коня и погнал его в воду. Сердца наши трепетали. Уста наши призывали имена божьи. Только бы сошло все благополучно... Перешли, но лицо бека почернело. Он показал на свои мокрые полы халата и, скрипнув зубами, сказал: «Так-то вы работаете! Где же ваше уважение! Но я великодушен, получайте награду». И он захохотал. Нас схватили, натянули на нас халаты, связали длинные рукава за спиной, затянули пояса и столкнули в поток. «А ну, искупайтесь!» — орал бек. Вы знаете реку. В половодье она тащит шутя камни величиной с барана... Отец утонул, я выплыл. Вот она, бекская благодарность.

Переглянувшись, Джалалов и Курбан сказали в один голос:

Они вышли во двор. За рекой все так же пылали далекие костры. Сквозь мерный рокот реки оттуда доносилось монотонное пение.

— Вода поднимается, — послышался голос хозяина. Он вышел на улицу и с силой потянул воздух носом. — Придется, кажется, уйти.

— Разве вода зальет берег? — с тревогой спросил Джалалов.

— В год скорпиона вода дошла до желтых холмов и смыла все нижние дома на той стороне.

— А что с нами случится?! — с деланым смехом сказал Джалалов. — Там люди, и мы люди.

— Так-то оно так, но... — старик замолчал. Он напряженно думал.

— Там будут выбирать казия? — спросил Джалалов.

— Шахабуддин — хитрая лиса с масляными речами, а Черная борода — такая же лиса, только черная. Белая собака, черная собака — все равно собака. Вы хоть приехали с Шахабуддином, но я сразу увидел — вы не его люди. Вы не кричите, не деретесь, не шарите по углам. Вы не джигиты курбаши. Верно?

— Чего ты хочешь, царь всех хитрецов? — недовольно пробурчал Курбан. — Что, у нас на лицах печать приложена, что ты по одному нашему виду определяешь наши намерения? А вот ты и ошибся. Мы воины ислама и едем охранять от большевиков спокойствие выборов. Великий парваначи повелел избрать на глазах Советской власти достойного человека, угодного аллаху...

— Хорошо, пусть по-вашему, но вот что, — и старик быстро-быстро зашептал: — Когда вы с другом приедете в кишлак, не останавливайтесь ни у костров, ни у мечети. Проезжайте до конца улицы. По правую руку есть небольшой карагач на берегу сухого водоема, а подле домишко. Покличьте мастера. Там арычный мастер Иса живет. Скажите, что я послал. Он все расскажет. Пошли!

— Пошли, не бойтесь... Садитесь на лошадей. Когда проехали через камыши и лошади зашлепали по воде, старик, ехавший впереди, вдруг захихикал.

— А Шахабуддин сидит, говорит «бож-же» и пьет чай...

Как переехали через реку, разлившуюся широко по пойме, как старик нашел брод в полной темноте, ни Джалалов, ни Курбан не могли понять. Река ворчала и ревела, ноги купались в ледяной воде, брызги летели в лицо. Курбан и Джалалов старались не смотреть в воду. Начинала кружиться голова. Тошнота подступала к горлу.

И все же, когда раздался голос старика «Приехали», Джалалов и Курбан испытали легкое чувство разочарования. Опасность казалось большой, а на самом деле ничего особенного не случилось. Как сквозь сон, донеслись слова:

— А вода больше, чем я думал. Ну, поезжайте, только не задерживайтесь у костров.

Откуда-то из-за выступивших на небе черных зубцов гор медленно струился неясный свет. Лошадь перевозчика медленно вступила в поток, и белые бурунчики заметались около ее ног.

Из-за гор поднималась луна. Вода в реке засияла множеством мелких серебряных монеток. Зачернел далекий противоположный берег, и стало видно, что Сурхан разлился широко и превратился в могучую реку. Напрасно, напрягая зрение, Джалалов и Курбан искали на блестящей поверхности вод старого сучи — он исчез...

Лошади, скрежеща копытами по гальке, начали подниматься на высокий обрыв. На боках их в лунных лучах поблескивали капли воды. Фантастические тени падали на пустынную дорогу. За низким дувалом в саду горел огонь. Доносилось жалобное тренькание дутара. Неумелые руки безуспешно пытались исполнить старинную мелодию. По-видимому, топот копыт привлек внимание игрока. Чей-то голос спросил:

— Черт бы его побрал, — вполголоса заметил Джалалов, — вот навязался!

Тот же голос раздался совсем близко. Видимо, человек запыхался от быстрого бега.

— Вы из-за реки? — Он вынырнул из-за ограды и подскочил к лошадям.

— Увяжаемого, почтенного, толстого Шахабуддина-кази.

— Нет, — соврал Курбан, — видели непочтенного, худого, как арбяной гвоздь, не Шахабуддина, не казия.

— А-а, — разочарованно протянул человек, — а ведь в Сурхане воды много.

— Ну, значит, Шахабуддин не приедет. Пойду спать...

Человек повернулся и ушел в сад. Без всяких помех всадники добрались до хижины у карагача. Арычный мастер оказался словоохотливым и добродушным локайцем. Хлопоча около очага, он так и сыпал словами, стараясь быстрее рассказать о кишлачных новостях.

— Тут люди со всех сторон съезжаются, — смущенно говорил он, — как бы кто-нибудь не подъехал. Хорошо, если друг приедет, а то бог знает! Разные тут люди в нашем кишлаке. — Он подсел на рваный пропыленный палас к гостям и доверительно зашептал: — Дела Шахабуддина затруднительны. Все сильные и знатные от него отвернулись. Черную бороду тоже многие не хотят. Баи боятся, что совсем большевиком станет... Да, да, этого кровопийцу тут другом Советов хотят прославить. Он им не подходит. За него и тридцать голосов не дадут. Вот тут одну птичку-невеличку нашли. И умен, и в галифе ходит, и «да здравствует» кричит, а сам сынок сарыджуйского бека, и духовенство ему помощь обещало.

— Я все знаю, — сказал мастер, и хитрые его глазки сузились.

— А дехкане, что скажут дехкане? — раздраженно проговорил Джалалов.

— Союз?.. Есть. Только басмачи предупредили: «Кто в союз малоземельных дехкан войдет, тот — большевик, а большевикам — смерть!»

— Вот что, — твердо заявил Джалалов, — кого можно собрать из верных людей? Мастер колебался.

— Чего вы боитесь? — сказал Курбан. — Или баи окончательно вам проели печенку?

— Боимся? Конечно, боимся. У нас очень плохо в кишлаке, —

чистосердечно признался мастер. — Если бы мы были сами, одни, мы бы сделали как нужно. И Шахабуддин, и Черная борода, и этот, что в галифе ходит, убрались бы из нашего кишлака с мокрыми хвостами, но...

Глаза мастера забегали. Он вскочил, приоткрыл дверь и долго прислушивался. Потом вышел во двор. Шаркающие шаги донеслись отчетливо. Видимо, он дошел до ворот и вернулся, ведя за собой трех оборванных дехкан.

Все еще озираясь, он сел, поманил к себе Джалалова и Курбана, и когда они наклонили к нему головы, чуть слышно прошептал:

— Кудрат-бий здесь. Он остановился в доме Шахабуддина.

— Сам Кудрат-бий здесь. Он хочет свою «советскую» власть насаждать... Лучше бы вам уехать, — говорил изможденный, почерневший, как кора карагача, дехканин. — Вашему здоровью наш воздух не подходит. Жизнь ваша в опасности... Знаете, что это за люди? Что они с дехканами сделают, если дознаются...

Обведя глазами присутствующих, Джалалов, чеканя слова, заявил:

— Нет, друзья, мы останемся. Опасность есть. Ну что же, кто боится, пусть сидит дома. А я скажу, бояться не надо. Кудрат-бий завтра не посмеет вылезть из норы. Иначе про него что скажут? Скажут и в Гиссаре, и в Локае, и в Кулябе:

«Приехал беком и приказал выбрать таких людей, каких ему хочется». Нет, он похитрее. Он сделает так, чтобы кишлачники сами выбирали себе власть. А власть — это угодные ему люди» Хотите, чтобы так вышло? Нет? Ну так слушайте внимательно...

Разошлись на рассвете. Над Сурханом поднялся туман, и жемчужно-молочные полосы его стлались по желтым холмам.

Около мечети гудел карнай и били в огромный барабан.

Как и предсказывал Джалалов, ни Кудрат-бий, ни его приближенные в многотысячной толпе дехкан, пришедших на выборы, не появлялись. Басмачи сидели за высокими воротами шахабуддиновского дома и руководили оттуда действиями своих соглядатаев, шнырявших среди народа.

Важные, в шелках и белых чалмах имамы один за другим выплывали из дома казия.

Джалалов и Курбан скромно держались в стороне. Забравшись в чайхану, они наблюдали за базарной площадью.

В чайхане, против обыкновения и вопреки всем правилам мусульманского хорошего тона, все наперебой громко разговаривали. То там, то здесь разгорались жаркие споры. Словесные перепалки возникали между сытыми, гладкими крепышами, одетыми в добротные суконные или шелковые халаты, и полунищими, раздетыми, разутыми дехканами. Особенно обращал на себя внимание чахоточный, с бельмом на глазу крестьянин в жалких лохмотьях, покрытых толстым слоем пыли. Он, видимо, пришел откуда-то издалека. Не успел он расположиться на помосте, и тут из глубины чайханы раздался голос:

Резко повернувшись, Махкам пробурчал в ответ:

— Ого, ого, не больно голову задирай! От тебя хлевом воняет.

— Подожди, как бы or тебя чем-нибудь похуже не завоняло.

Совсем рядом монотонно гудел гнусавый голос:

— Шахабуддин сто баранов пожертвовал. Лишь бы его выбрали. А Черная борода...

— Выберут. Одно вот плохо — не едет. Река разлилась. Без него нехорошо. Могут придраться, а Черная борода...

— Шахабуддин — нехороший человек, взяточник. Могут не выбрать.

— Да... А вот Черная борода уже неделю угощение делает. Говорят, десять тысяч рублей пожертвовал. Имамы совещаются. Как такого щедрого на подачки человека казием не назначить! Всем направо-налево подарки делает Но его не выберут.

— Наш помещик говорит: «Разве можно безбожника выбирать? Он всех женщин общими сделает».

— Да ну? — удивился невидимый собеседник. Очень хотелось Джалалову посмотреть на говоривших, но он боялся привлечь к себе внимание. Курбан наклонился к нему и вполголоса сказал:

— Тут очень серьезное дело. У байских людей оружие есть. Они так место не уступят.

— Ничего, пусть между собой поцапаются... Только они про народ забыли. А ты посматривай, брат. Скоро собрание...

Взрыв возгласов прервал их разговор. Джалалов резко повернулся всем телом в сторону, где веселилась толпа, и вздрогнул. В двух шагах от дощатого помоста стоял мутавалли Гияс-ходжа.

Он был все тот же, с холеной своей бородой, в ослепительно белых одеждах. Лицо его стало еще бледнее и горькая усмешка кривила губы.

Джалалову показалось, что мутавалли сейчас разглядывал его. Он хотел поделиться своей тревогой с Курбаном, но тот уже соскочил на землю и шагнул в толпу. Джалалов пошел за ним.

Новый взрыв воплей разнесся по площади. Орали два десятка здоровенных толстяков, одетых, несмотря «а жару, в стеганые ватные халаты. Все в этих людях было грубо и громоздко, голоса зычны и назойливы. У каждого за поясным платком торчала тяжелая камча, сплетенная из бычьей кожи. Джалалов признал в них бабатагских помещиков, невежественных степняков, болтающихся по базарам в поисках развлечений.

Сейчас они собрались на площадке перед чайханой, привлеченные интересным зрелищем.

Джалалов не сразу понял, в чем дело. Посреди круга захлебывавшихся от удовольствия зрителей сидел здоровенный костлявый парень, одетый в невообразимое рубище с массой прорех, сквозь которые проглядывало грязное тело. Он сосредоточенно следил за двумя крошечными птичками, воинственно наскакивающими друг на друга.

Парень гримасничал, скалил зубы. Ему, по всей вероятности, не везло. Толпа дико ревела. Джалалов спросил стоящего рядом человека:

Человек поперхнулся, покраснел от натуги и с трудом выдавил из себя:

— Кричат... о... почему кричат? Да вы что, не видите?

— Вижу. Человек выпустил на арену бойцовую перепелку...

— Человек? Разве человек? Бык. Прорва... Хо-хо! Он все проиграл сегодня, последний халатишко проиграл. Продулся. Хо-хо! Смотрите, смотрите. Сейчас его паршивой пичужке конец. — И он снова закатился так, что лицо его совсем посинело. Наконец он отдышался и заговорил: — Бож-же! Он опять бьется об заклад, этот шальной... Бож-же, и всегда проигрывает... с младенческих лет проигрывает.

Тут только Джалалов узнал в соседе ночного спутника, Шахабуддина-кази, и испуганно отшатнулся. Сам Шахабуддин настолько увлекся зрелищем, что даже и не взглянул на Джалалова.

Не желая попадаться на глаза казию, Джалалов отступил шага на два назад и собирался уже нырнуть в толпу.

И вдруг он опять почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. На этот раз он поймал его. На другой стороне круга гогочущих зрителей стоял все такой же чопорный и степенный мутавалли. Он холодно и внимательно разглядывал Джалалова, пытаясь, очевидно, что-то вспомнить. Едва глаза их встретились, он слегка отвернулся и постарался придать лицу безразличное, скучающее выражение. Почти тотчас же страшное беспокойство овладело им, губы задрожали. Он еще раз взглянул на Джалалова, и юноша поразился происшедшей в мутавалли переменой — взгляд его горел ненавистью.

Метнувшись в сторону, мутавалли исчез. Курбан громко выругался. Перепрыгнув через дерущихся перепелок, он смешался с толпой. Недоумевая, что бы все это означало, Джалалов начал выбираться из толкучки.

Сделать это было не так легко, и когда юноша, наконец, вышел на базарную площадь, он смог разглядсть лишь далеко впереди мелькнувший белый халаг мутавалли и приметную фигуру Курбана. Чертыхаясь, Джалалов поспешил за ними, но спокойный тихий голос остановил его:

— По солнцу ходить не стоит, голову напечет. Рядом с Джалаловым стоял арычный мастер. Он улыбался приветливо и в то же время хитро.

— Не спешите, — добавил мастер успокоительно.

Они прошли между двумя чайханами, гудевшими на берегу пчелиным ульем, и, завернув за пристройку, оказались под прохладной сенью густых карагачей у большого хауза, поросшего осокой. На берегу сидели дехкане. Увидев Джалалова, они вскочили и, сложив руки на животе, отвесили глубокий поклон. Когда все уселись, мастер, наливая в пиалу чай, заговорил:

— Нехорошо. Мутавалли, оказывается, признал вас и побежал в дом Шахабуддина-кази... А побежал он в дом Шахабуддина-кази, вы знаете, почему?

— Так чего же вы меня сюда притащили?! Я пойду... Осторожно притронувшись к руке Джалалова, мастер проговорил:

— Мутавалли не пристало бегать по улицам кишлака, как несмышленому мальчишке. Сейчас к нему подошли люди нашего селения и сказали: «Вы почтенный человек, а бежите, точно горный козел. Разве совместимо это с вашим достоинством?» Они помогли ему подняться по ступенькам в Зеленую мечеть. А там... там глубокоуважаемому мутавалли надо молиться, долго молиться...

— И Кудрат-бий ничего не узнает. Не узнает, что приехали люди от Советской власти, и останется сидеть в шахабуддиновой норе, пока не выберут казия. — Мастер запустил все пять пальцев руки в бороду и покачал головой.— Мы выберем по вашему совету, а этот... опутав себя своей паутиной, ничего не увидит.

Он рассмеялся. Засмеялись и дехкане, но невесело.

Пришел Курбан. Побагровевшее лицо его покрылось крупными каплями пота, он тяжело дышал.

— Напрасно я трудился, — сказал он. — Дядюшки сами хорошо стерегут ворота судьи, там и кузнечик не проскочит. И молодцы: без крийа, без шума.

— У нас, точно в чугунном котле, — кипит бурно, а снаружи не видно, — усмехнулся мастер.

Выборы судьи проходили в старом парке при полуразвалившемся мазаре. Рассаживались группами. Впереди уселись седобородые. Головы многих из них украшали белые чалмы — признак глубокой религиозности или знак духовного сана.

И Джалалов не без тревоги подумал: «Как они скажут, так оно, пожалуй, и будет, а попробуй их сагитировать?»

Дехкане победнее оказались на самом худшем месте, там, где припекало солнце. И снова Джалалов посетовал: «Как они думают голосовать, если даже здесь подхалимничают перед баями».

Двое бледных юношей с одутловатыми физиономиями, взявших на себя распорядительские обязанности, рассадили баев и зажиточных дехкан на паласах и циновках в холодке, под сенью густолистых деревьев и сломя голову носились взад и вперед, поднося им чай, разжигая чилимы.

Большое возвышение заняло духовенство. Там же расположились и кандидаты в казии — Шахабуддин, Черная борода и бекский сынок.

Пока они держались вежливо и мирно. Одна пиала ходила из рук в руки, и соперники изощрялись друг перед другом во взаимных любезностях.

Батраки жались поближе к ограде. Они угрюмо молчали, внимательно разглядывая каждого проходящего. Если это был бай, то в толпе батраков слышался гул подобострастных приветствий, а сидящие впереди даже вскакивали и отвешивали поясные поклоны.

Особенно усердствовал маленький изможденный старикашка с выпиравшим из-под бороды зобом. Он забегал вперед идущего и кланялся много раз, что-то бормоча и всхлипывая.

Поведение его возмущало Джалалова, и он порывался вскочить и пройти к батракам посмотреть, что это за «блюдолиз». Но арычный мастер, сидевший рядом и напряженно следивший за всем происходящим, удержал его за рукав:

— Вы не знаете его, потому так думаете. Это Назар. Прислушайтесь лучше к тому, что он говорит.

Но сколько ни напрягал слух Джалалов, слов старика он так и не смог разобрать.

Однако ему вскоре сделалось понятно, что он ошибся. Каждый раз, как старичок возвращался на место, среди батраков раздавался взрыв хохота. Правда, смех почти мгновенно стихал и батраки начинали робко озираться по сторонам, но Джалалову стало ясно, что зобатый паясничает, высмеивая всех этих баев, noмещиков.

— Назар балагурит, рассказывает притчи и анекдоты. У него злой язык, острее бритвы. Ничего, пусть дехкане посмеются, а то они очень трусят...

На возвышение поднялся невысокий бритый бухарец в шитой золотом тюбетейке, одетый во все черное. Даже рубаха, выглядывавшая из-под изрядно потрепанного пиджака, была тоже из черного сатина.

— Это из Сары-Ассия человек, джадид, — шепнулл мастер, — он переводчиком в финотделе пристроился. Раньше служил писарем у бека. Известный подлец и бабник.

Переводчик долго мялся, то прятал руки в карманы галифе, то опять вынимал их, потом достал портсигар, закурил, откашлялся, снова помялся. Наконец он заговорил — невнятно, скороговоркой. С трудом все поняли, что он уполномочен открыть собрание. Выхватив из кармана бумажку, он прочитал по ней состав президиума собрания.

Джалалов возмутился: все заранее рассевшиеся на паласе баи оказались в президиуме. Переводчик выкрикнул:

— Возражений нет? — и, не дождавшись ответа, добавил: — А председателем предлагаю опытного и знающего, образец справедливости и хранителя добродетели Шахабуддина... Возражений нет? Принято единогласно. — Обращаясь к казию, он залебезил: — Прошу, почтеннейший, возглавьте собрание!

Многие из дехкан, сидевших поодаль, поднялись и подошли ближе. Бледнолицые прислужники засуетились, пытаясь оттеснить их назад, по бородачи встали стеной.

Снова заговорил писарь. Масляные глазки его так и бегали.

— Мусульмане! — воскликнул. — Братья мусульмане! Зачем мы собрались в это священное место? Мы собрались, чтобы народ сказал свое слово, кому быть теперь нашим казием, светочем закона. Вы знаете, о мусульмане, раньше, во времена эмира, казия назначал бек, а выборы делались так... одна видимость... Но Советская власть сказала: «Нет, казия назначать не надо. Надо, чтобы народ сам сказал, кого хочет он иметь казием». И вот мы собрались, чтобы выбрать казня... достойного уважения, почтенного, чтобы все слушались его и подчинялись решениям его.

Переводчик испуганно замигал глазами и сел. Больше его никто не видел и не слышал до конца собрания.

Произошла заминка. Баи и ишаны на возвышении перешептывались. Они не знали, очевидно, что же делать дальше.

Джалалов сделал движение, чтобы встать, но арычный мастер снова остановил его.

Поднялся дряхлый старик. Ослепительно белая борода закрывала ему грудь. Старца поддерживали под руки двое юношей.

Седобородый ишан протянул перед собой руки и медленно прочитал молитву. Пока он произносил священные слова, многие тоже держали перед собой руки ладонями вверх.

Отзвучали слова молитвы, и по всему саду пронеслось единым вздохом «0-омин!»

— Кто говорил, — зазвучал в полном молчании голос ишана, — что с приходом большевиков-кяфиров рушатся устои шариата? Неверно это. Большевики — безбожники, но они сами убедились — без веры, без ислама жить невозможно. Кто будет блюсти устои мусульманской семьи, кто будет охранять сердца мусульман от заразы, кто предотвратит разврат среди молодежи? Кто, я спрашиваю? И я скажу — казий. А кто такой казни? О, это божий человек. Знаток шариата и блюститель священного писания пророка нашего Мухаммеда, человек добродетельной жизни, человек, пользующийся любовью и уважением, слова которого для каждого — верное решение всех вопросов, споров и тяжб. Мусульмане? Советская власть разрешила: имейте, мусульмане, свой суд, а советские люди — большевики, кяфиры и всякие отступники пусть имеют свой суд... так называемый народный суд. Ну и пусть там судятся. А мы, мусульмане, знаем: и до большевиков были у нас казии, утвержденные руководителями нашей веры, и при Советах они остались. Да и как можно иначе? Голос неверия поднялся три года назад, а казийский суд, слава аллаху, существует в Бухаре еще со времен халифа Моавия из династии Умнат, да будет с ним мир. Двенадцать веков существуют во славу ислама казии. Двенадцать веков они судят по шариату. И что перед этим три года?! Пуф!..

— Нам не нужно разрешения. Кто мог запрет наложить? Но раз разрешение есть, мы открыто говорим: советские власти поняли — велика сила ислама и нет другой силы, которая противостоит ей. Нет силы! Нет такой силы! — Старец оттолкнул поддерживавших его юношей и потряс в воздухе дрожащими руками. — Нет такой силы! О ислам, твое торжество явно! Но кому быть казием? Я спрашиваю. Казни назначается мусульмайской церковью, так ведь, о мусульмане, а большевики говорят: «Изберите казня». Ну что же! Великие основоположники говорили: «Не только силой и сопротивлением, но и смирением достигается торжество веры!» Большевики сказали: «Выбирайте!» Мы подчиняемся силе. Так я говорю?

На помосте среди баев послышались возгласы одобрения. Дехкане молчали. Мюриды под руки увели ишана.

— Ну, — заметил Курбан, — плохо этот дедушка знает коран и шариат. Разве так говорят, я бы...

— Тише! Смотри, сам ишан Ползун. Откуда он взялся?

Ишан Ползун подошел, опираясь на палку, к краю помоста. Он обвел собравшихся взглядом из-под мохнатых бровей и мрачным голосом заговорил:

— Времена эмирата и тирании прошли, но вера ислама незыблема. Советская власть велика и могущественна. Советская власть великодушна — она говорит: выбирайте своих достойных людей на должности. Мы вас позвали, чтобы сказать вам о нашем решении.

— О чьем решении?! — не сдержавшись, крикнул Джалалов. Все посмотрели в его сторону.

Ползун вытянул шею, стараясь разглядеть дерзкого, но мастер своей широкой спиной загородил юношу.

— Да, о нашем. Мы, почтенные люди всех кишлаков, старейшины, сегодня ночью собрались и решили... судьей избрать Шахабуддина.

— Шахабуддин много лет казий, — продолжал Ползун. — Он рукоположен самим казикаланам в Бухаре. Он хороший человек. Все его знают. Он не даст в обиду ни сироту, ни вдову...

Слова Ползуна прервал громкий смех. Смеялся Черная борода. Захлебываясь, он проговорил громко, так, что его слышали в первых рядах:

— Не даст в обиду, это он, Шахабуддин! Да я скажу...

Все на возвышении зашумели, закричали. Куда девалось благообразие всех этих баев, имамов, ишанов? Не слушая друг друга, они кричали все сразу, потрясая в воздухе кулаками.

Джалалова поразило, что дехкане и батраки отнеслись к перепалке, разгоревшейся среди «власть имущих», с полным безразличием. Они не проявляли никакого интереса к тому, что творилось. Один зобатый старичок протиснулся вперед к самому помосту и, присев на корточки и положив руки на колени, смеялся от всей души.

Волна криков утихла почти так же внезапно, как и поднялась. Огромными шагами, подметая землю полами великолепного красно-желтого халата, величественно прошел по дорожке Черная борода. Он изрыгал проклятия. За ним бежало с полдюжины чалмоносцев.

Ползун хладнокровно наблюдал эту сцепу. Он выждал, когда Черная борода ушел, и сказал:

— Господин Шахабуддин-кази, воля народа незыблема, примите наши поздравления.

Один из бледнолицых прислужников прокричал:

— Все присутствующие — гости Шахабудднна-кази. Милости просим!

Уже кое-кто поднялся с паласа. Группа дехкан двинулась к выходу Под деревьями стало шумно. Тогда прозвучал звонкий голос:

— Мусульмане! Мусульмане, послушайте. Все обернулись к возвышению. Расталкивая чалмоносцев, на помост вскочил Джалалов, за ним Курбан и арычный мастер. Баи не успели остановить их.

— Братья, вас провели за нос, точно несмышленых ребят. Вас собрали выбирать казия, а, оказывается, он уже выбран. Советская власть разрешает вам, народ, выбирать казия, а кто его выбрал? Вы, что ли? Народ, что ли? Посмотрите на них!

ИI Джалалов показал рукой на Ползуна, на дородных чалмоносцев.

— Народ! — фальцетом крикнул зобатый старичок. Больно пузатый народ.

Прижав руку к животу, он пронзительно захохотал, имитируя крики молодого петушка.

Вокруг засмеялись. Напряжение исчезло. И Джалалов почувствовал себя свободнее. Он заговорил легко и просто. Ему помогало и то, что дехкане привалили к помосту и их возбужденные лица были здесь, рядом.

Не остановился Джалалов и тогда, когда чей-то голос, кажется самого Ползуна, проскрипел:

— Неразумный! Жизнь тебе надоела? Голощекий, берегись!

— Друзья, — говорил Джалалов, — кто такой Шахабуддин? Забыли, что ли? Он держал в своих цепких лапах все окрестные кишлаки, как пучок соломы. Он делал с кишлаками, что хотел. Хотел бай отнять у дехкан землю, Шахабуддин-кази писал «васику» и выдавал её баю. И земля, как птичка, вылетала из рук бедняка. А почему? Бай смазывал руку казия бараньим салом, печать вынималась из-за пояса, «хлоп!» — и готово. Хотел помещик забрать дочь вдовы к себе на позор и издевательства, он шел к Шахабуддину-кази и давал ему взятку. И сколько бы ни плакала вдова и ни уверяла тысячами клятв, что сиротка еще маленькая девочка, а печать опять «хлоп!» по бумаге — и готово. А сколько безвинных людей, только потому, что они не понравились ублюдку Шахабуддину, ни за что ни про что попадали в яму и кормили клопов многие годы? Безвинно осужденный не мог доказать свою правоту и снять с себя возведенную на него напраслину. А когда великий грешник, отцеубийца, насильник своей дочери Сиддык-лизоблюд, осужденный на восемнадцать лет, дал приличную мзду Шахабуддину, восемнадцать лет тюрьмы превратились в восемнадцать минут. Сколько вы, дехкане, страдали лишь из-за того, что ни одна бумага ничего не значила, если Шахабуддин-кази не «хлопнул» по ней своей печатью. Легкий труд у вашего казия. За одно движение руки он получал и баранов, и хлеб, и коней, и красивых девушек. Вот ты, Карим, молчал сегодня, когда бай снова выбирали судьей Шахабуддина, а припомни, разве он вступился за тебя, когда купеческий сын Маматкул забрал твой виноградник как наследство никогда не существовавшего дяди? Или ты забыл?

Худой, бледный дехканин в рваном халате мгновенно забрался на помост и закричал:

— Забыл? Нет, разве это забывается! Я умолял, я просил: «О судья, одно движение руки — и печать приложена. В твоих руках благосостояние, счастье, жизнь целой семьи». А он? Он и не смотрел на меня, ибо я ничего не имел, чтобы дать ему. Много дней я жил у Шахабуддина в конюшне, чистил лошадей, выносил навоз. Коленями вытирал порог его михманханы. И все надеялся. Подметал ему двор. Жал клевер, колол дрова, всю черную работу выполнял. Но мое дело и на волосок не подвинулось. Что хочешь делай, а Шахабудди-на-казия слезой не проймешь. Казий бедноту и за людей не считал: «Э, вы мразь! Да две сотни вас и пальца байского не стоят, — говаривал он. — Были бы бай да ишан довольны». Вот «закон» казия....

Шахабуддин сидел неподвижно, и только по бледному лицу его катились крупные капли пота.

— Ну как, — повернулся к толпе Джалачов, — нужен вам такой судья, как Шахабуддин? Хотите вы, чтобы он по-прежнему «хлопал» печатью и наживал богатства?

А еще через минуту кричала единодушно вся толпа:

— Кого же вы изберете казием вместо вора и взяточника Шахабуддина? — наконец удалось перекричать толпу Джалалову.

Он по-мальчишески наслаждался победой и с торжеством посмотрел на гудевшую толпу, забыв что двухстах шагах в доме Шахабуддина-казия сидит сам Кудрат-бий со своей бандой головорезов.

— Поспешим, — зашептал арычный мастер, — если Кудрат-бий терпел и не вмешивался... А сейчас, как узнает...

Джалалов обежал взглядом толпу и увидел широкоскулого, с изрытым оспой лицом человека лет пятидесяти, ожесточенно прокладывающего себе локтями дорогх к помосту.

— Я хочу сказать, — крикнул он могучим басом так, что многие вздрогнули.

— Говорите, — сказал Джалалов. Человек быстро взобрался на помост.

— Не надо нам Шахабуддина, не надо нам Черную бороду, —загудел он. — Не надо нам их. Пусть идут туда, откуда пришли. Так ли?

— Вот хорошо! Но кого выбрать? Не знаете? Среди дехкан нет даже одного человека, умеющего как следую читать книгу. А если мы выберем грамотного, то он окажется баем или ишаном. А зачем нам казий из богачей? Я слышал, есть теперь в Сары-Ассия советский суд, народный суд. Он судит по нашему закону, закону трудящихся. Вот и достаточно. Не надо нам казия!

Шум поднялся такой, что несколько минут ничего нельзя было разобрать.

Баи и имамы незаметно исчезли под темными сводами старого мазара. Один Шахабуддин остался сидеть на ковре. Он судорожно хватал пустой чайник и пытался налить себе в пиалу чай. Но вода не лилась; тогда он подымал крышечку, заглядывал внутрь, и губы его беззвучно шевелились. С минуту посидев не подвижно, он ошалело оглядывался и снова хватался за чайник.

Горбатая, искривленная фигура Ползуна мелькала в толпе, но его никто не слушал.

Наконец он проковылял к возвышению и притворно вежливо обратился к Джалалову:

— Я не знаю вас, домулла, но поражен вашими толковыми рассуждениями. Вы, наверное, не здешний; не хотите ли отдохнуть? Воспользуйтесь нашим гостеприимстом.

Ласковое его обращение никак не вязалось с блудливо бегавшими глазами.

— Не хочу вас затруднять. Спешим до ночи попасть в Денау, — осторожно отклонил он любезное приглашение.

— Но я вижу, что вы утомились, произнося столь пылкие речи. Поистине, надлежит сейчас покушать и насладиться покоем.

— Нам некогда думать о покое, — вмешался в разговор Курбан. — У нас нет времени ходить в гости.

Ползун некоторое время пытался не отставать от друзей, но батраки встали перед ним плотной стеной. Яростно взглянув на них, он повернулся и стремительно заковылял к мазару.

Смешавшись с толпой, Джалалов и Курбан поспешно прошли к чайхане. Лошади были уже заседланы.

Воспользовавшись быстро спустившимися сумерками, всадники незамегно выбрались из кишлака, спустились с обрыва и быстро поехали тугаями по дороге на Шурчи.

— А они нас поскачут искать на денауской переправе.

Давно неезженная дорога уводила в бесконечные тугаи. Стена зарослей обступила всадников. Местами из серебряной листвы кустарникового лоха и перистых камышей выглядывал старый дувал с черными глазницами, по-видимому, совсем недавно пробитых бойниц, вносивших в мирную картину вечерних сумерек тревогу и напряжение. Где-то далеко кричала перепелка.

Джалалов ехал молча, перебирая в памяти подробности сегодняшнего суматошного дня.

Перед глазами юноши возник бледный облик плачущей Саодат. Что с ней? Где она?

Но Джалалов не успел ответить. Лошадь его с храпом шарахнулась в сторону, и он чуть не свалился с неё в сухой арык.

Резко осадив дрожащего коня, Курбан начал вглядываться вперед. В белой пыли лежал, закинув голову и оскалив зубы в предсмертной муке, человек.

Понукая упрямившихся лошадей, друзья подъехали ближе. Теперь ясно стало — человек был мертв.

После долгого молчания Курбан хрипло проговорил:

Страх медленно закрадывался в души молодых людей. Они почувствовали себя беззащитными перед лицом наступающей ночи. Ветер таинственно шумел в камышовых зарослях, черные загадочные фигуры уродливо искривленных деревьев грозными призраками стояли на обочинах дороги.

— Едем! — вполголоса пробормотал Джалалов. Он не предложил даже слезть с коня и осмотреть тело. В голове его вертелось одно слово: «басмачи...»

И когда через четверть часа впереди послышался неясный шум, Джалалов мгновенно спрыгнул на землю и, ведя коня под уздцы, поспешил укрыться в глубокое поросшем камышом сухом арыке. Курбан безропотно последовал за ним.

Они долго двигались вперед, напряженно вслушиваясь в тьму. Ноги неслышно ступали по мягкому песку и повеселевший Курбан хотел заговорить, как вдруг вверху, совсем недалеко, раздался топот копыт.

Джалалов и Курбан метнулись в сторону. Пробрав шись через густые камыши, они нырнули за невысокий дувал и залегли. Лошади остались внизу. Слышно, как они ели траву, фыркая и отряхиваясь. Неуемно гудели кроны высоких деревьев.

Курбан шептал что-то непонятное. Джалалов внезапно схватил его за руку.

Во тьме ночи медленно возникло светящееся пягно, на котором четко вырисовывались фантастические силуэты деревьев. Пятно росло, делалось все ярче.

«Я подумал, что схожу с ума. Нет, я поверил в существование духов, привидений... Перед нами возникла сказочная гигатская фигура. Неслышно двигался на коне богатырь в доспехах из старинной сказки. В ореоле сияния оружие поблескивало голубыми искрами. Сказочный герой сошел на землю, меч сверкал в его руке. Сколько это волшебство продолжалось — не знаю. Призрак исчез... Только теперь я заметил, что сад озарен тихим светом взошедшей луны и что по дороге за дувалом слышен топот копыт».

Заржал конь Курбана, и тотчас же отозвалась лошадь на дороге. Послышался шорох обваливающихся комков глины, и над дувалом показалась голова бородача в мохнатой лисьей шапке.

Поднявшись с земли. Джалалов спокойно огветил:

— Я человек. — Он был готов ко всему. Еще несколько голов появилось над дувалом. Поблескивающие в лучах луны глаза испытующе разглядывали юношу.

— Да это наш... студент, — удивленно прозвучал чей-то голос.

С радостными возгласами бежал к дувалу Курбан. Через минуту они обнимались с Санджаром.

— Что вы здесь делаете, друзья? — спросил командир. — Как вас сюда занесло?

Губы Санджара чуть скривились, но только на секунду. Джалалов украдкой вглядывался в суровое лицо прославленного воина. Савджар всем своим обликом удивительно походил на видение, только что плывшее по дороге из лучей лунного света.

Командир о чем-то задумался. Глаза его смотрели вдаль, в сторону чуть искрящихся на темном далеком хребте полос снега.

— Хорошо. Вы, Курбан и Джалалов, поедете со мной, а отряд двинется прямо. Мы кое-что посмотрим.

Весь день Санджар в сопровождении Курбана и Джалалова скакал по каменным душным саям, крутым , перевалам, выжженным степным урочищам. Облезлые бурые холмы то вздымались, то опускались. Вокруг не видно было ни деревца, ни хижины. Горячий ветер — афганец — смел с лица земли всякие следы жизни, загнал людей, в узкие, тесные ущелья со скудными родниками солоноватой воды...

Уже совсем стемнело, когда обессиленные долгой скачкой и изнурительным зноем путники подъехали к большому кишлаку Джума-базар. Прямо из-за крутого поворота дороги они наскочили на костер, разожженный в яме под высокой глинобитной стеной. Около костра сидели люди.

Поворачивать было поздно, и Курбан громко поздоровался. Чья-то широкая спина заслонила огонь костра. Глухо, как из бочки, прозвучал голос. Курбан произнес дорожную молитву, призывающую благословения на путников, застигнутых ночью в дороге. Завязался обмен цветистыми пожеланиями и любезностями.

Пламя то разгоралось под порывами ветра, то притухало. Сырой хворост дымил и чадил. Начал моросить дождик. Холодный ветер внезапно подул с гор. Все молчали и исподтишка разглядывали друг друга.

— Вы бы, друзья, выбрали место среди голой степи — там и ветра больше, и дождь посильнее...

Человек в кожаном, отороченном мехом малахае и низко надвинутой на глаза лисьей шапке, из-под которой выглядывали только плоский с вывороченными ноздрями нос и огромная рыжая борода, недружелюбно проговорил:

Сидевший в тени приземистый толстяк повернул к гостям лицо. Джалалов и Курбан вздрогнули от неожиданности: перед ними оказался сам Безбородый — хранитель печати Кудрат-бия. Низко срезанный лоб, глубоко посаженные раскосые глаза, отливавшие желтым блеском, две дырочки вместо носа, выпяченные скулы, вывернутые зубы и почти полное отсутствие растительности на лице — весь отталкивающий облик этого человека вызывал ужас и отвращение во всем Гиссаре.

— Подлый кишлак, собачий кишлак, вонючий кишлак! — брызгаясь слюной, завизжал Безбородый. — Вот сидим здесь на ветру, мокнем под дождем, мерзнем, и в животе у нас пусто, а треклятые дехкане, нажравшись, дрыхнут под одеялами со своими бабами. Проклял аллах, что ли, своих воинов? Дожили до времен!

И он разразился ругательствами. Джалалов прервал его.

— Не ходи! Не ходи, юноша, не ходи, простодушный младенец. Ты не понимаешь, что тут за люди, чтоб они передохли, не дожив до старости! Это отребье не пустило нас к себе.

— Так вот и не пустили. Сказали: «Не лезьте. Вы, наверно, разбойники, кто вас разберет там в темноте...» Мы и про приказ говорили, и про то, что у нас грамота есть...

Глаза Безбородого забегали. Наклонившись всем телом вперед, он пытался разглядеть лицо собеседника.

— А вы кто? — вдруг спросил он. — У вас есть грамота? Или у вас нет грамоты? Кто вы, куда едете? А?

— А какое у вас право спрашивать про какие-то грамоты? — вскипел Джалалов.

— А такое, что я — хранитель печати господина парваначи. И есть приказ его светлости: «Если кто без моей грамоты, ловите его и бросайге в яму, подвергнув побоям».

Рыжебородый и еще двое сидевших за костром басмачей, по-видимому, из дехкан, зашевелились, придвинулись поближе и прислушались к разговору.

Он отошёл в темноту. Сидящие у костра слышали, как он похлопывает лошадь по шее и разговаривает с ней.

— Где ваша грамота? Ну? — повторил Безбородый.

Санджар не спеша передвинул на поясе кобуру с маузером.

Хранитель печати вскочил, но Санджар схватил его за рукав и одним рывком посадил на мtсто.

— Ты, Безбородый, не мусульманин, я вижу, если своих мусульман не признал. Что же ты ослеп, наверно, господин Абдукаюм-Мухрдор?— И продолжал презрительно: — Посмотрите на этого Безбородого, очень старого, трехсотлетнего Безбородого. Ты видел, наверно, времена потопа, недаром так одряхлел. Всю жизнь ты занимался перепелиными боями да игрой в кости, да еще поглядывал на юношей. Посмотри на себя: ты вельможа, у тебя на подбородке два волоска, да и те седые. Ты обманывал двадцать раз самого сатану, а сейчас не можешь отличить белое от черного, друга от недруга...

Безбородый, выпучив рачьи глазки, ошеломленно смотрел на Санджара; нижняя губа его дрожала, из горла вырывались квакающие звуки. Молчаливые нукеры хихикнули, но разом осеклись, так как заговорил человек в лисьей шапке:

— Простите, господин, этого Безбородого, он всю ночь трясется от страха. Ему везде красные воины мерещатся. Я — Салих, ясаул, а вы, наверно, с Кафирнигана едете? Вы не из армии Ибрагима?

— Откуда я еду и куда, господин ясаул, это мое дело, — сдвигая кобуру на место, важно проговорил Санджар, — но дела у меня секретные и серьезные, в которых ни перед вами, ни вот перед ним, Безбородым, отчитываться мы не собираемся...

Хранитель печати сразу, едва Санджар водворил маузер на место, обрел дар слова. Пролепетав что-то о плохом свете костра, он вновь обратил свои проклятия на головы негостеприимных жителей кишлака Джума-базар.

Из слов Безбородого выяснилось, что он уполномочен самим Кудрат-бием собрать со всей округи налог на содержание мусульманского воинства. По всем кишлакам списки налогоплательщиков составлены баями и настоятелями приходских мечетей, на каждое селение наложена крупная денежная сумма, которая поровну разделена между домами.

— Народ Джума-базара совсем отбился от рук. Когда заслуживающие доверия сыновья помещиков и почтенных купцов, владеющие грамотой, пошли со списком по дворам за налогами, на них начали кричать: «Убирайтесь! Где справедливосгь? И богатый должен отдать сто тенег, и бедный — сто тенег? Проваливайте, пока целы». Когда баи сказали, что Кудрат-бий пришлет своих воинов, эти вшивые навозники заорали: «А мы Красную Армию позовем!» Подумайте только! — возмущался ясаул.

— Они мусульманство забыли, — завизжал Безбородый. — Вот мы и приехали. Парваначи приказал: «Собирайте закет. Против тех, кто отказывается, примените оружие, набег и огонь и все же получите закет...»

— Ай-яй-яй, какая неприятность! Так вот почему вас в кишлак не пустили. О злокозненные дехкане! Да как они посмели поступить так с верными сподвижниками самого господина курбаши, — иронически заметил Джалалов.— А почему же баи и помещики не оказали вам гостеприимства? Неслыханное дело.

— Неслыханное, неслыханное. С сотворения мира не случалось, чтобы не приняли гостя, неслыханно... Всё сейчас перевернулось... Сейчас даже столпы ислама и те впадают в неверие. Слыхали о Закире Пансаде?

— А что случилось с почтеннейшим курбаши Закир Пансадом? — встрепенулся Санджар.

— Ну, вы не здешний и всего не знаете, — ответил Безбородый. — Не называйте этого богоотступника почтеннейшим. Он... страшно сказать... сговорился с русскими.

— Что вы сказали? — Санджар уже не жалел о встрече с басмачами.

Подошел и Курбан. Он встал за спиной Санджара, опираясь на свой и санджаровский карабины, и не сводил глаз с басмачей.

— Да, сговорился, подлец и сын подлеца, с русскими. Взял своих гузарцев и ночью уехал в Регар. Там на базарной площади поклялся на коране, что больше не воюет с русскими, отдал оружие и получил разрешение вернуться к себе. Однако Закир Пансад не успел и до Денау доехать.

— Его по дороге зарезали. Без шума, беp крика. Чик — и готово.

— Воистину так надлежит... со всеми изменниками. От Сапджара не укрылся подозрительный и вместе с тем тревожный взгляд, брошенный при этих словах Безбородым на молчаливых нукеров. Те сидели, по-прежнему спокойные и безразличные, с каменными лицами.

— Его высокое достоинство господин парваначи повелел всякого, кто осмелится затеять переговоры с большевиками, сажать на кол или снимать с живого кожу.

— Конечно, конечно, — прозвучал из темноты голос Курбана, — острый кол, проткнувший кишки, отобьет у любого храбреца, будь он даже самим львом, желание сбежать из мусульманского войска.

— Ну, пора. Прощайте, воины ислама. Отъехав шагов пятьдесят, Джалалов не без робости заговорил. Он всегда немного робел, когда брался за рискованное и опасное дело. Сейчас он внес предложение и тут же пожалел, что у него сорвались такие слова.

— А их очень просто... Отсюда видно, как на ладони... Смотрите, какая превосходная мишень.

— Тсс...— зашипел на него Санджар. — Разве здесь только они? Их куча здесь. Они сидят вокруг кишлака под всеми дувалами, чтобы на рассвете кинуться на дехкан. Надо выбираться отсюда подобру-поздорову. Как бы этот Безбородый не раздумал.

— Во-первых, он и впрямь поверил, что мы из басмачей, и к тому же из видных, а во-вторых, завтра его ждет богатая добычи. Он рассчитал так: если басмачи, то придется с нами делиться, если не басмачи — кто его знает, чем кончится схватка? Еще встревожишь жителей кишлака, и они возьмутся за дубины да вилы.

Посвистав какой-то бодрый мотив, Курбан подвел итог:

— Проклятый Безбородый, старый Безбородый, поганый Безбородый. Он любого храброго джигита за две копейки продаст, а мудреца за три копейки. Вонючий Безбородый — где только есть плохое, там он ищет и находит...

Когда Санджар со спутниками добрался до комендатуры Регара, стало совсем светло. В кабинете коменданта Кошуба разговаривал с молодым парнем из Джума-базара, где сегодня Безбородый собирал налог. Дехкане просили помощи.

...В первозданном нагромождении скал, холмов, обрывов затерялись мелкие группы всадников. Выцветшие зелtноваnые гимнастерки, порыжевшие сбруи и запыленные кони сливались с пестрой расцветкой местности. И лишь изредка искрой вспыхнувший под солнечным лучом металл да далекое звонкое ржание коня выдавали движение крупных сил красной конницы, двигавшейся к мазару Идриса-пайгамбара и гигантским серпом охватившей обширные пространства горной страны. На узкой тропинке, вьющейся по головоломной крутизне, вдруг возникали фигуры беспечно мурлыкающих песенку красноармейцев. Они оказывались внезапно среди глыб известняка, обрушившихся во время недавнего горного обвала, ползли, обдирая руки, по острым гребням гранитных хребтов, медленно шагали с конями на поводу по серой полыни высохших саев.

Движение не прекращалось и ночью. Но горы молчали. Как и всегда, спокойно теплились крошечные огоньки одиноких костров да прохладный ветер доносил тоскливую песню камышовой флейты.

...Ночь медленно уползла в ущелья, когда отряд Кошубы вышел в каменистый сай и двинулся по его жесткому ложу. Местами дождевые потоки проложили глубокие рытвины, усеянные крупной белой галькой, местами шли, насколько хватал глаз, ровные, покрытые сухой травой глинистые площадки.

Едва показалось над вершинами Гиссара солнце, сделалось нестерпимо душно.

— Вот как!..— почти про себя заметил Джалалов.

— Что как? — спросил Кошуба. Он почти ежеминутно брался за бинокль, пытливо изучая местность.

— Да вон там — чинары, мазар и та плотина... Неделю тому назад...

Кошуба с полуслова понял, что хотел сказать Джалалов. Он знал историю хакима денауского, в злобе разрушившего плотину и оставившего несколько кишлаков без воды, без жизни.

Неожиданно пригнувшись, Кошуба ахнул как-то по своему, и конь, задорно тряхнув головой, полным карьером помчался по твердой лысой луговине. За ним оживленными возгласами кинулись Джалалов, Курбан и несколько конников.

Вихрем пролетели они вдоль обрыва, внизу которого белел вспененный поток, перемахнули боковой неглубокий овражек, проскочили голову разрушенной, развороченной плотины и на полном скаку осадили коней у кирпичного здания гробницы строителя арыков.

Среди могучих белых стволов чинар, подпирающих гигантский шатер густой, плотной листвы, прохладно пахнет сыростью и прелью. Высоко, под самыми небесами, мелодично посвистывают иволги. Заливаютс трелью соловьи.

Тут забудешь сразу, что живешь в знойной Азия что минуту назад в белой галечной пустыне тебя к земл давила весомая, тяжелая духота...

Кошуба сорвал с головы фуражку и подставил разгоряченный лоб струйкам прохладного ветерка.

— Ого, — пробормотал вдруг комбриг, — мы, оказывается, здесь не одни.

Два пожилых человека в пышных чалмах, спугнутые неожиданным появлением всадников, вскочили с корней могучих деревьев, где они расположились в холодке и, подхватив полы белых халатов, кинулись к пролому дувала, сложенного из обломков скалы.

— Стой, назад! — крикнул Кошуба. Почтенные богомольцы замерли на месте.

— Ну, ну, — чуть усмехнувшись, сурово сказал комбриг, — кто такие? —Он легко спрыгнул с коня. — Что здесь делаете?

— Сжалься, милостивый господин, — загнусавил чалмоносец постарше и потолще. — Сжалься! Мы лишь ничтожные рабы, нищие монахи, возносящие молитвы к престолу...

— Знаю, знаю, — оборвал Кошуба, пристально разглядывая упитанные лица, — вижу... Немножко молитесь боженьке, немножко обираете темный народ, немножко шпионите за Красной Армией...

Чалмоносцы сложили руки на груди и, унижение кланяясь, забормотали:

— О, мы тихие, мирные шейхи. В нас нет вины и на перечное зернышко...

Их глаза блудливо бегали по сторонам, перебегая с немногочисленной группы бойцов Кошубы на густую зелень сада, раскинувшегося позади здания мазара. С удивлением и надеждой они взглядывали на темную толпу дехкан, медленно приближавшуюся в облаке пыли по раскаленному каменистому ложу сая.

— Помилуйте! Мы только собиратели милостыни, мы умоляем всевышнего смилостивиться над несчастными отступниками, которых коснулась карающая длань за их непочтение, за пренебрежение обычаями отцов!

Голоса монахов все повышались, лица делались наглее. Теперь они уж не столько умоляли, сколько взывали к чьему-то заступничеству.

— И что вы за люди! Как можете вы столь дерзновенно врываться под сень священной обители и прерывать молитвенный покой сего места?..

Обернувшись к бойцам, стоявшим молча, с суровыми лицами, Кошуба приказал:

— Не спускайте с этих... божьих людей глаз. Тут недавно один божий человек удрал прямо на глазах, — он не без иронии посмотрел на Джалалова и Курбана, и их лица начали медленно заливаться краской.

Груды гальки, обломки скал, хворост, глыбы конгломерата, камни громоздились в полном беспорядке. Вода рвалась с ревом в промоины и бреши, билась и кипела в ямах. Казалось, здесь недавно произошел горный обвал.

Прыгая с камня на камень, карабкаясь вверх и вниз по мокрым глыбам, командир и сопровождавшие его Джалалов и Курбан с большим трудом перебрались через поток.

Здесь, на высоком берегу, копошилось несколько человек. Полуголые, в рубищах, почерневших от грязи и пота, с засаленными тряпками вместо чалм, они работали с остервенением, со злобой. За шумом воды они не заметили приближение комбрига.

Почти все рабоnавшие были глубокими стариками.

С величайшим трудом, напрягая последние силы, они волокли к плотине при помощи волосяных арканов громадные шершавые валуны. Пот лился по их влажным спинам, хриплое дыхание с бульканием вырывалось из впалых грудей.

Только когда Кошуба добрался вплотную до строителей, ему стало понятно, чем они заняты. Старики задались целью спасти уцелевшую часть плотины.

Они пытались укрепить ее конец, врезавшийся острым зубом в середину потока. В этом месте вода яростно кидалась на хрупкое сооружение и медленно, но методически отгрызала от нею кусок за куском. Старики сбрасывали в поток обломки скалы, притащенные с высокого скалистого берега. Но сколько ни летело вниз камней, все они даже без всплеска бесследно исчезали в рычащей белой от пены пучине...

— Что вы делаете? — крикнул комбриг первому попавшемуся ему навстречу старику. — Вы без пользы тратите время и силы.

— Салам, таксыр командир, — хрипло ответил старик, —отойди, отойди, мы спешим... не мешай.

Он волочил крупный черный обломок скалы. Старик изнемогал от усталости, но не остановился даже тогда, когда Кошуба заговорил с ним.

— Мы спешим, — кричал он, раскачиваясь, чтобы новым рывком сдвинуть с места тяжесть. Жилы надулись у него на руках, грубая шерстяная веревка врезалась в плечи. Он страдал ужасно, все лицо его перекосилось от боли, но он с отчаянием обреченного рвался всем телом вперед.

— Эй, ухнем! — вдруг закричал командир.— Подмогните!

И он навалился всем телом на каменистую глыбу. К нему подскочил помочь Курбан, и камень легко сдвинулся с места. Старик сначала не понял, что случилось, и сделал легко несколько шагов, но вдруг он обернулся и посмотрел через плечо. Лицо его озарилось страдальческой улыбкой.

«Никогда я не забуду ею лица, — говаривал впоследствии Кошуба. — На сердце стало горячо. Я увидел, что старик потрясен. Ведь по старым понятиям я для него всемогущий начальник, господин, и вдруг я работаю. Все перевернулось у него в голове».

Пока камень волокли по ребру плотины, старик отрывисто выкрикивал:

— Плотина... разорил, разрушил её хаким. Все пропало: сады, огороды, виноград. Все! Все засохнет, умрет . Но придут спокойные времена, кончится война... Народ придет сюда работать. Когда придет, не знаю, но придет и исправит зло, сделанное хакимом. А сейчас... сейчас надо оградить от злобы реки то, что осталось. Скоро летний паводок начнется. Вода поднимется и съест плотину по камешку. И сейчас уже трудно... ой, как трудно! Три дня работаем, ничего не выходит...

— Почему, — закричал Кошуба, чтобы заглушить грохот потока, — кишлачники не идут, не работают вместе с вами?

Они сбросили камень в поток и пошли обрашо. На берегу рев воды был слабее, и говориnь стало лагче.

— Но ведь хаким убежал, — заметил Кошуба. Старик сказал, оглянувшись на мазар:

И старик осторожно показал в сторону мазара.

— Они богу молятся. Они сказали: гибель плотины — воля божья. Никто не может идти против воли аллаха всесильного. Кто же не побоится такого заклятия?

— Я Азиз — мираб, а те старики тоже от нашего кишлака приставлены смотреть за водой. Ну а мы, по воле бога, прозевали плотину. Мы — причина несчастья. И что нам теперь проклятия шейхов, мы погубили кишлак, мы погубили народ. Нам все равно теперь умирать. Вот мы и работаем. Придут люди и опять сделают плотину, через пять лет, через десять лет.

— А почему не раньше? — проговорил, слегка задыхаясь, Кошуба. Он снова толкал большую глыбу, помогая старику.

— Командир... Об этой плотине думали сто лет, прежде чем построить. Двадцать раз начинали и бросали. Как начнут — чинары посадят. Вон какие деревья выросли, пока раздумывали, а строили двадцать лст, а может, больше Поработают, поработают... и бросят. А там река опять все разорит. Снова начинают. Сразу видно, ты не знаешь... Неопытный ты. А мы всю жизнь на арыках.

— Хорошо, я неопытный... Ну а сколько, по-твоему, старик, нужно времени, чтобы перегородить реку опять?

— Много, много времени. Не доживу я, не увижу я, не смогу я больше посидеть в тени своего урюка. Он уже через месяц потеряет листву, он засохнет за это лето до корня. О!.. Я сажал его, когда сын родился, а теперь у меня внук взрослый. — Когда камень полетел в поток и старик поднял голову, по лицу его бежали слезы.

Один за другим брели сгорбившись старцы. Они тащили камни, землю, но что они могли сделать?

А один старик, весь трясущийся, совсем дряхлый, нес в дрожащих руках небольшие камешки и, разевая беспомощно беззубый рот, покрикивал:

Сбросив вниз еще одну глыбу, командир той же неверной дорогой перебрался через поток. У чинар к этому времени уже собрался весь красноармейский отряд. Поодаль остановились на отдых табором кишлачники, шедшие в изгнание. Гнетущее впечатление производила эта безмолвная толпа: ни возгласа, ни слова, ни смеха не было слышно. Даже дети не плакали. Они боязливо жались к взрослым. И лишь их огромные голодные глаза взывали к состраданию. Женщины с полнейшим безразличием глядели на плотину, на строгих подтянутых бойцов, на сытые физиономии шейхов.

Комбриг прошел мимо них, поглядывая по сторонам и бормоча что-то себе в усы.

Без команды бойцы выстроились и подтянулись при приближении комбрига.

— Дневка! —крикнул Кошуба. — Вольно... — Он вскочил на конглотмератовый выступ и сказал: — Товарищи, вы видите? —Он показал рукой на реку, плотину, на копошащиеся на ней в потоке солнечных лучей фигурки стариков. — Здесь произошло злое дело. Бек своими руками разрушил плотину. Эксплуататор мстит народу, трудящемуся люду, крестьянам. Сам-то он сбежал, богатства денежки прихватил с собой, а вот землю не унесешь в кармане. А что в здешних краях земля без воды?.. Ну, какие мнения на этот счет?

— Надо помочь! Подсобить надо! — раздались голоса бойцов.

— Правильно, товарищи! А как помочь?.. Очень просто. Сам Владимир Ильич показал нам пример. Вспомните, товарищи, как Ленин на коммунистическом субботнике бревна переносил на своих плечах ради восстановления народного хозяйства. Товарищи, вношу предложение провести первый в горах Таджикистана коммунистический субботник. Голосую. Кто за? Единогласно. Давай, ребята!

В пять минут бойцы, за исключением охранения, посбрасывали с себя гимнастерки и с песнями бросились помогать старикам.

С азартом работал и сам Кошуба. Но он часто отрывался и, поднявшись на высокое место, осматривал местность в бинокль.

Бойцы работали весело. Сотни пудов камня летели в реку, но она казалась ненасытной, и командир хмурился.

— Что, товарищ командир, — вдруг прошамкал старческий голос, — чем недоволен высокий господин?

Резко повернувшись на каблуках, Кошуба столкнулся лицом к лицу с ишаном, главой рода, ведшим жителей, обреченных на гибель кишлаков, в изгнание.

В старике произошла разительная перемена. От недавней расслабленности, покорности судьбе в нем не осталось и следа. Он выпрямился, хотя по-прежнему опирался на плечи двух своих учеников. Глаза его горели, и весь облик говорил о том, что он полон интереса.

— Чем же недоволен командир? — повторил свой вопрос ишан.

— Чем я недоволен? — резко сказал Кошуба. — А тем я недоволен, уважаемый отец, что вы ведете своих сыновей, братьев, сестер и детей к гибели, к смерти от голода и лишений. Тем недоволен, святой отец, что вы по своей вине подохнете скоро сами, бесславно и безвестно, и погубите весь свой род, все свое племя, тем я недоволен...

— Остановись... Разве я не отец для своего племени? Разве я не возношу молитвы к суровому нашему богу, чтобы смягчил он участь виновных, в безверии преступивших его веления.

— Слышали мы все это... Посмотрите! Десять дряхлых больных людей своим потом и кровью хотят сохранить для своих детей, для своего народа хоть часть того, что погибает по милости хакима. Поистине вот они святые люди, если допустить, что есть на земле святые, а не вы и не те жирные бездельники, что сидят в холодке и перебирают зерна четок...

— Остановись... Все равно ты не отвратишь гнева аллаха... Не остановишь реки...

В пылу спора Кошуба не заметил, как вокруг них столпились кишлачники. Лишь сейчас он обратил внимание на их лихорадочно горевшие, глубоко запавшие глаза, на приоткрытые в изумлении рты, на полные внимания лица.

На одну секунду сомнение заставило дрогнуть сердце командира. Он был один, сжатый толпой отчаявшихся, обезумевших от горя людей, повинующихся слепо своему вожаку — фанатичному, полубезумному старцу.

Поборов искушение кликнуть своих бойцов. Кошуба, решительно вздернув плечи, шагнул вперед. Толпа раздалась, но он жестом руки остановил людей.

В толпе послышались тихие возгласы. Страх исчез на лицах.

— Ленин сказал: земля — крестьянам. Хаким не хотел отдать вам землю. Он, жадная собака, хотел вырвать ее из ваших рук. Братья! Вы видите? — Он отстранил bшана и показал на плотину. — Один человек — ничто. Один тонкий прутик может сломать и ребенок. Соедините десять тонких прутиков, и их сломает только взрослый, а двадцать — только силач. А сто? Смотрите, десятЬ стариков ничего не смогли сделать с рекой. Как зверь, как тигр, она кидалась на них. Пришли красноармейцы помочь, и уже река испугалась. Что же надо сделать? Скажите!

Плечистый, кряжистый, с черными, в палец толщиной бровями дехканин отделился от толпы и подошел к командиру.

— Ты говоришь — Ленин, — хрипло проговорил чернобровый, — а скажи, чему учит Ленин? — Не дожидаясь ответа, он обернулся к толпе. — Идем! —вдруг закричал он. — Идем, мусульмане! Мы наденем узду на проклятую реку.

— Остановитесь, — завопил ишан, — кого вы слушаете. Остановитесь! Вы готовите себе гибель вечною!..

— Хватит... Довольно! Мы видели, куда вел ты нас... В могилу вел ты нас. Отойди с дороги!

Не все крестьяне пошли за чернобровым силачом. Многие со страхом поглядывали на старца ишана, который стоял над самой рекой, безмолвно вперив недвижный взгляд в мчащиеся воды, будто молил их подняться и захлестнуть отступников.

Тогда Кошуба подошел к нему и вежливо сказал:

— А теперь, ваше... как вас, преподобие, прошу, пройдите вон туда.

— Что вы хотите со мной сделать? — надменно проговорил ишан. — Мы, святого образа жизни люди, не боимся ни мук, ни смерти.

— Успокойтесь, пройдите вон туда в мазар. Сойдите с дороги народа. Люди хотят работать. А вы мешаете им, встали на пути народа к счастью.

Тяжело опираясь, на плечи мюридов, ишан ушел.

Он опять согнулся, и голова его тряслась еще больше, чем раньше.

Когда командир проходил мимо шейхов, один из них встал и, поглядывая на двинувшуюся мимо толпу, подчекнуто громко сказал:

— Командир, позвольте нам принять участие в работе.

— Нет, — крикнул чернобровый. Он возвращался в табор, чтобы взять кетмень. — Нет!

Несколько дехкан остановились, любопыгные лица повернулись к чернобровому.

— Нет, друзья, — сказал он. — Нет. Дело, которое мы сейчас делаем, дело Ленина, великого Ленина, слово которого дошло до нас, до наших гор, и пусть слушают его те, кому сказаны эти слова. Мы сами пойдем работать на плотину, так велит нам Ленин. А дармоедов мы не подпустим и на сто шагов, чтобы их грязные руки не запачкали камней плотины, чтобы не опоганилась вода, которая потечет на паши поля.

Он повернулся к плотине и долго смотрел на работающих. Довольная улыбка играла на его загорелом лице.

Вдоль тела плотины, по дорожке, идущей по верху и по бокам, на крупных бугристых скатах ее вытянулись цепочки людей.

Уже не сотни, а тысячи камней и многопудовых обломков текли непрерывным потоком по рукам строителей с берега и низвергались в прорыв. Слышались только крики: «Ха! Ха!»

Уставшие выходили из цепочки передохнуть, но на их место моментально становились новые люди и с тем же возгласом «Ха!» брались за работу.

Уже потащили фашины, связанные из прутьев ивняка. Уже засыпали мелкие отверстия песком и землей. Ниже плотины вода в потоке потеряла свой нежный лазоревый цвет и кристальный блеск, замутилась и походила на густой кофе с молоком.

Работали все с увлечением. Общий труд захватил и старых и малых.

Среди строителей мелькали островерхие буденовки бойцов. Бойцы руководили работой и сами с азартом ворочали каменные глыбы.

То там, то здесь появлялась далеко заметная белая косоворотка Джалалова. Он временами задерживался среди остановившихся передохнуть дехкан.

Выразительная жестикуляция показывала, что он не теряет времени и агитирует со всей страстью молодости. А еще через секунду Джалалов, впрягшись в хомут из узловатых веревок, бок о бок с несколькими дехканами тянул оргомный камень.

Плотина замено выдвинулась в русло реки, а выше ее течение замедлилось.

Время от времени кто-нибудь из строителей бежал к голове арыка и смотрел, много ли воде осталось до него.

«Еще не один день тяжелой работы понадобится, чтобы всерьез и надолго обуздать поток, — подумал Кошуба. — Сегодня они взяли рывком, но завтра — мы уйдем. Хватит ли у них выдержки, чтобы довести дело до конца?»

Перед мысленным взором его возникла картина: громыхающий экскаватор вгрызается в гору, ворочает глыбы земли. Он видел как-то такую машину. Сюда бы ее! Вот дело бы пошло...

Ему не хотелось бросать так хорошо начатое дело. Но он не мог здесь задерживаться. На севере вздымались гранитные бастионы хребта. Он хмуро глядел провалами черных ущелий и рождал в сердце тревогу. Там, где-то в ущелье, притаился Кудрат-бий, и кто его знает, что замышляет басмач?!

Возможно, сидит сейчас он не так далеко, с недоумением взирает в бинокль на непонятную для него затею красноармейцев и копит, и копит ярость.

— Время, время, — сердито пробормотал вслух Кошуба, опять взглянув на плотину. — Время. Недельку бы нам, хотя бы недельку! И тогда никакой паводок нас бы не напугал, а слава о коммунистическом субботнике разнеслась бы по всем горам и долинам.

Он снова взглянул на поток. Ну и силища в этой воде! Сколько огромных глыб сворачивает она. Сколько людских усилий пропадает зря... Эх, нет опоры у камней, нет связок. Беда, что он, Кошуба, ничего не понимает в ирригации.

Вдруг мысль вспыхнула, заметалась беспокойным пламенем в мозгу. Глаза командира проследили за длинное узкой тенью, пересекавшей русло потока и легшей темно-зеленой полосой выше плотины и почти параллельно ей.

Тень падала от гигантской, стройной, точно древний минарет самаркандского Регистана, чинары, стоявшей у самой плотины.

Многолетнее дерево гордо вознесло свою пушистую крону к бездонному небу.

Кошуба снова перевел глаза на реку. Посмотре жадно на ствол чинары, на ее вершину.

— А что, если. — вслух проговорил Кошуба. Он махнул рукой чернобровому силачу:— Сюда!

Подошел чернобровый и еще два-три дехканина.

— Ну-ка несите топоры!—Он показал на чинару. Через несколько минут, перекрывая рев потока, за стучали топоры. Брызнули зеленые щепки. Засучив рукава, комбриг ухватился за длинную рукоятку колуна.

Подошло еще несколько дехкан. Удары сыпались без передышки.

«Теперь дело пойдет, — думал комбриг. — Черт возьми, я не инженер, но ясно, что огромный ствол перегородит поток, послужит основой для плотины. Свалим дерево и двинемся... Пора».

Действительно пора... Уже два или три бойца paзведки один за другим примчались полным карьером и шепотом докладывали комбригу о появлении подозрительных всадников.

О плотине теперь можно было не беспокоиться.

Это понимали и строители. Движение людских масс ускорилось, каменная лавина почти непрерывным потоком хлынула в пучину. Увидев близкий успех, на помощь мужчинам пришли женщины, старики, подростки. Люди забыли про голод, про лишения, надежда вселила в людей новые силы. Старец ишан появился под стрельчатым сводом мазара. Несколько минут он смотрел из-под ладони на плотину, на первую в истории горной страны народную стройку. И он понял ее смысл не хуже самого Кошубы. Он понял, что тысячелетнее здание ислама вдруг зашаталось. Он понял, что покорное стадо ускользает от него.

Перед его взглядом мелькнули видения разрушений домов молитвы, мечетей, мазаров. Рев реки перешел грохот разрушения...

Он оттолкнул прислужников и широкими шагам направился к группе дровосеков. Он закричал, но крик его сорвался в старческий визг. Он так и шел, громя визжа.

Стук топоров смолк. Дехкане опустили руки и растерянно смотрели на ишана. На плотине тоже движение замедлилось.

Выхватив топор у замершего в страхе дехканина, Кошуба крикнул чернобровому:

Но чернобровый не поднял топора. Все его огромное тело дрожало В глазах застыл страх.

Ишан приближался. Полы его белого халата развевались.

— Прекратите! — негодующе прокричал он. — Прекратите... Священное дерево посажено нашими предками с молитвой, благоговением... Прекратите, или небесный гнев покарает вас!

— Ты, презренный, погибнешь. Народ не допустит, чтобы неверный кощунствовал. Уйди!

На плотине люди прислушивались к словам ишана, многие, бросив на полпути камни, перебирались через поток. Толпа вокруг ишана росла... А он продолжал выкрикивать угрозы и проклятия.

— Что же? — обратился Кошуба к дехканам. — Неужели вы его послушаетесь?

— Он гнев божий навлечет на нас и на наших детей.

— Нельзя рубить священное дерево! — крикнул другой.

— Гром небесный навлечет на нас. Опалит нас молния. Не надо рубить, командир. Просим тебя. Тогда Кошуба повысил голос:

— Значит, вам плотина не нужна? Значит, вам вода не нужна? Значит, вам жизнь не нужна?

Всё нужно. И плотину сделаем, и воду на землю пустим. Спасибо, ты нас научил, помог нам, только...

А ишан все вопил, призывая гнев божий на головы людей, которые идут за кяфиром-большевиком.

— Что случилось? Народ разбегается. Все смотрят на ишана. Машут рукой и уходят.

— Они боятся ишана. Они говорят, что он может огонь с неба свести.

— Хороши агитаторы, а я на вас надеялся... Джалалов и Курбан растерянно отводили глаза.

— Хорошо. Идите работайте. Мы не будем больше рубить. Идите на плотину. И заберите шейхов, пусть камни таскают.

Приказав бойцам увести ишана, Кошуба кликнув своего вестового и шепотом отдал ему какое-то приказание.

Через полчаса он объявил крестьянам и красноармейцам, что все должны отойти подальше.

Могучая чинара задрожала, застонала, медленно качнулась и с шумом рухнула в брешь в плотине, noдняв корнями фонтан земли...

Единодушный вопль сотен глоток пронесся над плотиной, над степью, отдался глухим эхом в горах.

И сразу водворилось молчание. Многие присели и в страхе закрыли головы руками. Они ждали божьел гнева, молнии, которая испепелит их бедные тела. Женщины истерически зарыдали. Им вторили дети.

Но небо по-прежнему оставалось чистым и ясным. Зной умерился. Солнце спускалось к Байсуну. Постепенно плач утихал. Люди поднимали головы, оглядыва лись и, успокоенные, снова брались за носилки и камни.

Со стороны мазара раздался крик. У входа его пыли бился в судорогах ишан...

— Нервы не выдержали. А теперь трубите сбор! — крикнул Кошуба.

Под серебряные звуки горна народ бежал к поверженной чинаре. Застучали топорами дровосеки, обрубая ветви. В струях обузданного потока заблестели на солнце мокрые спины людей, вцепившихся в могучий ствол.

Сотни рук потянули его. Вот он шевельнулся. Ещё усилие! Вот он сдвинулся... Еще, еще...

Колоссальный ствол лег как раз поперек потока. И сейчас же рядом посыпались валуны, галька, обломки скалы...

Через минуту к Кошубе подошел старик: — Таксыр! Еще дерево?

Через полчаса отряд с песней покинул плотину. Когда бойцы обогнули мазар и поднялись на возвышенность, Кошуба обернулся и посмотрел в бинокль.

Водоем выше плотины значительно вырос. Скоро вода проникнет в арык.

— Запомни, товарищ, сегодняшний день. Сегодня в дебрях Азии, в Восточной Бухаре, в горах у подножия Памира ты организовал первый ленинский коммунистический субботник. — Он передал бинокль Джалалову. — На, смотри! Видишь? Раньше, при эмире, понадобились годы рабского труда, чтобы повернуть эту своенравную речонку на поля, а теперь сколько, по-твоему, им еще понадобится работать?

— Сколько?.. Недели две, самое большее... Конечно, если они не разбегутся.

— Ну нет, теперь они поняли, чтр все зависит не от шейхов, не от ишана, не от господа бога, а от них самих, и они сделают такую плотину, что ее никаким паводком не смоет. Ну, а для того, чтобы они могли работать спокойно, мы, когда доберемся до Регара, попросим послать им зерна или муки.

Нищие — все в струпьях, в коросте, язвах, едва прикрытые почерневшими от грязи просаленными лохмотьями, — сидели со своими тыквенными и деревянными мисочками для подаяния по обочинам дорог и надрывными голосами вопили.

— Полушку, о, ради милосердного, полушечку или кусочек лепешки!

Некоторые показывали изъеденные проказой лица или выставляли наружу полусгнившие пальцы.

Дехкане, съехавшиеся из окрестных кишлаков, запрудили площадь. Любители поболтаться по базару, осидеть в чайхане и, главное, послушать новости о мире и войне не останавливались перед необходимосгьн тащиться верхом на осле по топкой глинистой дороге всю темную ночь под дождем, имея для продажи лишь несколько наскаду — тыквенных табакерок — или десять-пятнадцать фунтов кишмиша. Тысячная толпа шумела, кричала, месила липкую грязь.

Каждый приехавший разложил свои товары в строго определенном месте, отведенном базарным старостой. Отдельно расположились торговцы тканями, у которых можно было купить и цинделевский цвегистый ситчик, и индийскую кисею, и китайскую чесучу, и обыкновенный полосатый тик, и грубую, местной выделки бязь и тончайший крепдешин. Но весь мануфактурный ряд тянулся шагов на десять, а товар каждого купца, благообразного и солидного, умещался свободно в небольшом хурджуне. Торговали здесь и чугунной посудой, и медными чеканными кувшинами из Бухары, и голубыми китайскими пиалами «джидогуль», умело подделанными российской фирмой «Губкин, Кузнецов и К°». Отдельно расположились ряды гребенщиков, торговавших гребенками из желтого тутового дерева, продавцов масляных светильников, предлагавших, между прочим, керосиновые горелки без фитилей и фитили без горелок, ювелиров, продававших серебряные кольца и женские звенящие подвески из российских двугривенных и индийских рупий. Два уратюбинца разложили на плати отличной выделки ножи с костяными ручками; рядом продавали серпы, женские штаны, суконные халаты, свалявшуюся баранью шерсть, халву, старое тряпье, снег с виноградным медом, грязное коровье масло в кожаных мешках, зеленый чай, веревки, золотые изделия. Тут же то рысью, то галопом, скакали, вздымая фонтаны грязи лошади, которых на все лады выхваляли барышники, поразительно напоминавшие своей внешностью цыган, но клятвенно заверявшие, что они правоверные мусульмане. Молчаливые черные локайцы, не разбирая дорога гнали десятки овец и коз прямо в гущу толпы, вызывая возмущение торговцев хрупкой глиняной посудой. Знахари в белых чалмах и черных или темно-синих очках продавали какие-то порошки, слабительные пилюли, тибетские притирания от сифилитических язв, напитки от бесплодия, средства от зачатия и от запоров, глауберову соль, кислоты, семена ароматичной травы исрык, благовония, краски и прочие снадобия, не столько исцеляющие, сколько порождающие всяческие болезни. Менялы наперебой предлагали выгодно сменить индийские рупии на персидские краны, английский фунт на советский червонец, китайские ланы на уже давно потерявшие всякую ценность бухарские ассигнации, нарисованные вручную. И над всей этой толпой неслось заунывное мутящее душу пение маддахов —бродячих монахов.

Чего ты хочешь от небес?
Что ты ищешь на земле?

Отвлеченные песнопения не мешали лохматым маддахам ловко обирать легковерных горцев, восторженно любовавшихся мишурным великолепием базара.

Десятки самоварчей отчаянно стучали крышками чайников и выкрикивали «Чай готов, чай готов», стараясь перекричать голоса поваров, предлагавших жареную рыбу, продавцов вареного гороха, шашлычников, лепешечников.

Несмотря на кажущееся оживление и беспечность, на базаре сегодня гнездилась тревога. Сделки носили грошовый характер, люди неохотно вынимали и показывали деньги.

— Только сто тенег, только сто каких-то несчастных тенег,-- уговаривал сухой, жилистый купец небольшого юркого дехканина, вертя перед его лицом халат из ярко-синего лежалого сукна.

Дехканин теребил бородку и, испуганно поглядывая на окружавших его тесным кольцом любопытных, протестовал:

— Что вы, что вы, я только поглядеть. Откуда у меня сто тенег? У меня... сто тенег. Да я от самого рождения не видел даже, как другой кто-нибудь считал сто тенег.

Базарный староста ходил по базару и собирал взносы за право торговать, но и у него что-то дело не клеилось.

К полудню тревога усилилась. Распространился слух что из кишлака не выпускают. Кто, что? Никто не знал.

Толпа шарахнулась на Каратагскую дорогу. Там действительно стояли какие-то вооруженные люди. Они молча преграждали выход из селения.

Дехкане метнулись в другую сторону — и там всадники. Кое-кто начал пробираться задами дворов в горы.

Внезапно раздались крики. Усиленно размахивая камчами, в толпу врезалась группа всадников. «Басмачи, басмачи!» — понеслось по площади.

Басмачи тащили на аркане молодого парня в красной чалме с блестками. Лицо его, все в кровоподтеках, было страшно. За всадниками важно выступали местные богатеи. Все сразу признали в них бывшего мингбаши, баев, помещиков. В толпе послышался ропот. Кто-то выкрикнул:

— Смотрите, вон идут эти пожирающие детей! Куда они тащат Касыма?

Рыжебородый великан, ясаул Салих, не слезая с лошади, завопил:

Он взмахнул камчой и ударил Касыма, норовя попасть по глазам. Толпа ахнула. Тогда второй всадник визгливо закричал:

— Я хранитель печати самого парваначи! Слушайте меня, вот эта собака отказалась платить закет, а говорится в писании: «Против неплательщиков налогов применяйте оружие!» Бей его, ясаул, я приказываю! Этс недоносок осмелился ударить палкой байбачу, когда тот потребовал закет. Бей его, мерзавца! У него брат в Красной Армии служит, продался Советам. А сейчас стало известно: этот самый Касым сегодня ночью бегал к большевикам и требовал присылки войск.

Под свистящими ударами камчи Касым шатался, но все еще пытался удержаться на ногах. Стоны вырывав лись из его груди. Вдруг он закричал:

— Мусульмане, помогите! Я ночь не отличаю от дня... помогите...

По знаку Безбородого ясаул наклонился и, ткнув Касыму двумя пальцами в глаза, заставил его поднять голову. В это же мгновение стоящий рядом басмач резнул по шее жертвы ножом. Захлебываясь собственной кровью, Касым упал в грязь. Басмачи, поднимая коней на дыбы, заставляли их топтать тяжелыми кованьми копытами тело бившегося в агонии человека.

Толпа двинулась на басмачей, но тотчас же под дулами винтовок откатилась назад. Началась давка.

Внезапно раздались грозные крики: «Тихо! Тихо!»

Раздвигая толпу, через площадь ехал на своем аргамаке Кудрат-бий. Не взглянув на все еще дергавшееся тело, он выехал на возвышенное место. К нему подскакали прямо по разложенным на земле товарам ясаул и Безбородый. Кудрат-бий кивнул головой. Безбородый завизжал:

— Эй, мтежники! Против кого вы замыслили зло, неблагодарные? Вы забыли, что говорили мудрые: «Да не встречусь я с гневом великих!» Вы обезумели и сами теперь заставили себя плакать. Пеняйте на себя!

Неторопливо поморщившись, Кудрат-бий проворчал:

— Главнокомандующий повелел: «Бисмнлля! Во имя бога милосердного и всемилостивого! Великий и преславный эмир вручил мне в управление Гпссарскую, Денаускую, Миршадинскую, Байсунскую, Локайскую н Регарскую провинции и препоручил народ наш моим заботам и попечению. Мы защищали благополучно народ наш от большевиков-кяфиров и оказывали милость войску нашему и верным нам людям и сумели привести непокорных и глупцов, возомнивших многое о себе, в подчинение, так что и они повседневно выражают нам, беку гиссарскому, чувства преданносги и уважения. Проявляйте же, мусульмане, верноподанные чувства величайшему из эмиров, исполняйте его благочестивые повеления, и страна ваша станет благоустроенной, а жизнь ваша — счастливой. Кишлак Джума-базар должен обеспечить войско мусульманское всем необходимым». А потому, — Безбородый указал на окровавленное тело, — смотрите: кто окажет сопротивление, пусть знает — он захлебнется своей кровью.

Толпа стояла, боясь пошевелиться. Десятки вооруженных басмаческих нукеров ловко и быстро обыскивали каждого, залезали за пазухи, развязывали поясные платки и вынимали кошельки. С одетых получше стаскивали халаты, сапоги. На отобранных у дехкан ишаков и лошадей грузили муку, рис, сушеный урюк, кишмиш. даже у знахарей отняли их снадобья и ссыпали, всё перемешав, в мешки.

Из улиц и переулков неслись вопли женщин, плач детей. Там тоже хозяйничали бандиты.

Солнце клонилось к горам. На площади растянулся караван тяжело груженных лошадей и ослов. Бряцая оружием, двигались за ними басмачи. Сбившись в кучу, к стенам домов жались дехкане; никто не решался роптать.

Вдруг из-за угла, отталкивая басмачей, выбежала старуха. Седые желтоватые волосы её выбились из-под платка. Она на секунду замерла, оглядывая площадь. Увидя недвижное тело, старуха закрыла руками лицо и со стоном «Дитя мое!» грохнулась на землю.

Кудрат-бий вопросительно взглянул на Безбородого.

— Мать мятежника, — сказал тот и поспешил добавить, — другой её сын вступил в Красную Армию. Тронув лошадь, Кудрат-бий бросил:

Ясаул бросился к лежавшей в грязи старухе, но не успел.

На. холмах, окружающих кишлак, затрещали выстрелы.

На площадь ворвались дозорные басмачи. Они в один голос кричали:

Кудрат-бий и его помощники заметались по кишлаку. На улочках царило смятение. Боясь попасть под пули, люди прятались кто куда.

Но стрельба вскоре стихла. Кошуба запретил вести огонь, опасаясь жертв среди мирного населения. С клинками наголо конники промчались по улочкам кишлака к опустевшей базарной площади, усеянной черепками битой посуды, клочками ваты, шерсти.

Старуха стояла на коленях в луже дождевой воды и обмывала изуродованное лицо сына.

Жалобный вопль понесся над тонувшей в сумерках площадью. Из улочек и переулков при желтом свете восходящей над горами луны выходили одетые в темное жейщины. С заунывным плачем и причитаниями они приближались к убитому.

Медленно шли с посохами в руках белобородые старики. Собирались молчаливые дехкане...

Далеко в горах рассыпалась дробь перестрелки.

Тогда старуха подняла лицо к небу и страстно проговорила:

— Бог! Слышишь ты меня, бог всемилостивый? Пошли смерть кровавому курбаши Кудрату! Молю тебя, пусть смерть его будет нелегкая!

— 0-омин! — хором сказали старики и молитвенно провели руками по лицам и бородам. Под звуки далекой битвы кишлак Джума хоронил Касыма.

Видно, проклятие матери настигло могущественного курбаши, всесильного гиссарского бека, наместника самого эмира бухарского, носителя всех высоких званий и чинов эмирата, бывшего вельможу ханского дворца Али-Мардана, по прозвищу Кудрат-бий.

Много дней Кошуба с помощью Санджара плел сеть. Отряды красноармейцев и добровольцев медленно, шаг за шагом, оттесняли басмачей от афганской границы через Бабатаг к северу и, наконец, прижали их к Гиссарскому снеговому хребту. Клетка захлопнулась...

Под ожесточенным огнем красных конников обезумевшие от страха басмачи, побросав коней, новенькие английские винтовки, добычу, бросились в горы. Они бежали мимо ханаки Хызра-пайгамбара и, стеная, протягивали руки к вековым вязам, таинственно шумевшим в свете луны. Бандиты бросались к воротам святыни. Колотили толстые доски кулаками, царапали ногтями, пытаясь проникнуть внутрь, но на их нетерпеливый стук глухой голос отвечал:

Высились мрачные порталы здания, мертвенно поблескивали купола. Черные тени падали на землю, и басмачам казалось, что нет лучшей крепости, чем ханака, что в ней можно найти спасение.

И снова воины ислама стучались в ворота исламской святыни и со слезами вопили:

— Не богохульствуйте! Место молитвы не станет местом битвы.

И басмачи бежали в каменистые ущелья, где натыкались на бойцов Санджара. Посвистывали пули. Далеко по долине неслись жалобные вопли сдающихся на милость: «Аман! Аман!»

На тропинке, взбегавшей из сая к святилищу, пуля поразила Кудрат-бия.

Хрипя, цеплясь еще сохранившими силу руками за седло, он опустился на придорожный камень. Мимо бежали его бандиты, но они оставались глухи и немы к мольбам курбаши. Прошли времена, когда его слова были законом, когда его имя заставляло их трепетать.

Еще год, полгода назад они отстаивали бы Кудрат-бия грудью и сложили бы за него свои головы. Сейчас каждый думал лишь о том, чтобы унести ноги.

Затуманенным взором следил Кудрат-бий, как мимо, ведя на поводу лошадь, прошел ясаул, поддерживая простреленную руку, безмолвной тенью проскользнул Безбородый.

— Донесите меня до хауза, — простонал курбаши. Никто не обернулся. Он терял сознание.

Облако затянуло луну. Кудрат-бий открыл глаза, на него смотрел Ниязбек.

— Боже! — сказал он. — Что с вами? Я вас всюду ищу.

На тропинке появились два басмача. Не разобрав, кто перед ними, они выставили перед собой руки и, отчаянно завопив «Аман! Аман!», в ужасе попятились назад.

Разглядев белую чалму и черную бороду, басмачи умолкли, но все еще жались в страхе друг к другу. Оружие они, видимо, побросали. На шеях у них позвякивали конские уздечки, которые, по старинному обычаю, сдающиеся воины вешали на себя в знак покорности.

Разразившись бранью, Ниязбек заставил нукеров поднять грузного курбаши на лошадь. Медленном шагом двинулись они по узкой дорожке, поддерживая с обеих сторон тихо стонущего Кудрат-бия.

За чуть серевшим кирпичным зданием ханаки всадники свернули прямо в заросли. Видно, Ниязбек хорошо знал место — он вел своих спутников уверенно. Продравшись сквозь высокие кусты, они сразу же выбрались на открытый склон холма. Лошади, хрипя и фыркая, начали пятиться назад. Кругом в мутном свете ночи белели надгробия.

Сухая колючка потрескивала под копытами коней. Из-за стены, примыкавшей к кладбищу, донесся шум. С высоты седла Ниязбек мог разглядеть, что делается за стеной ханаки.

Слабый боковой свет озарял дикие лица дервишей. Они передвигались на небольшом расстоянии друг от друга вдоль галереи, кружась на одной ноге. Одну руку дервиши держали поднятой вверх, другую опущенной. Посреди круга стоял пир и ритмично ударял ногой об пол. Слышалось не то пение, не то странная музыка, сопровождавшаяся глухими выкриками...

В мазаре происходил зикр — священный танец радения.

Но в такое время не до молитв, и Ниязбек бесцеремонно крикнул:

Никто не ответил. Дервиши продолжали кружиться.

Шумели деревья, где-то ворчала, плескаясь, речка, звенела старинная мелодия.

— Дайте подушку, дайте прилечь... кровь уходит.

Тогда Ниязбек соскочил с коня и исчез в тени, падающей от стены. Опять прозвучал его голос:

Звякнул затвор калитки, послышались голоса. Ниязбек, повышая голос, уговаривал. Собеседник возражал.

Послышались шаркающие шаги. Из темноты вынырнули фигуры людей. С Ниязбеком приковылял Ползун.

Узнав его, Кудрат-бий радостно заволновался:

— Скорее, друг! Примите ищущего убежища под святым сводом. — Он говорил с трудом, делая паузы после каждого слова.

— Умираю... Осмотреть надо рану... с кровью вытечет из тела жизнь.

Он сделал движение, чтобы спуститься с седла. Басмачи засуетились, помогая ему.

— Стойте, не надо, — остановил их Ползун, — сюда нельзя.

— Почему? Неужели сам парваначи не найдет у святого пайгамбара приют и исцеление? Как вы можете?!

— Да будет вам известно, Хызр-пайгамбар — вечный странник, и милость он дает только тому, кто пускается в странствие. О Хызр! — Ползун картинно поднял лицо к небу.

Ниязбек не мог говорить. Он задыхался от злобы.

А ишан, отбросив благочестивые разговоры, сухо, сказал:

— Нельзя! Если вас найдут здесь, мы погибнем и вы не спасетесь. Скорее отправляйтесь дальше, не теряйте времени. За речкой в кишлаке Санг-и-Кабуд постучитесь в третьи ворота. Это дом помещика Махмуда. Он вас примет.

— Спрячь меня... У тебя есть тайник, — хрипел Кудрат-бий.

Перед затуманенным его взором метались черные тени. Кружилась голова под медлительные такты монотонной музыки.

— Нельзя. Уезжайте. Сейчас придут красные. Уже совсем беззвучно Кудрат-бий прошептал:

Но никто его не слушал. По встряхиванию и покачиванию, отдававшимся тупой болью во всем теле, Али-Мардан понял, что лошадь снова двинулась вперед. Заваливаясь от слабости на луку седла, он хрипел:

— Собака! Яд в твоих словах, ядовитая слюна на твоих губах...

За спиной хлопнула калитка. Еще несколько минут доносились звуки заунывной музыки, потом все стихло.

Горечь поражения, гибель всех планов, падение величия и потеря власти — все это в воспаленном сознании Кудрат-бия стерлось, потонуло перед ужасным сознанием, что служители святилища прогнали его от своих дверей точно бездомную собаку, отказали ему в помощи.

Сверкала и пенилась вода речки. Плясала холодная луна в струях потока.

Шел долгий и мучительный подъем. Копыта лошадей скрежетали по щебенке.

Потом, на спуске, каждый шаг отдавал болезненным ударом в мозгу. Силы уходили...

Очнулся Кудрат-бий от звуков голосов. Холодный ветерок освежал покрытый потом лоб. Непреодолимо клонило лечь, вытянуться. Рана почти не болела, в ней пульсировала медленно вытекающая кровь.

Около ворот стоял человек в нижнем белье. Позевывая, он говорил:

— Пожалуйста... Заходите. Но у нас опасно. Ниязбек молчал.

— Они сказали, что если басмача хоть одного, хоть двух увидят, то свяжут и отдадут красным.

Человек почесал всей пятерней голую волосатую грудь.

— Мы что же? Мы ничего... — в голосе его не было ни малейшей твердости, — пожалуйте, только...

И Ниязбек, и басмачи, и почти ничего уже не сознающий Кудрат-бий почувствовали опасность, надвигающуюся на них. Она таилась в темной массе приземистых домов, во враждебном шорохе листьев, черневших на фоне звездного неба деревьев, в суровом холодном молчании ночного кишлака. Казалось, она смотрит на кучу людей, жмущихся у байских ворот, из всех углов, переулков, из-за заборов.

После долгого молчания Кудрат-бий, едва ворочая языком, проговорил:

Тот подошел ближе. Черты лица Кудрат-бия заострились, темная борода оттеняла восковую бледность щек.

Помещик отшатнулся — провалами черных глаз на него смотрел мертвец. С минуту Махмуд колебался.

— Поезжайте, господин, по долине. Там есть сад... ишанский сад. Там безопасно, — глухо пробормотал он.

Последние силы оставили Кудрат-бия. Он прошептал:

На околице селения, у подножия островерхих скал, стояли темные фигуры дехкан, разбуженных лаем собак. Кутаясь в наброшенные на плечи халаты и ватные одеяла, они молча и настороженно смотрели на медленно двигавшихся по каменистой дороге всадников, покидавших спящее селение.

Гонимые страхом смерти, басмачи углубились в бесприютные, холодные горы. Али-Мардан бредил. Ниязбек ехал рядом и напряженно вслушивался в его бессвязные слова. Али-Мардан говорил о руднике Сияния, о Санджаре, о кишлаке Кенегес, о драгоценностях эмира..

Медленно двигались всадники. Постепенно становилась видна извивающаяся среди камней дорожка, кусты ежевики по бокам. С чуть розовевших на жемчужном небе горных вершин тянуло свежестью. Раненый испуганно заговорил:

— Прогоните!.. Стойте, дальше ехать нельзя. Оборотень!

На дороге стоял небольшой белый с рыжими подпалинами теленок. Он смотрел на приближающихся всадников и не шевелился... Невероятным усилием воли курбаши выпрямился и остановил коня:

— Назад... оборотень! Назад... он за мной пришел Голос дрожал, срывался.

Ниязбек махнул рукой, и теленок сбежал с дороги.

Курбаши грузно свалился на шею коня и жалобно простонал:

— Теперь я умру. Он за мной пришел. Он несет весть из могилы.

Под утро тело Кудрат-бия привезли в уединенный горный сад.

Все страшно спешили. Внизу в долине уже видели всадников Санджара.

В низенькой хибарке при скудном свете коптилки в полном молчании совершили омовение трупа.

Заупокойные молитвы прочитали наспех, стараясь не смотреть на пожелтевшее мертвое лицо. Размотали кисейную чалму и обернули ею тело вместо савана.

Место для могилы выбрали посередине небольшого люцернового поля. Несмогря на спешку, соблюли все требования ритуала — вырыли глубокую яму, а в ее стенке сделали боковую нишу, куда и положили мертвеца; затем засыпали яму так, чтобы на труп не упало ни одного комочка земли.

Ползун сам запряг в омач пару быков и с помощью Ниязбека вспахал люцерновое поле.

Санджар спешился. Он не спрыгнул по обыкновению с коня легко и ловко Он очень медленно слез, устало бросив:

Бессонные ночи, скачка по локайским холмам, через головокружительные горные перевалы, бесконечная тряска в седле — все давало себя знать. Голова налилась свинцом, ноги стали деревянными. Чтобы шагнуть, требовалось затратить неимоверные усилия. Одна рука совсем не двигалась, плечо больно ныло — открылась прошлогодняя рана.

— Хорошо бы заснуть... — и, волоча ноги, побрел к айвану, куда его манили одеяла и подушки. Санджар уже ничего не слышал. Он засыпал стоя.

Командир повалился на постель, как был: в кожаной курnке, с пулеметными лентами, саблей, пистолетом, в сапогах со шпорами...

Дивизионный врач, старый туркестанец, с лицом, высушенным азиатским солнцем, появился тотчас же. Он долго пытался разбудить командира, но безрезультатно.

Тогда с помощью Курбана он раздел сонного Санджара, осмотрел и очистил рану, перевязал ее, сделал необходимые вливания.

— Ну и организм, — сказал доктор Курбану, поливавшему ему на руки из кувшина. — Правда, рана не опасна, но очень болезненна, а он и глаз не открыл...

Курбан понимающе кивал головой, не совсем соображая, о чем говори говорит врач. Ему самому безмерно хотелось спать.

— Конечно, конечно, на то он Санджар. Они говорили шепотом, хотя в нём не было никакой нужды.

Резкий, сухой голос, прозвучавший ударом пастушьего кнута, заставил обоих вздрогнуть.

— Санджара-командира к великому назиру. Великий назир будет принимать в Саду Отдохновения командира добровольческого отряда Санджар-бека. Где Санджар-бек?

Перед ними стоял толстый человек с хитро прищуренными глазками.

— Нельзя спать. Санджар-беку надлежит предстать перед очами великого иазира. Разве не получил он в пути предписания?

— Его требует их милость, господин великий назир. Сейчас же, по срочному делу, — продолжал кричать толстяк.

Ни слова не говоря, Курбан схватил посланца назира за шиворот и вытолкал вон. Тот бранился, протестовал, но сладить с железной курбановой рукой не смог.

Калитка грохнула перед самым носом толстяка. Он долго еще барабанил в нее кулаками и громкими криками пытался привлечь к себе внимание. Но Санджар спал. Спал и Курбан, положив голову на седло; даже лошади погрузились в усталую дремоту, не притронувшись к корму...

Наконец ворота приоткрылись и верхом на коне выехал доктор. Он досадливо поглядел на суетившегося толстяка, пожал плечами и ускакал.

За Санджаром приходили несколько раз, но, памятуя наказ доктора, хозяева дома так никого и не пустили во двор...

Наконец к вечеру настойчивый толстяк добился своего — Санджара разбудили. Узнав, в чем дело, он быстро оделся и, превозмогая боль в плече и ломоту во всем теле, отправился к бекскому саду, где находилась ставка великого назира.

Встречные прохожие при виде плотной фигуры прославленного командира, рассыпались в приветствиях и добрых пожеланиях.

Санджар шагал бодро. Хотя рана и слабость еще давали себя чувствовать, настроение у него было отличное. Только сейчас, немного отдохнув, он отдал себе отчет в том, что проведенная операция закончилась очень удачно. Курбаши не удалось уйти от карающей руки народа. Шайка Кудрат-бия перестала существовать. Дехкане, наконец, вздохнут свободно.

Санджар как должное принимал приветствия жителей города.

«Назир — руководитель Бухарской народной республики. Ему интересно знать все подробности. Он попросит рассказать о разгроме и гибели Кудрат-бия... Жаль, что друг Кошуба уехал в Душанбе с экспедицией...»

Так думал Санджар, отгоняя неприятное воспоминание о прошлой встрече, о женственно-нежном лице великого назира, о тяжелом, ненавидящем его взгляде.

Два десятка бедно одетых дехкан стояли в ожидании у настежь открытых больших ворот. Санджара поразило, что все они застыли в почтительных позах просителей, — все, как один, склонились в полупоклоне, сложив благоговейно руки на животах.

Санджар взглянул через ворота. В глубине обширного двора, в тени пышных карагачей, на глиняном возвышении, покрытом коврами и шелковыми одеялами, возлежал на подушках в белой чалме и дорогом легком халате сам великий назир. Около него сидело несколько роскошно одетых людей. На скатерти грудами лежали золотистые сдобные лепешки, фрукты, сладости.

От самых ворот до возвышения по двору шла дорожка из разостланных паласов и ковров. Боясь ступить на них ногой, по бокам дорожки стояли такие же, как и у ворот, просители. Внимание Санджара привлек один старик в синей, расшитой блестками и украшенной желтой бахромой чалме. Его ветхий, из домотканого сукна халат разлезался по швам. Ноги старика, обутые в поношенные сапога с загнутыми вверх носками, дрожали. старик тоже держал почтительно руки на животе и гнул шею, но взгляд, устремленный на великого назира, метал молнии, губы под тонкими усами язвительно кривились, Санджар подошел к нему.

Старик встрепенулся. С минуту он недоверчиво разглядывал командира, но вдруг его усталое лицо оживилось улыбкой.

— Здоровье Санджару Непобедимому, — почтительно, но радостно проговорил дехканин.

— Здравствуйте, отец, откуда вы меня знаете?

— О, память у нынешней молодежи коротка! Вспомните Сары-Кунда...

— Сираджеддин! — невольно вскрикнул Санджар. Старейшина славного кишлака Сары-Кунда!

— Я ищу справедливости, — сказал Сираджеддин, — я пришел искать справедливости у великого назира.

— Так идите же! Что вы стоите здесь бедным племянником у дверей байского дома? Идите и расскажите о ваших заслугах...

Сираджеддин перебил его: — Я говорил! Я просил! Но мне приказали кланяться и ждать. Ждать, пока взгляд назира заметит меня. Я ушел бы, но разве я могу! Сарыкундинцы послали меня, сарыкундинцы ждут...

И Сираджеддин рассказал о странных делах, которые творятся в кишлаке Сары-Кунда.

После изгнания басмачей дехкане вздохнули свободно. Они отобрали у баев землю и поделили ее между батраками и бедняками. В кишлаке создан Союз бедноты — «Кошчи» — и кооперативное общество по совместной обработке земли. Дехкане делали ошибки, путались в самых простых вещах, по словам Сиражиддина, «не отличали часто верха от низа», но все же они жили по-новому, и времена беков и рабства для них канули в небытие.

— Но вот из Байсуна приехали представители исполкома, — рассказывал старик. — Говорят, они из джадидов. Собрали дехкан и предложили избрать сельсовет. Это хорошо. Но зачем они заставили выбрать в сельсовет нашего бая, ишана и этого мерзавца, пожирателе, невинных детей, басмача Сабира... Теперь бай ходит с камчой и, угрожая, требует свою землю обратно. Убийца Сабир каждый день приходит к мечети и у всех на глазах чистит свою берданку, похваляясь, что пройдет несколько дней и басмачи перережут всех дехкан...

Басмач Сабир объявил себя бием, а ишана назначил блюстителем нравственности Кишлака. Бий Сабир требует с народа старые эмирские налоги: херадж — с посевов, танабана — с садов и огородов, салык и закет — с имущества и дохода... Есть малодушные, которые испугались угроз и платят. Деньги басмач делит с баем и ишаном совершенно открыто, без малейшего стеснения. Более того, Сабир хочет ввести вновь подушную подать, которая устанавливалась только в период священных войн против неверных. Нетрудно понять, кто здесь подразумевается под неверными. Тем дехканам, которые не платят налогов, Сабир угрожает кровавой расправой. Он заявляет: «Никакой снисходительности!» И обливает зловонной бранью неаккуратных налогоплательщиков. Особенно нагло повел себя ишан-мухтасиб. Вооружившись длинной палкой, он шныряет в часы молитвы по улочкам кишлака, проскальзывает во дворы и, обнаружив нерадивых молельщиков, накидывается на них, угрожая палочными ударами. Боясь, что ему дадут сдачи, он ходит в сопровождении двух помощников. Это байские сынки, известные лоботрясы. Пользуясь покровительством «властей», они нагло бесчинствуют. Избили двух бедняков, пристают к девушкам. Женщина, осмелившаяся появиться на улице с открытым лицом, рискует быть побитой камнями, хотя даже и при эмире в Сары-Кунда чачван надевали женщины только байскнх и духовных семей.

Сираджеддин рассказал, что дехкане посылали ходоков в Байсун просить заступничества, но натолкнулись там на волокиту. Председателем городского совета оказался бывший эмирский казий. Он не скрывает своего прошлого, но всячески подчеркивает и выставляет напоказ свою принадлежность к партии джадидов-младобухарцев. В своих речах он любит говорить о революционных заслугах, но по всей округе известно, что к «казию», так по-прежнему его зовут дехкане, без подношений ходить нечего.

«Казий» выслушал сарыкундинских просителей и приказал милиции задержать их. Около недели они просидели под замком. Выпустив их, «казий» в назидание объявил: «Жаловаться нужно обоснованно. Помните:проявлять при сборе налога снисходиюлыюсть — значит наносить вред народным интересам. Против тех, кто уклонится от платежа налогов, мы применим оружие, набег и ограбление».

Ходоки вернулись к обескураженным сарыкуидинцам, у которых Сабир грозил отобрать весь урожай якобы за недоимки прошлых лет... Тогда сарыкундинцы изгнали из кишлака Сабира и его прихвостней, но «казий» грозит «бунтовщикам» страшными карами.

Не желая слушать дальше, Санджар потянул за рукав старика:

— Пойдемте к назиру... Расскажите ему обо всем. Требуйте своих прав!..

Но Сираджеддин движением головы показал в сторону замерших в почтительных позах просителей. Жаркое солнце накалило землю. Пот градом катился по лицам дехкан, но никто из стоявших у ворот не осмеливался пересечь двор и укрыться в тени деревьев, обрамляющих хауз.

Лишь изредка, когда великий назир случайно бросал взгляд в сторону ворот, стоявший ближе всех проситель пробегал, согнувшись еще более почтительно, несколько шагов вперед и снова замирал, едва назир отводил глаза.

Проходившие мимо слуги яростно шикали на просителей:

— В сторону, в сторону, уберите свои грязные лапы с ковра.

— Один раз я попал в Сары-Джуе на бекский двор, видел вот такое... Но теперь... влась-то народа!

— Пошли, — сказал Санджар так громко, что все сидевшие у хауза обернулись и посмотрели в его сторону.

— Пойдем к великому назиру, — и командир четким шагом направился к возвышению, таща за руку упиравшегося Сираджеддина.

Уже на полпути глаза Санджара встретились с взглядом великого назира, и этот взгляд, как и тогда, при первой встрече, был холодный и неприязненный. Но он не остановил Санджара. Подойдя к возвышению, командир решительно звякнул шпорами и, приложив по-краспоармейски руку к меховой шапке с красной звездой, отрапортовал:

Командир добровольческого отряда Санджар по вашему приказанию прибыл.

Он ждал приветствия. Но его не последовало. Сидевшие молча разглядывали стоявшего перед ними воина и выжидали, что скажет великий назир. Тогда заговорил сам Санджар. Волнуясь и путаясь, он рассказал о деле старосты Сираджеддина, о доблестных сарыкун-динцах и их жалобе. Закончил он свою краткую горячую речь словами:

— Разве для того проливалась кровь героев, чтобы на их шею опять посадили кровососов-лихоимцев и жадных баев с их ублюдками? Сейчас у нас Советская власть, власть рабочих и дехкан. И мы не позволим, чтобы разная мразь тянула свои лапы к завоеваниям революции.

Слабым движением руки великий назир предложил Санджару замолчать. Лицо назира потемнело и стало жестким. Губы скривились в усмешке.

— Уважаемый... э... э... уважаемый, мы вас звали, но разве для того? Разве мы интересовались вашим мнением о кишлаке Cap... Cap... как его?

— Да, да, спасибо, о... кишлаке. Вы, кажется, военный человек. Ну и надеемся, вы займетесь вашими военными делами, а государственные вопросы... да... вопросы государственные предоставьте, кому это доверено... народом. — Обернувшись к сотнику, назир промолвил. — Займитесь стариком. Объясните ему неудобство и неприличие его поступка... Пусть обратится к этому, как его...— Устроившись поудобнее на подушке, он холодно взглянул на Санджара: — Уважаемый... Мы вас звали... выразить одобрение, одобрение храбрости вашей и ваших... э .. людей. Да.. да.

Он медленно и нехотя цедил слова. И удивительно — смысл их никак не вязался с холодным равнодушием тона, которым они произносились. В памяти Санджара промелькнула первая встреча с назиром, там, у дорожного источника. А назир все так же сухо и холодно тянул:

— Поразительна храбрость ваша, товарищ... товарищ...

Один из сидевших на возвышении подсказал: «Командир Санджар».

— Да, да, благодарю... товарищ Санджар. Но, отдавая должное вашей отваге, мы должны... вы не примите наших слов как осуждение...

— Вы, нам передавали, нарушили приказ командования. Вы ушли с отрядом в Бабатаг. Вы долго отсутствовали... Оставили штаб в неизвестности... что внесло путаницу...

— Это не так! — запротестовал Санджар. — Мы преследовали Кудрат-бия... приказ...

— Простите, товарищ... — И снова назир наморщил лоб, якобы досадуя на свою забывчивость.

Обернувшись к своим собеседникам, он многозначительно покачал головой, словно говоря: «А вы хотите от него дисциплины! Да он и разговаривать с людьми не умеет».

— Так вот что, — продолжал великий назир, и голос его стал елейным. — Времена партизанщины прошли. И мы боимся, что такие ваши действия могут принести вред вместо пользы. Поэтому...

Командир шагнул вперед. Все прыгало перед ним в тумане. Ярость душила его.

— Я воин... я темный пастух. Стал воином народа, Я сражаюсь с черной стаей волков уже три года. Я не заслужил... Мои действия вредят? Нет!

Тогда великий назир, успокоительно подняв руку, проговорил:

— Спокойнее... Не волнуйтесь. Ваши заслуги нам известны, но ваши недостатки известны тоже. Когда мы сложили ваши заслуги на одну чашу весов, а ваши пороки на другую чашу, — вторая чаша перетянула. И мы решили... — он обвел присутствующих взглядом. — Да, мы решили сказать. Вы неправильно воюете. Басмачи — обманутый народ. Мирный народ, заблуждающийся. Вы безжалостно истребляете их. Когда нужно действовать уговорами и лаской, вы пускаете в ход саблю и пулю. Вы убили Салиха-курбаши, вы убили Сулеймана-ишана... наконец, погиб сам Кудрат-бий.

— Но они уничтожены в бою! Они жгли кишлаки, резали дехкан, предавали позору женщин и девушек, Они .. Врага, если встретишь, не щади!

— Разве Кудрат-бий не изъявил покорность? Он сложил оружие в Денау... А вы... Наше решение: отряд ваш, как формирование Бухарской народной республики, направляется на отдых... временно, конечно. Вам мы дадим отпуск. Отдохните тоже... Примите нашу благосклонность.

Земля и небо пошатнулись. Как мог этот картавящий юнец говорить такие слова ему, Санджару, участнику бесчисленных боевых схваток с басмачами? Как смеет какой-то молокосос, пусть он будет сам великий назир, судить его?.. Где Кошуба? Где его начальник? Он бы не позволил...

Он круто повернулся и, не видя ничего перед собой, пошел к ворогам. По знаку назира сотник и еще один вооруженный человек побежали вслед за Санджаром. Сотник притронулся к его руке.

Тогда командир остановился. Вид его был так страшен, что сотник отпрянул назад.

Санджар посмотрел на него невидящим взглядом и ушел.

Старинная узбекская пословица гласит: «Голова храбреца к земле не опускается».

Санджар поскакал в Миршаде, куда ушел после боя у мазара Хызра-пайгамбара его отряд. О чем думал командир, когда он гнал коня по пыльной дороге? Какие мысли теснились в его горячей голове? Никто не может сказать. А сам Санджар никому не рассказывал о своих переживаниях тех дней. Он спешил к своим друзьям и соратникам, чтобы посоветоваться с ними, обсудить все случившееся.

Санджар примчался в Миршаде под вечер. Он издали равнодушно пробежал глазами по знакомой картине. Тянулись рядами черные юрты полукочевых узбеков. Высились белые глиняные столбы, соединенные полукружиями дувалов, защищавших от сора и грязи глубокие колодцы. Около них толпились стада овец, пригнанных на водопой.

Косые лучи золотили пыль у многочисленных чайхан, стоявших вдоль единственной кривой улицы. В караван-сараях ревели ишаки.

Уже с первого взгляда Санджара поразила пустота в Миршаде. Он нигде не видел ни одного своего бойца.

— Привет храброму Санджар-беку! — крикнул чайханщик Самад, «вместилище всех новостей и сплетен», как его называли на всем протяжении Душанбинского тракта.

И Самад рассказал командиру, что сегодня на рассвете прибыл в Миршаде отряд милиции с приказом Бухарского правительства о роспуске отряда Санджара. Бойцам предложили немедленно разойтись по домам.

По мере рассказа голова Санджара опускалась все ниже и ниже. Он ничего не сказал Самаду, хлестнул Тулпара и ускакал в сторону Ущелья Смерти.

— Выпейте чаю! — крикнул чайханщик.— Отдохните! Но фигура всадника потонула в быстро спускавшихся с гор красноватых сумерках...

Странно услышать среди совершенно пустынных холмов нежный детский голосок. На кочковатой жесткой дороге, заливаясь серебристым смехом, стояла совсем крохотная девочка в бархатном камзоле, в золотой тюбетейке с фазаньим перышком.

Ее неожиданное появление разорвало напряжение, сковывавшее путешественников многие тягостные дни и ночи. Люди изумленно оглядывались по сторонам, шевелили плечами, точно с них свалилась большая тяжесть, и, смущенно улыбаясь, поглядывали на девочку.

— Папа, — сказала девочка по-гиссарски, — какие красивые лошадки!

Она остановилась и, раскачиваясь на неуверенных пухлых, в перевязочках, ножках, раскинула широко объятия, словно веря, что вся скрипящая и топчущая махина экспедиции, вывернувшаяся из-за поворота дороги, остановится по одному мановению её руки. И весь грохочущий караван арб, всадников, верблюдов и в самом деле остановился перед девочкой.

Она снова засмеялась, задорно и торжествующе.

— Честное слово, — прозвучал осипший голос Николая Николаевича, — твоя карточка, Джалалов, столь отвратна в своем обросшем, неумытом виде, что ты должен бы напугать ее, а она тебе улыбается...

Все посмотрели друг на друга. Да, непривлекательно выглядели участники экспедиции: покрытые щетиной лица с воспаленными красными глазами, с облупившимися носами и щеками, полинявшие от солнца гимнастерки, просалившиеся от конского пота штаны, рваная запыленная обувь...

Особенно тяжело дались последние двое суток. Слухи сменялись слухами. По ночам на юге полыхали зарева, частенько доносились далекие раскаты пальбы. Горели чьи-то сигнальные костры. Днем по окрестным горам мчались подозрительные всадники. В караване поймали басмаческого лазутчика.

Ибрагимбековские банды пытались наверстать упущенное Кудрат-бием. И каждый дал волю своим нервам: смолкли шутки, разговоры, смех. Все, даже Джалалов, пали духом. Ждали худшего.

И внезапно, при виде смеющейся девочки, все вспомнили, что в мире, кроме басмачей, пыли, знойной духоты, свинцовой усталости, есть еще жизнь, радость, смех!

Из-за развалившегося дувала вышел такой высокий, такой чернобородый до синевы, такой смуглый таджик в красной чалме, что все удивились немного. Таджик подхватил девочку на руки и лишь тогда величественно поздоровался.

— А-а-а, — протянул Николай Николаевич, — неужели у вас нет более подходящего места чтобы обучать ваше несмышленое дитя хождению на задних лапках?

— Что угодно? — Синебородый удивленно поднял глаза.

— А далеко ли еще до Душанбе? — перебил Джалалов.

Великан ласково улыбнулся, но не Джалалову, а дочке, и на вопрос ответил вопросом:

— Есть ли у почтенных путешественников глаза? В словах таджика звучала явная насмешка, и Джалалов вскипел:

— Постойте, — осторожно проговорил таджик, — смотрте перед собой.

В туманной мгле, стлавшейся над плоской долиной, прорезанной блестящими лентами протоков реки, темнели зеленые чинары и пирамидальные тополя Душанбе.

— Мы у цели. Мы в сердце таинственной страны гор. — Восгочной Бухары. Еще час пути, и кончатся наши мытарства; еще час nyти, и нас ждет заслуженный отдых...

Кто сказал это, неважно. Во всяком случае, он выразил единодушное мнение едва ли не всех участников экспедиции.

— Отдых? Тихая жизнь? — прозвучал совсем неожиданно суховатый голос. — Кто размечтался об отдыхе?

К краю обрыва, откуда расстилается вид на Душанбе, выехал Кошуба. Всем бросилось в глаза, что комбриг сегодня особенно подтянут. Его видавшая виды выцветшая гимнастерка, выглядела даже щеголевато, воротник застегнут на все пуговицы, подшит чистый подворотничок. Сапоги начищены до блеска.

Несколько минут Кошуба молча смогрел на город.

— Вот Душанбе! Вчера еще летняя резиденция гиссарских беков — властителей Кухистана, господ над таджиками, властителей их душ и тел. Завтра столица свободной, самостоятельной горной республики, гордого, свободного таджикского народа.

Сам того не замечая, Кошуба перешел на торжественный тон.

— Смотрите, вы, мечтающие об отдыхе! Что вы видите? Полосу зелени, мирные домики, утопающие в изумрудных садах. И вы кричите: Душанбе, Душанбе! Думаете увидеть нечто вроде города восточных сказок Бухары или хотя бы красивого кишлака Каратага? Так лучше вас предупредить заранее: там ничего нет. Ни базаров, ни медресе, ни домов. Все разбито, все разрушено. Там, за стеной зелени, — развалины. Эмир, когда бежал из Душанбе, приказал все разрушить. Его кровавые прихвостни так и сделали. И там ничего не осталось, кроме битых кирпичей и скорпионов...

— Хотелось бы знать, — проворчал Джалалов, — зачем тогда мы сюда тащились?!

Командир медленно раскурил трубку и долго смотрел на желтые обрывы, белую пенящуюся воду Варзоб-Дарьи, на черную точку не то всадника, не то барана, ползущую по далекому склону уже выгоревшего холма, высившегося над садами Душанбе. Широкая полоса серой гальки начиналась на севере от самого черного зева ущелья, где тоненькой арочкой виднелся мост. Вправо, до темных невысоких гор Локая на юге, тянулись заросли камыша. Сквозь туман вдали белел высокий холм, увенчанный башнями. То был Гиссар, в недавнем прошлом столица гиссарского бекства, ныне почти совсем заброшенный и вымерший от малярии город.

Вдруг Кошуба прервал молчание. Он прогянул вперед руку и громко, так, чтобы все слышали, сказал:

— Вот здесь я вижу в недалеком будущем мост. Большой красивый железнодорожный мост, no которому пройдет до душанбинского вокзала московский поезд.

Все переглянулись. О каком железнодорожном мосте, о каком вокзале, о каком поезде говорит он здесь, в диких дебрях, в сотнях верст пути от ближней железнодорожной станции? И о каком поезде можно говорить людям, уже больше месяца не слышавшим паровозного гудка?

— Я вижу перед собой красивый город, который построит советский народ в изумительной долине Варзоб-Дарьи, — продолжал Кошуба. — Я уверен, что новый город превзойдет красотой многие города мира. И вы, товарищи, сделаете все, чтобы этого добиться. Добиться, чтобы здесь вырос город, достойный эпохи социализма. Вы приехали сюда не отдыхать, — кто сейчас сказал так? — а работать, и как еще работать! То, что вы видели в пути, все пустяки... цветики, а ягодки впереди. И труды, и, вероятно, смертельная опасность ждут кaждого из вас. — Вот вы, Николай Николаевич, — Кошуба обернулся к доктору, — молодой врач. Таких молоды к врачей в Ленинграде сотни. Извините, но опыта у вас нет, навыков нет. Правда?

— Правда, — неуверенно буркнул Николай Николаевич. Он не понимал, куда клонит командир.

— Так вот, в Ленинграде, Москве, Туле, Ташкенте — сотни врачей, а здесь, в Душанбе, и на пятьсот километров кругом Николай Николаевич явится первым и едва ли не единственным врачом. С сотворения мира здесь нет врачей, если не считать колдунов, табибов и прочих знахарей-шарлатанов, темных, невежественнык. Зато есть неисчислимое количество болезней и больных. Можно ли думать об отдыхе врачу, когда здесь умирают дети от такой неопасной по сути болезни, как сухаи экзема? Когда никем не леченная чесотка вконец изнуряет больных, превращает в инвалидов. И вот вы, Саодат, — он быстро повернулоя в седле к молодой женщине, — вы выбрали тяжелый путь. Мне еще вчера пришлось услышать в чайхана многозначительную фразу: «Одежда куцая, волосы на голове коротко острижены, руки голые, женщина занимает место мужчины. Приближается день Страшного суда». Говорил так единственный грамотей кишлака, ныне назначенный учителем недавно открытой новой школы. А что творится в горных и степных кишлаках, где и таких грамотеев нет?

Глаза Саодат потемнели, губы сжались. Она упрямо тряхнула косами. Весь ее вид говорил: «Не смотрите, что я слаба и нежна на вид. Я знаю, на что иду».

— Получилось вроде поучения. Вот вы, Джалалов. Вы — огонь. У вас душа горит, а руки тянутся к самому горячему делу. Вы — бухарец, Джалалов, а работать предстоит вам среди горных таджиков, и вам придется очень трудно первое время, потому что эмиры бухарские много столетий тиранили и угнетали горцев, и горцы предубеждены против бухарцев. Но я уверен, что это вас не остановит. Пусть не пугают вас дела. А сколько дел! Тут и политработа, и организация трудового дехканства, и укрепление местных исполкомов, и помощь разоренному басмачеством населению, и наделение землей безземельных, и семенная ссуда, и восстановление арыков, и, боже мой, сколько всякой работенки. Знаю, что вы, как в узбекской сказке... Забыл ее название... так там говорится: «Пусть зубы шакала вонзятся в мое сердце, пусть летучая мышь вцепится в мои волосы, пусть змея железными кольцами обовьется вокруг шеи, пусть стрела пронзит грудь, пусть тело мое покроется язвами, но с прямого пути я не сойду». Пусть клятва эта будет моим напутствием, друзья.

Из-под свода крытой арбы высунулась вся в бинтах голова. Медведь искал здоровым глазом Кошубу.

И право слово, глаз его горел живым юношеским блеском.

— Ой, ой! Товарищ Медведь, — сказал он ласково, — марш обратно. Вам надо лежать и лежать. Отдохнете, полечитесь, и вас доставят обратно в Ташкент.

— Да, вам не повезло. И в таком пекле вам нечего делать.

— Ну нет, — весело заговорил Медведь. — Вот уже на этот раз вы ошибаетесь, извините старика. Меня отсюда теперь не выманите. Когда я ехал сюда, я воображал, как подобает ученому, вышивочки да орнаментики изучать... Оказывается, совсем не так. Нет, спасибо... Кудрат-бию за науку. Я знаю таджикский язык, я имею образование, и мне найдется здесь работа...

— Я здесь останусь и, надеюсь, оттого, что я помогу, например, делу народного образования, моя наука не пострадает.

— Ну, кажется, я заговорился с вами, прощайте, — глухо сказал Кошуба.

...Кошуба молча спрыгнул с лошади и подошел к арбе, где сидела Саодат. Лицо ее было очень грустно. Она наклонилась и протянула свою тоненькую белую руку Кошубе. Оба они молчали. Глаза Саодат были опущены, и взгляд ее скрыт длинными ресницами. Кошуба смущенно разглядывал пальчики, задержавшиеся в его темной ладони.

— Смотрите, — сказал сдавленным голосом Николай Николаевич, — как высоко парит орел!

Все, жмурясь от лучей поднимающегося солнца, начали выискивать в небесной синеве орла...

Топот коня заставил всех обернуться. Саодат уже спряталась под навесом арбы.

Всадник скакал галопом по тропинке вдоль вереницы арб...

Ниязбек долго не слезал с коня. Сохраняя независимый вид, он несколько раз проехал мимо разбросанных на склонах одинокого степного холма глиняных хижин.

Несомненно, это тот самый кишлак Кенегес, о котором говорил Али-Мардан. И название, и многие приметы совпадали. Но как быть дальше? Где искать дом, и котором оставлены сокровища рудника Сияние? А вдруг нет никаких сокровищ, вдруг они давно иcчезли?

Снова и снова Ниязбек вглядывался в желтые кубики мазанок, стараясь угадать, какая же из них. На встречу попадались одинокие прохожие. Мужчины отчужденно бормотали приветствия, не проявляя ни малейшего желания вступить в беседу с незнакомцем, имевшим слишком надменный вид, женщины же, пугливо сверкнув черными глазами и кое-как натянув на голову халат, стремглав кидались за первый попавший! дувал.

Целая свора злобно лаявших овчарок следовала за всадником по пятам; собаки высоко подпрыгивали, cтараясь вцепиться в его сапоги зубами.

Что предпринял бы дальше Ниязбек — трудно сказать. Никакого готового плана он не имел.

Помог случай. Проехав мимо медленно шагавшего навстречу по пыльной тропинке старика, Ниязбек вдруг сообразил, что уже видел это лицо с седыми клочковатыми бровями, бегающими глазами и недовольно выпяченной нижней губой.

Он стремительно обернулся и встретился со злым взглядом прохожего.

Тенгихарамский помещик и старик внимательно изучали друг друга. Они не произнесли ни слова.

Нет, ничего в этом человеке не было примечательного. Самое заурядное, грубо вылепленное природой лицо, каких в степи можно встретить немало. И одежда обыкновенная. Большая грязная чалма, потрепанный, посеревший от пыли желтый халат, запыленные порыжевшие сапоги. Обыденная одежда степняка.

Прохожий тоже остался, видимо, недоволен осмотром. Вобрав голову в плечи, он отвернулся и пошел своей дорогой.

«Гузар. Питейный дом, ярко освещенная богатая михманхана. Так вот кто!»

— Что надо? — огрызнулся он. Вдруг лицо его просветлело.

— А, это вы? То-то смотрю, где я этого человека видел? Что вы у нас делаете?

Длинно и туманно Ниязбек начал рассказывать, как он попал в Кенегес, но Саид Ахмад снова помрачнел и поспешно перебил собеседника:

— Хорошо, хорошо, но не здесь... разговаривать, на дороге...

И взглядом показал в сторону. Там, на краю тропинки, словно из-под земли выросли пять или шесть дехкан. Лица их хранили равнодушие и непроницаемость, а в глазах гнездился интерес.

Громко, чтобы все слышали, Саид Ахмад заговорил:

— Пожалуйте, любезный странник. Будете гостем. Прошу в мою хижину, отдохните с дороги. А там и поговорим о делах.

Он высокомерно посмотрел на дехкан и пошел по тропинке, показывая дорогу.

Саид Ахмад привел Ниязбека к стоявшему на отлете Домику, выделявшемуся среди остальных мазанок кишлака Кенегес своими несколько более крупными размерами и небольшим, огороженным дувалом двором.

Проводив неожиданного гостя в низкую темную комету, Саид Ахмад сделал широкий жест рукой и стонущим голосом протянул:

Прошу, прошу. Вот так живем мы теперь, мы, кому принадлежала половина здешней степи. Вот все, что оставили большевики и их отродье нам, мусульманам.

И он запричитал, по-бабьи охая и всхлипывая. Он вскакивал, выбегал, отдавал кому-то распоряжения, снова возвращался, присаживался на пыльную кошму и все жаловался на горькую судьбу, на неблагодарных и неизменно возвращался к революции, из-за которой он потерял и имение, и стада, и жен.

— Хочу, друг, все бросить, уйти в священный город мусульман — Мазар-и-Шериф.

— Но это в стране афган... Там, если в таком виде приедете, — Ниязбек окинул взглядом скромную одежду степняка, — в таком виде никто, кроме черной кости, с вами разговаривать не захочет. Там глаза открываются при сиянии золота и шелесте шелка.

— Знаю, и потому согласился воспользоваться гостеприимством здешних вшивых пастухов. Они из рода кенегес, и я кенегес. Вот и живу. Но...

— Но и устои рода рушатся. И среди кенегесцев завелись большевики. Подымают голос. Того и гляди...

Лишь теперь Ннязбек рассмотрел, насколько изменился грозный помещик. Он осунулся, постарел. Руки дрожали.

— Из Каршей приехали... Хотели арестовать. Еле от них ушел. — Он снова тяжело вздохнул.

Оба долго жадно ели из грубой деревянной миски. Ниязбека так поглотили его мысли, что он и не разобрал толком, чем его накормили...

«Говорить ему или не говорить? Лучше, конечно, не говорить. Но как тогда найти? А Саид Ахмад, оказывается, кенегесец. В степи родовые устои крепки...»

Кратко рассказав о кладе, оставшемся в одном из домов кишлака, Ниязбек попросил помощи.

— Трудное дело, темное дело, — покачал головой Саид-Ахмад, но глаза его загорелись алчным огнем. — Трудное дело. Как узнать, как узнать? Вот разве поговорить с Дедом.

Самый старый в роде. Без него ничего не делают. Все его слушают.

Зачем же? Подождите. — И он позвал. — Айниса! Айниса!

В комнату вошла, постукивая калошами, очень молодая, цветущая женщина, вся увешенная серебряными украшениями.

— Постыдитесь, в комнате посторонний, — заворчал Саид Ахмад, — закройте лицо.

Женщина, не обращая внимания на замечание, смотрела во все глаза на Ниязбека. Лишь на повторное замечание Саид Ахмада она нагловато улыбнулась и резко спросила:

— Сбегай к папаше Гафуру и скажи, чтобы Дед пришел. Я хочу...

Круто повернувшись, она вышла, вызывающе покачивая бедрами. Ниязбек с недоумением и явным интересом посмотрел ей вслед, затем перевел взгляд на хозяина:

Саид Ахмад, кряхтя, поднялся и, сконфуженно заморгав, пробормотал:

— Нет, нет! Жена. Недавно.., э... Супруга. Строптива очень...

— Ох, ох! Если бы раньше... В старое время... э...— и доверительно зашептал:

—Теперь молодые жены не очень-то почитают нас, стариков. В прошлом году женился, а она, чуть что, кричит: «Старый козел! Вонючий козел! Ты бы себе бабушку Салиму в жены взял. А куда тебе молодую!»

Обрадовавшись знакомому, старик забыл о том, что не полагается откровенничать в делах семейных, и разболтался, шепелявя и брызгая слюной.

— Неслыханно! Вы бы проучили ее, — повторил брезгливо Ниязбек.

Но Сайд Ахмад уже в дверях пробормотал что-то «о новых временах, о развратных влияниях» и ушел.

Ходил он долго. Сквозь дремоту Ниязбек слышал далекий лай собак.

Наконец послышались голоса, шаги. Хозяин вернулся в сопровождении старца.

Старик почтительно называл Саид Ахмада «таксыр», но подозрительно посматривал на Ниязбека и на все вопросы отговаривался незнанием.

Ниязбек долго ходил вокруг да около. Но вдруг, по неуловимым колебаниям в голосе старца, Ниязбек понял: «Дед что-то знает!» Тогда он решил схитрить.

— Уважаемый отец, — почтительно заговорил он, — вы напрасно становитесь на пути утаивания и осторожности. Сам светоч всех доблестей, воин Санджар-бек прислал меня.

— О, Санджар! Могучий богатырь. Он поднял оружие за нас, пастухов.

— Так вот, Санджар хочет знать, когда сюда приезжал человек эмира — Али-Мардан?

— Бухарский пес был здесь в дни, когда народ и красные воины низвергли в прах эмирский арк, а сам эмир еле унес свою жирную задницу в Гиссар.

— Нет. Мы, старейшины рода кенегес, решили: бухарец нанес обиду кенегесцу, а потому он не гость нам.

Ниязбек и Саид Ахмад переглянулись. Нить в их руках.

Утром они посетили дом Касыма. Поверив, что Ниязбек представитель Советской власти, Касым подробном рассказал, как три года назад в кишлаке появился усталый вельможа и как его прогнали старейшины рода кенегес.

— Когда он ушел, он ничего не оставил? Касым задумался. Он припоминал. Тень сомнения затуманила его мозг.

— Говорите! — нетерпеливо настаивал Ниязбек.

— Хорошо. Я скажу. Тот человек оставил...— Он встал, открыл стоявший в нише сундук и, порывшись в нем, достал дорогой бархатный пояс, какие носили во времена эмира знатные бухарцы.

Ниязбек и Саид Ахмад жадно вцепились в пояс, ощупали его со всех сторон.

Значит, слова Али-Мардана о сокровище не пустой разговор.

Почтеннейший, — резко воскликнул Ниязбек,— где то, что было в поясе?

Они испытующе оглядели Касыма — его истрепанный халат, порыжевшие сапоги.

Если бы сокровище попало в руки этого пастуха, вряд ли он жил бы сейчас так нищенски. Нет, не может быть! Но тогда где же?..

— Имейте в виду, вы ответите перед судом, если хоть один грош из того, что было в поясе, пропал. Это... собственность казны.

Хозяин оробел. Сквозь загар кровь то приливала к его лицу, то отливала от него. Касым мучительно старался что-то припомнить. Наконец он выдавил из себя:

— Где они? — в один голос воскликнули Ннязбек и Сайд Ахмад. — Сейчас же давайте сюда...

Оба вскочили и угрожающе смотрели на пастуха. Тот с удивлением взглянул на одного, на другого.

— Я честный мусульманин. Всю жизнь я жил своим трудом и чужого не брал... Чужого мне не нужно. Идем! —Он вывел их во двор и подвел к очагу. — Вот здесь.

Толкаясь и мешая друг другу, Ниязбек и Сайд Ахмад разломали глиняные стенки очага.

— Вот они! — прохрипел Ниязбек, выбирая из глины и пыли десятки невзрачных камешков.

Растерянно смотрел Касым на двух почтенных людей, которые, бормоча проклятия и захлебываясь от радости, рылись в пыли. Он наклонился и поднял один камешек, откатившийся к его ногам. Повертев в руке, Касым поднес его поближе к глазам и недоуменно покачал головой. Саид Ахмад поднялся и грубо схватил Касыма за руку.

— Ты что? Ты зачем берешь? Пастух безропотно разжал пальцы и выпустил камешек. Цепкая рука помещика сразу же подхватила его.

— Зачем они вам? — спросил Касым. — Какая от них польза?

— В них большая сила, — раздраженно проговорил Ниязбек, все еще шаря в груде сухой глины, — а ты набери песку полон рот и помалкивай. Если ты хороший мусульманин, то должен понимать, что здесь болтуну не избежать гнева эмира. Понял?..

— Эмира? — с сомнением пробормотал Касым. Едва непрошеные гости ушли, Касым уехал из кишлака. Нахлестывая коня камчой, он бормотал: «камешки», «большая сила», «достояние народа», «гнев эмира».

Пересчитывая камни в михманхане Сайд Ахмада, Ниязбек нечаянно посмотрел в открытую дверь на расстилавшуюся до самого горизонта степь.

Скотовод не отвечал. В бессильной злобе он сжимал и разжимал кулаки. Ниязбек встревожился:

— Надо скорее убираться. Этот человек приведет в кишлак кого-нибудь... кого не нужно.

Они следили за медленно удалявшимся всадником.

— Когда он доберется до Кассана? — спросил Ниязбек.

Ни слова не говоря, тенгихарамский помещик вышел во двор и начал седлать коня. Саид Ахмад последовал его примеру. Сборы были недолги. Когда кишлак погрузился в сумерки, из саидахмадовской усадьбы выехали два всадника. Они ехали почти неслышно по дороге, устланной толстым слоем пыли. Тем не менее, их услышали.

У подножия холма от приземистого кишлачного домика отделилась тень. На дорогу вышел человек. Густым басом он проговорил:

— А, здравствуйте, хозяин! Саид Ахмад нетерпеливо бросил:

— Здравствуйте. Что вы встали на дороге? Что надо?

— Дорога ночью полна неудобств. Если позволите посоветовать, лучше не ездите.

— Лучше поверните лошадей назад, — сказал дехканин, — вас ждут неприятности на ночной дороге.

«Хлестнуть коня. Сшибить окаянного дурака, посмевшего встать на дороге. Ускакать. Да и кто догонит их на жалких клячонках?!» Мысли мелькали, как вспышки зарниц...

Но в голосе дехканина, звучавшем глухо, было что-то, внушавшее Ниязбеку опасения. За низким дувалом и дальше по улочке слышалось шуршание подошв, сдержанные голоса, покряхтывание. Возможно, это обычные шорохи ночи, и лишь обостренное тревогой воображение видело в них угрозу, но, во всяком случае, промелькнувшие позади одного из строений две тени с длинными предметами, напоминающими старинные ружья, никак не померещились. Заметил эти тени и Саид Ахмад. Неожиданно мягко он проговорил:

— Дружок, вы напрасно волнуетесь. Мы хорошо знаем свой путь. Мы хотим попасть на зимовку в Самык-кудук. Там завтра свадьба...

— Нет, не ездите, хозяин, — упрямо твердил дехканин.

Тогда вмешался Ниязбек. Он наклонился к скотоводу и шепотом сказал ему:

— Вернемся. — Громко он проговорил:— Спасибо, друг. Вы правы... Мы поедем завтра утром.

В полном молчании они поднялись на вершину холма, спешились и крадучись задами глиняных мазанок начали пробираться на кассанскую дорогу. Казалось, все помогало им: и разбросанность домов кишлака, и бесчисленные тропинки, пересекавшие во всех направлениях холм, и тьма безлунной ночи. Весь кишлак, по степному обычаю, лег спать с заходом солнца, и даже собаки как-то нехотя и лениво ворчали, провожая беглецов.

Но выбраться из селения не удалось и по кассанской дороге. И здесь их поджидали. Более того, Ниязбек и Сайд Ахмад убедились, что за каждым их шагом следили. Ужас проник в их души, когда они увидели, что кишлак Кенегес не выпускает их.

Добравшись до михманханы, Ниязбек свалился на ковер.

— Что они хотят от нас? — бормотал Сайд Ахмад. Нижняя губа у него отвисла, обнажив желтые корешки гнилых зубов.

— Проклятая! — сорвалось с губ Ниязбека. — Это ваша жена разболтала всему свету. Свернуть надо подлой шлюхе шею... Где она?

— Надо посмотреть, не подслушивает ли это дерьмо опять под дверью. Пойдите же! — крикнул раздраженно Ниязбек.

— Да нет же, я смотрел. Ее нет в доме. Когда мы уезжали, она спала. А теперь ее нет.

— Хорош муженек! Жена шляется где-то, треплет подол своей рубашки по чужим одеялам, а ему все равно.

— Молчите, мой бек! — В дрожащем голосе Саид Ахмада зазвучало глухое раздражение. — Молчите о чужой жене. Вот скажите, что нам делать? А?

Ниязбек высыпал на скатерть драгоценные камни и начал раскладывать их на три кучи. В одну кучу он клал по три, в другую — по два и в третью — по одному камешку. Скотовод с интересом следил за ним, временами прислушиваясь к тому, что творится за дверью. Но там царила полная тишина. Наконец он спросил:

— Вот это эмиру, — показал Ниязбек на самую большую кучу, — а это вам. И он ткнул пальцем в самую маленькую.

Даже при слабом свете фонаря было заметно, что Саид Ахмада всего передернуло. Он ничего не сказал, а только тяжело, с присвистом вздохнул. И этот вздох был так красноречив, что Ниязбек невольно поднял roлову. Посмотрев на скотовода, он небрежно заметил:

— Что такое вы? Вы только оказавший нам гостеприимство. И ваша доброта возмещена сторицею. Каждый камешек — богатство, а смотрите, сколько я вам отсыпал. Ну, так и быть, великий эмир не сочтет за обиду, если... мы возьмем у него немножко.

И он небрежно взял из большой кучи горсточку камешков и подсыпал в самую маленькую. Поколебавшись немного, он отделил ребром от эмирской доли изрядную часть и присоединил к своей.

— Их величество, — пояснил он, слегка усмехнувшись, — и так богат и проживает в Кабуле в довольстве и достатке, а нас большевики обездолили и ввергли в нищету.

— Тогда... — Саид Ахмад выразительно посмотрел на большую кучу камней.

Поколебавшись секунду, Ниязбек быстро-быстро начал делить эмирскую долю. Он посмеивался в усы, но, видимо, чувствовал себя не совсем спокойно, так как раз или два воровато оглянулся.

— Ну, хозяин... Спасибо. Вы оставайтесь, а я уйду. Он тщательно уложил мешочек в хурджун. Лишь тогда Саид Ахмад заговорил:

— Вы здешний... вас не тронут. Желаю вам всяческого благополучия.

Почтительно кланяясь и бормоча прощальные приветствия и пожелания, Саид Ахмад подхватил хурджун и засеменил вслед за Ниязбеком. На дворе тьма сгустилась еще больше. Только в вышине слабо мерцали затянутые дымкой звезды.

Перекинув через плечо поданный ему хурджун, Ниязбек перелез через дувал и крадучись начал выбираться из кишлака. Долго полз он на животе, замирая при малейшем шорохе. Крепкие, железные колючки раздирали кожу на руках и коленях, рвали одежду. Подавляя стоны и чуть слышно шепча ругательства, обливаясь потом, он все полз и полз. Уже последние дома остались позади, а Ниязбек все не решался подняться на ноги.

Наконец он, совершенно обессиленный, свалился в неглубокую канавку.

Несмотря на страшную усталость и саднящую боль в руках, Ниязбек чувствовал небывалый подъем. Все ликовало в его душе. Он вырвался из лап кенегесцев. Клад в его руках. Он сунул руку в хурджун -- и замер.

Мешочек исчез. Холодный пот выступил на лбу. Ниязбек колебался с минуту. «Нет! Саид Ахмад не получит теперь ничего».

И он кинулся обратно. В ярости он забыл о всяких предосторожностях. Он вошел в кишлак и едва сделал несколько шагов по улочке, как его окружили дехкане с тяжелыми дубинками в руках. Зажгли фонарь.

— Что вы хотите? Я уважаемый человек. Что вам надо от меня?

— Поистине, потерявший халат боится щипков. А что же ты ночью делаешь в степи?

— Хожу... Пройтись вышел... Тот же голос проговорил:

Ниязбека повели. Он доказывал, угрожал... Его столкнули в яму из-под зерна.

— А кто вы — испуганно вскрикнул Ниязбек. — Боже, это вы, Саид Ахмад?

— Не подходите! У меня нож, острый нож, — завизжал старик, — не приближайтесь.

Усевшись поудобнее на земле, Ниязбек удовлетворенно проговорил:

— И вы, любезный друг, здесь. Ну, я очень доволен? вошь попала под ноготь, очень доволен.

— Не подходите! — вопил Саид Ахмад. Наверху кто-то негромко заметил:

— Ворона вороне глаз выклюет. Другой ответил:

— Кто попал в воду, сухим не выйдет, кто попал в могилу, живым не выйдет.

Ниязбек завернулся поплотнее в халат и затих. Он не сказал больше ни слова.

Горячий «афганец» прижимал тяжелую пелену серо-желтой пыли к белесой от соли степи. Делалось все труднее и труднее дышать Горы скрылись в дымке, горизонт сузился вокруг невесть как выросшего среди великой суши единственного тополя. Хотя и стало жутко оттого, что солнце превратилось в кирпично-красный круг, не столько светивший, сколько излучавший зной и жар, но глянцевая свежая зелень молодого деревца улыбалась истомленному путнику и приветливо манила его в слабую свою тень.

Прислонясь к бархатистой белой коре тополя, прямо на земле сидел великий назир. Его нежное, тонкое лицо потеряло привлекательность. Оно побагровело и покрылось бурыми пятнами. Гримаса раздражения исказила его.

Энергично потирая колени, назир капризно тянул?

— Когда, наконец, когда же? Сколько нам еще здесь придется проторчать?

Он обращался к стоявшему в пяти шагах от него толстому человеку, державшему под уздцы двух коней К седлу одного из них был приторочен убитый джейран.

Толстяк серьезно и даже сурово смотрел на назира и не торопился с ответом. Он лишь украдкой сдвинул со лба свою большую синюю в полоску чалму и неторопливо почесал кончик носа.

После довольно длительной паузы назир, наконец, поднял веки и взглянул на своего молчаливого собеседника. Выражение лица толстяка мгновенно изменилось. От суровости не осталось и следа. По всей его широкой физиономии разлилось добродушие, глаза стали масляные, щеки затряслись от сдержанного смешка.

— Ну, председатель, или как там тебя... Что же ты молчишь?

— Нижайшие извинения, великодушного прощения просим. Что вы изволите приказать? Тот, кого назир назвал председателем, склонился в почтительном поклоне, чего никак нельзя было ожидать при его грузной неуклюжей фигуре.

— Что изволите... что изволите, — передразнил назир и фыркнул, — подлец ты, хоть и председатель... Я спрашиваю, долго нам еще здесь глотать пыль?

Осторожно откашлявшись в жирную ладонь, толстяк еще подобострастнее проговорил:

— Вы, господин назир, приказали указать вам путь к Белому тополю. Мы выполнили ваше приказание...

— Дурак, — процедил назир и бессильно опустил веки. Страдальческие складки залегли в уголках его изящно очерченных губ.

Вот уже часа два он сидел под тополем и нетерпеливо ждал. Кого он ждал, он не говорил, а толстяк не находил нужным спрашивать.

Сегодня его, председателя пограничного сельсовета, разбудили на рассвете шумливые люди, оказавшиеся приближенными великого назира, и приказали поднять дехкан для устройства облавы на антилоп, более известных в Средней Азии под названием джейранов. Ворчали кишлачники, потихонечку проклиная приезжих охотников, но пришлось им бросить свои дехканские дела и тащиться под палящие лучи солнца в солончаки, где пугливыми тенями носятся легконогие джейраны. Не угнаться за ними самым резвым скакунам, и, чтобы охота была успешной, нужно устраивать облавы. Много верст пришлось прошагать по знойной степи дехканам, пока они смогли вспугнуть джейранов и погнать их в нужном направлении, прямо на охотников.

В разгар охоты назир подозвал толстяка-председателя и приказал: «Веди меня в урочище Белый тополь... Знаешь дорогу?» Председатель ничего не ответил, а лишь кивнул головой. Назир запретил своим спутникам следовать за ним.

Белый тополь оказался довольное близко, да и сам назир, очевидно, неплохо знал к нему дорогу. Доехали за полчаса. Около одинокого дерева, чудом выросшего в мертвой степи и чудом уцелевшего среди буйных сухих ветров, никого не оказалось. Назир слез с лошади, решив, видимо, ждать. Вскоре потянул «афганец», и все: и степь, и холмы, и далекие горы — затянуло мглой.

Злобно бормоча что-то под нос, назир смахивал песок с шелкового халата и нет-нет принимался рукавом стирать со лба испарину, размазывая бурую грязь. Ветер нисколько не освежал, с силой загоняя песчинки в уши, глаза, нос.

Толстяк присел около лошадей на корточки и камчой пытался задерживать мчавшихся по земле муравьев. Духота, песок, колючий вихрь нисколько не отражались на самочувствии председателя, он даже затянул вполголоса песенку. Но ему скоро надоело петь, и, сладки зевнув, он проговорил:

Едва ли он ждал ответа, просто скучал и захотелось как-нибудь нарушить молчание. Но назир вдруг встрепенулся.

— Хорошая, говоришь? Ты смеешься, малоумный. Какая же это охота? Одно мучение. Только такое мужичье с дубленой шкурой, как ты, может выносить укусы проклятого гармсиля. — Помолчав, он спросил: — Послушай, ты здешний?

— Ты что, у Кудрат-бия служил? Почему от него ушел?

Толстяк поднял очи горе и, вздохнув с таким шумом, словно воздух вырвался не из его груди, а из могучих кузнечных мехов, пробормотал что-то насчет коловращения судеб и неблагоприятных обстоятельств, приведших курбаши Кудрат-бия на путь погибели.

— Ты знаешь, господин бараний курдюк, — нетерпеливо прервал Магога назир, — тебя следовало расстрелять.

— Как за что? Дурья твоя башка. За дезертирство. Ты же ушел к Кудрат-бию из Красной Армии. Ты же дезертир.

Пухлое лицо Гуляма Магога олицетворяло полнейшее недоумение. Он открыл рот, чтобы возразить, но тут же спохватился и успел издать лишь нечленораздельный звук — среднее между «э» и «у». А назир продолжал:

— Да, господин хороший, тебя уже расстреляли бы и твой жир пошел бы на плов могильным червям... А ты знаешь, болван, кому ты обязан своей жизнью?

Выразительными гримасами, суетливыми, жестами коротеньких своих ручек Магог постарался показать, что он не знает.

— Да будет тебе известно, — продолжал назир, — что мы остановили приговор...

— А разве есть приговор? — вырвалось у Гуляма.

— Мы отменили приговор... вот этой самой рукой.

Назир протянул руку, очевидно, думая, что Магог бросится целовать ее, но толстяк хитро зажмурил свои маленькие глазки и, раскачиваясь, стонал: «Велик аллах, избавивший нас от неминуемой гибели».

Гулям Магог имел все основания недоумевать. Из всего, что сейчас говорил назир, соответствовало истине лишь то, что Магог действительно служил в Красной Армии Все остальное было, как сразу же понял Магог, плодом досужего вымысла назира, который для не совсем ясных целей пытался снискать его, Магога, признательность.

На днях комдив Кошуба вызвал Магога, долго расспрашивал о его родном кишлаке и сказал: «Дорогой , мой, снимай армейскую форму, получай у каптенармуса халат и отправляйся-ка домой. Нет! Никаких возражений... Кишлачишко твой уж больно хорошо на самой границе стоит. Ты каждую там собаку знаешь. Поезжай... Понял?» — Кошуба многозначительно похлопал толстяка по плечу.

Не успел Магог поселиться в родном кишлаке, как односельчане поспешили выбрать его председателем только что организованного сельского совета. С пограничниками у Магога установились самые теплые отношения.

...Не дождавшись изъявлений благодарности, назир снова заговорил:

— Ты мусульманин? Неблагодарная ты скотина!

— Так помни же об обязанностях мусульманина перед мусульманином.

Магог собрался огветить, но назир резко поднял руку:

Где-то совсем близко слышались голоса, позвякивание подков. Но за густой пылью всадников нельзя было разглядеть.

Тогда назир быстро заговорил, обращаясь к Магогу.

— Ты мусульманин, и помни это. Ты был в воинстве ислама, и помни это. Мы сохранили тебе жизнь, и помни это... А теперь крикни... Дадим знать, что мы здесь.

Минуту спустя в бурой мгле вырисовались смутные силуэты двух верховых, а еще немного погодя всадники уже слезали с коней у тополя.

Бросалось в глаза, что при появлении всадников назир проявил суетливость и подобострастие, совсем не подобаюшне его высокому званию, тем более, что приехавшие люди были по виду своему очень невзрачны, а одеты бедно, чуть ли не в отрепья. И несмотря на то, что свое «ассалам алейкум» они произносили нараспев и, как подобает мусульманам, подержали руки назира в своих руках, их темные от загара лица оставались в течение всего разговора мрачными и суровыми. Более молодой из них, которого коротко называли эфенди, держался властно и повелительно. Он часто перебивал собеседника на полуслове. В обращении его со своим спутником сквозило чуть заметное пренебрежение, а с назнром он обращался по меньшей мере, как хозяин со слугой. И самое удивительное — надменный назир принимал такое обращение как должное, — по крайней мере так показалось Гуляму Магогу.

— Эфенди, — пригласил назир приезжего и рукой показал на пятно тени под тополем, — прошу вас, мы...

— Это что за бык? — перебил эфенди, остановившись перед все еще сидевшим около лошадей Гулям Магогом. — Что этому пузану здесь нужно? А ну-ка проваливай отсюда?

— Помилуйте, эфенди, это неграмотый босяк. Он нам не помешает. Он из борцов за веру

— Ах так, — эфенди испытующе сверлил глазами добродушное, расплывшееся лицо Магога, стараясь поймать его взгляд. Но Магог незаметно дернул поводья, и кони шарахнулись в сторону. Эфенди мог теперь сколько угодно разглядывать широченный гулямовский зад. Увидев, что возня с лошадьми затянулась эфенди повернулся к назиру и, казалось, забыл про толстяка.

— Так. Ну что же, приступим. Прошу покороче времени у нас мало.

Назир молчал. Губы эфенди покривились, и он с усмешечкой спросил:

Что же? Язык у вас отнялся? Зачем вы нас вызвали? Только для того, чтобы в этой дрянной яме париться в своем собственном соку?

Назир, наконец, заговорил, и Магог поразился — до чего жалобен стал его голос! В нем звучали плаксивые, даже истерические нотки.

— Я не могу больше. Я не могу. Я покидаю здешние края, на них легла тень несчастья...

Эфенди ничего не сказал. Теперь глаза его смотрели на назира уже не напряженно, а с нескрываемым любопытством. Воспользовавшись тем, что про него забыли, Магог бросил заниматься лошадьми и весь обратился в слух, стараясь не пропустить ни одного слова. Он, по его любимому выражению, повесил уши внимания на гвоздик любопытства или, если оставить в стороне цветы восточного красноречия, уподобился своей сплетнице сестрице, всерьез заболевшей только оттого, что ей не удалось узнать, что говорил на ухо настоятель мечети хорошенькой жене Бутабая, когда... Впрочем, сейчас было не до сплетен. Магог подошел еще ближе и, усевшись щрямо на горячую землю, начал рукояткой камчи чертить на песке линии, состроив на своей физиономии маску скуки и равнодушия.

— Я остался по приказанию ваших начальников, — продолжал назир. — Я пошел на тысячи самых тонких хитростей, я ежесекундно подставлял свою голову под меч чека, я... Да что там говорить, я, рискуя жизнью, выполнял каждое ваше указание, я старался выполнять все, о чем вы не успели еще подумать. И что же? Где обещанное, где конница под зеленым знаменем пророка, где пушки, о которых мне писали из Мазар-и-Шерифа, где?.. Проклятие! Почему не посылаете вы нашему воинству пулеметы, пушки. Где обещанные офицеры?.. Где, я спрашиваю вас!..

Приезжие хранили по-прежнему настороженное молчание и едва заметно переглядывались. Всегда медлительный в своих движениях, на этот раз назир резко жестикулировал, неуклюже взмахивая руками. Он то| наступал на своих собеседников, то начинал бегать взад и вперед. Наскочив на спокойно сидевшего Магога, выругался и, подбежав к эфенди, хрипло закричал:

— Господин эмир, услаждаясь розовотелыми пери, позвякивает золотыми червонцами, полученными за краденый каракуль. А мы? Отдав, ха, добровольно большевикам свои сады и дома, свои стада и богатства, мы изображаем из себя революционеров и обязаны путаться с ободранцами, которые не осмеливались переступить даже порога дома достойных людей.

Заметно стало, что эфенди едва сдерживается. Ой поднял руку, и этого оказалось достаточно, чтобы назир замолчал.

— Вы, господин, плохо руководите. Как могло получиться, что Кудрат-бий погиб, что могучие отряды рассеяны? Где амуниция, которую мы вам прислали, где винтовки, где золото? Почему еще мешают нам такие, вроде неграмотного пастуха Санджара? Почему умудрились вы пропустить в Душанбе сотни арб и тысячи верблюдов с товарами, с советскими работниками с советскими деньгами?.. У нас тысячи воинов ислама, а экспедицию охранял десяток красных кавалеристов, которых вы могли...— эфенди сделал выразительную паузу и растер подошвой своего сапога комок глины.— А теперь советские работники — хозяева Восточной Бухары, советские деньги изгоняют нашу валюту, московская мануфактура вытеснила манчестерские ткани. Еще неделю назад мы были хозяевами здесь, товары с всемирно известной маркой «Made in England» совершали марш на север, а теперь, прозевав экспедицию, вы нанесли нам удар, наша коммерция рухнула, точно карточный домик. Какой рынок ускользнул! Индусские купцы перебираются через Пяндж. Завтра сюда, в Восточную Бухару, ни один коммерсант не посмеет сунуть нос. Какие убытки! Вы знаете — в каждом торговом доме такой порядок: когда приказчик нерадив и неспособен, его... А? Как вы думаете?

Казалось, назир только и ждал этих слов. С необычайной живостью он приблизил свое лицо к лицу эфенди и, брызгая слюной, прохрипел:

— Слава всевышнему. Я согласен... Я больше не работаю... Довольно. У меня в Кабуле хватит денег, чтобы обойтись и без ваших фунтов стерлингов.

Эфенди, поглядев на своего спутника, резко бросил по-персидски:

— Ну, майор, разъясните сему молокососу обстановку. —Трудно представить, как в обличии грязного, заросшего кудлатой бородой степняка мог оказаться не только майор, но даже и гораздо более низкий военный чин, но спутник эфенди при обращении к нему поднял холодные, жесткие глаза и глухим, безжизненным тоном проговорил

— Послушайте, мальчик, вы не с папочкой и мамочкой... Поймите, упорство до добра не доводит. Имейте в виду, вас в Кабуле не ждут...

Майор выразительно пощелкал пальцами и замолк.

Этот мертвенный голос, эта циничная усмешечка подействовали сразу же. Назир пришел в себя. Хныкающим тоном он рассказал о все усложняющейся обстановке в Восточной Бухаре, о том, что простой народ перестал слушать помещиков и духовенство, что басмачи потеряли в глазах трудового дехканства всякий авторитет, что людям надоели война и кровь, что большевиков полюбили и стали уважать...

— Любят... большевиков? — в свою очередь взвизгнул эфенди. — Бояться, слушаться из-под палки — это я еще понимаю, а чтобы любить... Вы бредите!

— Именно любят, а большевики никого не заставляют слушаться из-под палки. Вот возьмите Кошубу — самый беспощадный большевик, а он не только никого не ударил, но даже не прикрикнул на дехканина. Его так и зовут— справедливый Кошуба...

— Э, да вы, миленький, к черту болтологию, к черту агитацию! Наше последнее слово таково. Продержитесь месяца три-четыре. Действуйте еще осторожнее. Копите силы. Пусть большевики подумают, что начинается успокоение, пусть немного расхлябаются. Пока что усильте связи с «Мелли иттихад», с верными людьми из бывших младобухарцев, вводите их в советский аппарат, пусть они станут советскими чиновниками, пусть они проникают всюду. Чем больше среди большевиков наших людей, тем лучше... Действуйте. Не за горами день, когда мы... и тогда... берегитесь, большевики!

Еще продолжая говорить, эфенди направился к лошади. Назир шел за ним и упрямо повторял:

— Ничего не выйдет... Я больной. Отпустите меня. Я не могу, я поеду с вами...

Сняв с седла тяжелый хурджун, эфенди бросил его на землю и со словами «На мелкие расходы» легко вскочил на коня и, не прощаясь, поскакал в сторону от тополя. Майор последовал его примеру. Через минуту фигуры всадников скрылись в густой мгле гармсиля.

Долго стоял назир в полной растерянности, вперив пустой взгляд в землю. Губы его кривились, а по щекам пробегали легкие судороги.

Снова подул резкими порывами горячий ветер, погнал по солончаку зашуршавшие, зазвеневшие песчинки. Стало еще душнее. Назир нехотя поднял голову, и тут его взгляд встретился с взглядом все так же неподвижно cидевшего на земле Гуляма Магога. На целую минуту глаза назира потемнели от ничем не прикрытого ужаса». Он мучительно соображал. Мысли его ясно читались и по глазам и по всей растерянной физиономии, и Гуляму Магогу ничего не стоило их прочесть.

«А, молодой человек, — размышлял толстяк, пока назир старался оправиться от безумного волнения, сжавшего ему до боли сердце, — ага, ты наконец сообразил, что мы тоже имеем уши, что мы тоже кое-что понимаем... Вот о чем ты думаешь, дорогой юноша. И ты думаешь еще: «О, если б этого неприятного свидетеля твоей неприятной беседы здесь не было». И ты еще думаешь о том, как бы этого свидетеля оставить здесь, посреди пустыни, чтобы шакалы ободрали и слопали его мясо, а солнце и гармсили высушили его кости. Ну нет, господин потаскушка, аллах не напрасно вложил зернышко мудрости в череп Гуляму, и мы еще поиграем...»

— Эй ты, жирняк, — хрипло проговорил назир, — что ты расселся, точно кази-калан бухарский...

— Ты что, оглох? Иди сюда... Положи хурджун на нашего коня...

— А?—Магог приложил ладонь к уху и рысцой побежал к назиру. — А? Что вы изволили приказывать? Ветер, господин... относит ваши слова, господин...

— Да ты глух, я вижу, — с заметным облегчением сказал назир и повторил крикливым, капризным голосом приказание.

— Будет исполнено, будет исполнено, вот теперь мы слышим...— И Гулям Магог потащил тяжелый хурджун к своей лошади.

— Стой! — сказал назир. — Стой... не туда несешь, говорят тебе... глухой дурак. У тебя жиром, что ли уши заплыли?

Но до тех пор, пока он не схватил за плечо Гуляма Магога, тот так и не обернулся.

Толстяк так наивно моргал глазами, так забавно оттопыривал нижнюю губу, что назир, даже если и имел в душе какие-нибудь сомнения, теперь окончательно уверовал в то, что этот грузный бестолковый степняк глуховат, придурковат. Проследив за тем, чтобы Гулям Магог хорошо приторочил хурджун к седлу, назир взобрался на коня и, приказав показывать дорогу, направился к далеким холмам, чуть маячившим в желто-пегой мари.

Но когда Гулям Магог, следуя приказанию, вздумал поехать впереди, назир истерическим выкриком остановил его:

— Куда? Не смей!.. Позади меня поедешь. Магог в полном недоумении остановил лошадь.

— А ты вежливо объясняй: «Будьте милостивы, поверните вправо! Поверните, если вас это не затруднит, налево!» — И тихо добавил: — Так вас, мужланов, надо учить.

«Афганец» все крепчал. Степь уже не шелестела, не звенела. Низко над землей сплошным потоком мчался, ревя и воя, песчаный поток. Песок больно хлестал по лицу, по рукам. В воздухе стоял все нарастающий стон, заглушавший все прочие звуки. Возможно, поэтому назир единственный раз, да и то очень смутно, слышал голос своего проводника...

Когда назир уже в кромешной тьме по чуть мерцавшему огоньку костра набрел на своих людей, он вознамерился строго допросить Гуляма Магога, но оказалось, что тот исчез.

— Видно, он не только глух, но и слеп. Мы же сами нашли дорогу, — самодовольно заявил своим спутникам назир и, рисуясь, добавил: — Что значит закалять свою волю и тело охотой... Ну, а теперь в путь. Скорее из этой проклятой долины.

Через минуту кавалькада двинулась прямо на север.

Темна ночь, когда свирепствует «афганец» на границе. Скрежещет по оконному стеклу крупный песок. Далеко на чужой стороне полыхают зарева тревожных костров...

Прижав к уху трубку полевого телефона, пограничник четко и раздельно произносит слова рапорта. Несмотря на стоящую в комнате пыль, несмотря на гнетущую духоту, командир в полной красноармейской форме. Гимнастерка застегнута на все пуговицы, ремни и кобура блестят, слышно позвякивание шпор. На тоненьком ремешке на руке висит дорогой работы камча. Из-под щеголеватой буденовки выбиваются русые кудри; щеки, подбородок тщательно выбриты.

— Докладывает начальник заставы, — говорит в тtлефонную трубку пограничниr, — разрешите доложить...

Он вскидывает глаза на толстощекое, лоснящееся лицо Гуляма Магога и многозначительно хмурит брови. Толстяк навалился всем телом на грубо обтесанные доски стола и так внимательно слушает, что даже губы у него шевелятся.

Одного взяли, — продолжает докладывать пограничннк, — из Дарьи вытащили... Захлебнулся, но отошел... Нет, товарищ комбриг, не говорит, ничего не говорит. На кого похож?.. Вроде как не здешний — и обличье и одежда. Нет, не афганец, нет... Разрешите доложить товарищ Кошуба, второго упустили, то есть утонул он... Да, так точно.

Последовала небольшая пауза. «Зуммер» попискивая, передавал, судя по выражению лица командира, что-то очень значительное. От сознания важности минуты Гулям даже приподнялся на табурете, и стол затрещал под напором его могучего тела.

Пограничник отчаянно замахал на него рукой и прокричал в трубку:

— Товарищ Кошуба, дело-то очень серьезное. Прикажите самому доставить нарушителя. Надо лично вам доложить про... Этот самый задержанный встречался у Белого тополя с одним бухарским работником... А... что по телефону нельзя? Так точно, нельзя. Послезавтра быть в Душанбе? Есть быть в Душанбе. С Гулямом? Есть быть с Гулямом.

Толстяк совсем лег на стол и с напряженной и в nо же время умильной улыбкой смотрел на пограничника.

— Скажите командиру Кошубе, — молил он свистящим шепотом, — скажите начальнику и lругу нашему Кошубе, что друг его и верный слуга Гулям по прозвищу Магог шлет ему поклон и пожелание всяческого благополучия.

—Трудно проследить путь одинокого всадника на горных каменистых тропах... Затерялся в горах и слад Санджара.

Рассказывают, что видели командира в Сары-Кунда.

Был большой той у мечети и ликование народа. Санджар сидел на почетном месге в кругу стариков рука об руку с Сираджеддином. Только Сабирбай да Мухтасиб не присутствовали на празднике. Сабир, узнав, что приехал Санджар, впал в великий гнев и, по словам дехкан, черная кровь дошла до сердца, и он в гневе умер. А «вонючий» блюститель нравственности бежал прямо из мечети в горы столь поспешно, что забыл свои калоши и резной посох.

Одинокий, он скакал ночью при свете желтой луны по берегу соленой речки, и тень его отражалась в поблескивающих струях. Говорили, что Санджара настигли два всадника. У Могилы Афганца, когда луна зашла зл тучи, внезапно послышалась стрельба, лязг стали о сталь. Ночную тьму прорезало дикое ржание лошадей, человеческий вопль. А когда луна выкатилась снова на звездный простор небес, всадник все так же ровным галопом скакал на запад. На следующий день кочевые узбеки обнаружили на дороге трупы двух неизвестных, увешанных дорогим оружием.

Впрочем, так ли это случилось, трудно сказать. Имя Санджара Непобедимого и поступки его стремительно обрастали легендами, и правду становилось нелегко отличить от вымысла...

Рассказывают, что вблизи Байсуна Санджар вихрем ринулся с саблей наголо в кишлак Сагын, где свирепый басмач Пансат Исмаил, враг Советов, пировал на своей свадьбе с дочерью местного помещика Атабека. Басмачи разбежались стаей шакалов, а самого Пансата Санджар вел за собой много верст на веревке, привязанной к седлу.

Дехкане кидались с палками и камнями на подлого курбаши. И лишь потому, что Санджар говорил народу: «Не трогайте эту вонючую гадину, дайте мне отвести его в Байсун! Там будет над ним суд скорый и правый», — люди сдерживали себя и ограничивались криками и угрозами. Но когда Санджар уехал из Байсуна они вырвали курбаши из рук милиционеров и повесили его на базаре...

Видели Санджара и дальше на древней дороге, что идет от Самарканда через железные ворота Дербент к городу Львов — Ширабаду.

Всадника замечали и запоминали, ибо имя Санджара Непобедимого любимо и уважаемо в народе.

В гарнизонах славному воину оказывали почетные встречи. Коменданты предлагали провожатых. Но Санджар неизменно отказывался от конвоя и, словно одержимый, устремлялся в дальнейший путь.

Комендант гарнизона Тенги-Харам, вопреки воле командира, послал вслед десять красных конников. И кстати. Потому что банда отпетых кзыл-аяков налетела на Санджара и, хоть был он храбр, они сгубили бы его, не подоспей бойцы, ехавшие на близком расстоянии.

К легендам нужно отнести, несомненно, и рассказ о том, что Санджар приехал в дом Гияс-ходжи в кишлаке Янги-Кент. Он пробыл здесь, по обычаю, трое суток: «Гость дорог три дня», но не дождался мутавалли и, уехав, сказал: «Передайте же вашему мудрому Лису, счастлив он, что не застал я его здесь. Но мы с ним еще встретимся...»

Санджар пил айран и отдыхал у того самого колодца, хранителем которого был безумный отшельник. За три года многое изменилось в Карнапчульской степи. Не осталось больше помещиков, никто не трепетал при упоминании их имени, а у колодца по вечерам собирались на водопой стада скотоводческих артелей.

Отшельник не мечтал сделаться святым и стал всеми уважаемым бош-чабаном, то есть главным пастухом местных отар...

Скоро след Саиджара затерялся на бесчисленных больших и малых дорогах и дорожках, верблюжьих тропах и тропках безбрежной Карнапчульской степи. Да и где тут встретить одинокого всадника, когда от одного малолюдного кишлака до другого здесь нужно ехать от восхода солнца до заката.

— Молчи, Волк, молчи! Ты мешаешь мне думать. Прижимая обрубленные уши к густой шерсти загривка, могучий пес поднимал голову, смотрел сквозь красные языки пламени костра и робко взвизгивал. Волк прислушивался к далеким звукам ночной степи.

Стрекотали мириады кузнечиков пели цикады, шелестели на ветру сухие, жесткие стебли травы. Далеко-далеко выла гиена. По твердой земле шлепали чьи-то калоши и стучал посох.

— Молчи, Волк, — шептала тетушка Зайнаб, — или ты, глупый, не узнаешь? То слепой суфи идет спать к себе домой.

Тетушка Зайнаб запустила руку в шерсть Волка и ласково потрепала упрямую голову. Но замер шум одиноких шагов, а собака все еще беспокоилась. Она встала, отряхнулась и подошла к открытой двери, вглядываясь в темноту.

Старуха помешала угли в очаге. Сноп искр метнул-ся к потолку и на минуту озарил скорбно поджатые губы и затуманенные глаза. Чугунный кувшинчик, поставленный в самый жар углей, давно раскипелся н, плескаясь и плюясь, вздымал облака пара. Но тетушка Зайнаб не обращала на него внимания. Она ничего не видела и не слышала.

Встрепенулась старушка лишь при звуке быстрых легких шагов и нежного голоса...

Курухайт, Чибор, конь моего тюри!
Веселей скачи, не отставай смотри,
Для тебя яйлой высокогорной будь
Белая моя девическая грудь!
Волосы мои на щетку отдам,
Чтобы чистить шерстку мягкую твою.
Конь алмазноногий, быстро доскачи,
Снежные холмы грудей моих топчи,
Только с милым другом нас не разлучи...

— Здравствуйте, тетя Зайнаб! Здравствуй, злой Волк!

В дверях появилась, блистая серебряными украшениями и румянцем нежных щек, Гульайин. Она сбросила изящные кожаные калоши на высоких туркменских каблучках и, ласково обняв старуху одной рукой за плечи, присела на корточки около очага и выхватила кувшинчик из огня.

— Ой, тетя, у вас вся вода ушла. Я тут кое-что принесла, попробуйте. Я напекла.

Тряхнув тяжелыми глянцевыми косами так, что зазвенели все подвески, она развернула платок, в котором лежали белые лепешки, посыпанные кунжутом. Приятный запах распространился по комнате.

— Что ты там пела, дочка, — спросила Зайнаб, — не очень... подобающее девушке?

— Ну вот! Почему неподобающее? Это в дастане девушка поет о коне своего жениха, поджидая его.

То ли пламя костра вспыхнуло особенно сильно, то ли отсвет красного платья пал на лицо Гульайин, но щеки ее сейчас казались пунцовыми.

Пурпур залил лоб, уши, подбородок, шею девушки.

— А я все смотрю, — задумчиво проговорила тетушка Зайнаб, — что это Волк волнуется, на месте не сидит? Он, плут, свежий хлеб почуял. Ну, доченька, спасибо! Давай чай попьем...

— Тетушки из Таджик-кудука приехали, — личико Гульайин омрачилось и поблекло. — Ой, кажется, они сватать меня приехали.

— Ну и правильно. Что за непорядки! Тебе, доченька, уже скоро девятнадцать, твои однолетки по два ребенка уже имеют, а ты все еще блохой прыгаешь. Да, а твой папаша Сабир-ата, хоть и похож своей черной бородишей и большой чалмой на самого кушбеги бухарского, а мягкий он, точно вата. Все потакает капризам своей дочки... Балует он тебя. Новые времена — новые нравы. Разве в наши дни с нами, женщинами, разговаривали бы?!

— Папаша у меня очень послушный... — и, передразнивая, по-видимому, отца, басом продолжала, поглаживая воображаемую бороду: — Дочь моя, я так хочу! Делай так, как я повелеваю. Ой, доченька, ой, что я сказал такого, что твои глазки опечалились? Нет, нет, поступай по-своему. Как хочешь! Как хочешь! Даже если за тебя предложат калым, как в сказке тысячу верблюдов, тысячу баранов, тысячу псов без хвостов и тысячу блох, — и то я не огорчу свою Гульайин.

— Редкий у тебя отец, дочка. Но почему же ты замуж не идешь? Ведь такие подходящие женихи есть.

— Смотри, стрекоза, хоть у нас новые порядки и даже мы женщины, поговариваем, не попасть бы тебе в перестарки. Кто тебя лет двадцати возьмет?

Гульанин нагнулась к углям и начала усиленно раздувать их без всякой надобности Когда она подняла голову, лицо ее было снова красно, очевидно, от жара пламени.

Тетушка Зайнаб многозначительно поджала губы. Она-то знала истинную причину смущения Гульайин, но разве об этом можно и нужно говорить? Да к тому же...

— Ветер мчит лист, сорванный ураганом с ветки, по степи . Когда-то он вернется к родному дереву? Девушка снова опустила голову и сказала:

Пес снова начал повизгивать. Он топтался на месте, кружился, выбегал во двор, снова возвращался, напряженно прислушивался.

— Волк, перестань, иди сюда, ложись! — крикнула тетушка Зайнаб. — Заболел, что ли?

Собака нехотя подошла к хозяйке, покорно ткнулась холодным мокрым носом в ее руку и вдруг с воем кинулась в дверь и исчезла в темноте. Испуганно смотрели вслед ей женщины, прислушиваясь к все удалявшемуся радостному лаю.

— Ва-алло, — бормотала тетушка Зайнаб, — уж не взбесился ли наш Волк?

— Нет! — взволнованно вскочила с места Гульайин — Нет, он.. он...

Она стояла около двери, держась за сердце, и бесчисленные серебряные подвески на голове, на плечах, на высокой груди опять весело зазвенели, переливаясь блеском.

Тетушка Зайнаб тоже вскочила и, приоткрыв рот, замерла, не в состоянии сделать ни шага.

В кишлаке творилось что-то необычное. Все собаки разразились, словно по команде, дружным лаем. Скрипели двери, слышались тревожные голоса.

Совсем близко раздался топот копыт. Кто-то громко сказал:

Лошади зафыркали на дворе, звякнул металл о металл. Послышались властные, решительные шаги, зазвенели шпоры.

— Можно войти? — прогремел мужественный голос.

В дверях выросла фигура военного. Он вынужденно наклонил оглову, чтобы не стукнуться о притолоку. На груди его поблескивали ордена.

Зайнаб и Гульайин вскрикнули от неожиданности и разочарования. Войдя в комнату, командир улыбнулся и сказал приветливо:

— Здравствуйте. Пусть не доставит вам мой приход беспокойства.

— Кто вы? — испуганно спросила тетушка Зайнаб?

Она так растерялась, что не прикрыла полой халата лицо. Не до этого ей было. С величайшим волнением смотрела она на неожиданного гостя. И вдруг узнала его. Ведь он приходил к ней, когда она приезжала год назад в Гиссарскую долину, разыскивая Санджара. Неожиданный гость, не отвечая на вопрос, спросил:

Старушка растерянно молчала. Тогда выступил вперед только что вошедший в михманхану староста кишлака Кош-Как Сабир-ата. Тот самый бородатый Сабир-ата, который любил говорить: «Украшение базара — лавочки, украшение мужчины — борода». Вежливо и стеснительно покашливая в руку, он заметил:

— Гость, извините глупость тетушки Зайнаб. Да к тому же женщинам неприлично вступать в разговоры с посторонними мужчинами. Лучше я скажу. Сын тетушки Зайнаб Санджар вот уже три года в бегах... убежал из кишлака, и ничего о нем не слышно.

— Неправда, — неожиданно звонко выкрикнула Гульайин, — Санджар стал воином, и весь кишлак знает о том!

— Дочь моя, — степенно возразил кошкакский старейшина, свирепо шевеля холеными усами и густыми бровями. — Совет женщины годится только женщине. Тебе здесь не место. Убирайся домой!

— Ну вот, ну вот! — воскликнула девушка. — Тут новости, а меня гонят.

Глаза ее предательски заблестели, бахромой головного платка она смахнула воображаемую слезинку.

— Доченька, не надо, не надо, — испуганно забормотал Сабир-ата и в смущении принялся теребить свою прославленную бороду.

— Как хочешь, но прикрой лицо. Все же по закону...

— Зачем же закрывать такую прелестную розу от глаз людей? Тетушка Зайнаб! Меня зовут Кошуба. Я товарищ и друг вашего сына Санджара. И я приехал узнать, где он и что с ним.

— Где он? Что с ним? Мы сами не знаем. Тревога и боль прозвучали в ответе старушки. Тогда Сабир-ата, отстранив тетушку и свою своенравную дочь, подошел к очагу и, расправив одеяла, пригласил Кошубу присесть:

— Прошу пожаловать, дорогой гость. Отдохните с дороги у домашнего очага. Прошу, прошу! А вы, женщины, принимайте гостя.

Через минуту комната наполнилась народом. Во дворе у дверей толпились женщины. Свет костра нет-нет и выхватывал из темноты их лица.

Садясь к огню, Кошуба произнес установленное обычаем «бисмилля», чем приятно поразил степняков. В том «бисмилля» пастухи и дехкане не столько видели мусульманскую молитву, сколько призыв к добрым силам помочь дому и обитателям его в их делах. Старейший из старейших жителей кишлака Баба-калян наклонился к соседу и сказал шепотом:

«Сынок» важно погладил седую бороду и прошамкал в ответ что-то благочестивое. Ему было по меньшей мере лет восемьдесят.

Никто не раскрывал больше рта; все с интересом разглядывали гостя.

Несмотря на только что проделанный дальний путь, Кошуба, как всегда, был тщагельно выбрит; небольшая борода придавала ему представительный вид. Степняки, видевшие на своем веку из военных лишь оборванных, грязных и всегда голодных эмирских воинов, остались довольны результатами осмотра. Кошуба подождал вопросов, но, так как никто не заговорил, он сам решил рассказать о цели своего приезда.

— Очень жалею, — сказал он, — очень огорчен, что не вижу в родном доме, у родного очага брата моего Санджара. Семьдесят ташей я проскакал на своем коне, чтобы обнять его и приветствовать... — Кошуба помолчал. Неожиданно он задал вопрос: — Кем был у вас в кишлаке Санджар?

— Чабаном. Подпаском. Он был молод, и ему нельзя было доверить отару.

Повернувшись к Сабиру-ата, Кошуба прижал руку к сердцу, как бы благодаря за разъяснение, и продолжал:

— Кем стал сейчас молодой юноша, которому три года тому назад не доверяли стадо бессловесных животных? — И, так как все молчали в напряженном ожидании, Кошуба ответил на вопрос сам: — Позвольте сказать мне, человеку, который идет трудными путями битв. Я скажу: юноша стал мужем. Пастух стал богатырем, он — Рустам! Он — Алпамыш! Вот кем стал ваш Санджар....

Ропот удовлетворения прокатился по комнате. Радостно вскрикнула тетушка Зайнаб, но мгновенно закрыла рот рукой. Лицо Гульайин залил густой румянец.

— Да, советский воин Санджар прославил себя подвигами, — продолжал торжественно Кошуба. — Звенящая сабля Санджара снесла немало басмаческих голов. Воины Санджара избавили от верной гибели цветущие кишлаки. Санджар защищал дехкан от алчности баев, Девушек от позора, вдов от притеснения, детей от голодной смерти. Москва знает о достойном чести и прославления Санджаре... — Волнуясь, Кошуба встал и, обращаясь к тетушке Зайнаб, сказал:

— Тетушка Зайнаб! Советское государство и Kpacная Армия благодарят вас за то, что вы вырастили такого сына.

Сидя в уголке и закрывшись платком, старушка плакала.

— Спасибо вам, аксакалы, что вы воспитали в своем кишлаке такого доблестного воина!

Он обвел взглядом лица присутствующих и залюбовался живописной картиной. Словно выгоченные из темно-красного дерева, теснились вокруг костра лица с ниспадающими на халаты черными и белыми бородами, с густыми насупленными бровями. За кольцом уважаемых людей до самой двери сидели пастухи; многие пришли со своими посохами, многие кутались в тяжелые овчины. Судя по доносившимся со двора возгласам и шуму, полно собралось народу.

Весь степной кишлак Кош-Как пришел сегодня к бедному домику тетушки Зайнаб послушать о славе ее приемного сына.

Тетушка Зайнаб снова всхлипнула. Гульайин наклонилась к ней и, нежно поглаживая по плечу, быстро-быстро зашептала:

— Не плакать нужно... радоваться следует. Тетя, тетечка. Ой, сердце мое сжимается. Куда убежал Волк? Вы ничего не слышите?

Вытирая слезы, тетушка Зайнаб улыбнулась и, подняв голову, начала прислушиваться. И сквозь шум голосов она, со свойственной степнячке способностью различать самые далекие и тонкие звуки, услышала...

Не веря своим ушам, она покачала головой и проговорила все так же тихо:

Далеко-далеко в ночи лаяла собака. И лай этот, захлебывающийся и истеричный, выражал безумную радость. А в перерывах чуть слышался дробный топот копыт по иссохшей от летнего солнца степи...

Широко открыв глаза, тетушка Зайнаб и Гульайин сквозь ночь пытались рассмотреть неведомого всадника. Они почти верили, почти знали, кто это. Но не только вслух друг другу, даже самим себе, в самых глубинах души они не решались произнести такое любимое, такое священное для них имя...

Как сквозь сон, до ушей тетушки Зайнаб донеслись слова Кошубы:

— Матушка, я так жалею, чго не увидел под этой крышей вашего сына. Я не могу больше здесь задерживаться. Я уезжаю. Прошу же вас передать Санджару...

— Салам! Кто говорит об отъезде? Я не пущу вас, Кошуба.

В черном четырехугольнике открытой двери, как в рамке, стоял Санджар. Свет ударил ему в глаза, и он невольно зажмурился, протянув вперед руки.

Дико вскрикнула тетушка Зайнаб. Бросившись к сыну, она обхватила его руками и, плача, запричитала, —

— Санджар! Санджар! — зашумела толпа. — Санджар Непобедимый!

Отбросив сдержанность, тетушка Зайнаб обнимала Санджара и губы ее шептали: «Сынок! Мальчик мой!»

С пылающими щеками, с горящими, как звезды, глазами стояла в двух шагах Гульайин и смотрела на Санджара. Но едва он взглянул на нее и взгляды их встретились, она закрыла лицо руками и выбежала из михманханы.

Шагнул вперед Кошуба. Голос его слегка прерывался, и правая щека подергивалась, как всегда, когда он волновался.

— Здравствуй, друг! Разве так делают друзья...

— Разве так делают... Не посоветовавшись, ускакал.

Они обнялись и расцеловались троекратно по-русскому обычаю. Все еще не выпуская его руки из своей, Кошуба заговорил, поглядывая на тетушку Зайнаб, повисшую на другой руке воина:

— Я приехал поздравить тебя, Санджар, с высокой наградой. Советское правительство наградило тебя орденом Боевого Красного Знамени.

Он не смог продолжать: его слова утонули в возгласах одобрения.

Но во взгляде его, устремленном на воина, вдруг промелькнула тревога. И появившаяся было на лице Санджара детски-счастливая улыбка мгновенно исчезла. Лицо его посуровело.

— Где-то стреляют, — с сердцем отрезал Санджар. — И сюда они добираются...

Командиры переглянулись, Кошуба вышел. И тотчас же со двора донеслась негромкая его команда: «По коням!».

Замерший в напряженном внимании Санджар вздрогнул и бросился к двери.

— Сын мой! — рванулась за ним тетушка Зайнаб. Но его уже не было в комнате.

И в недрах ночной степи глухо загудел стремительно удаляющийся топот копыт многих коней...

Шевердин Михаил Иванович.

САНДЖАР НЕПОБЕДИМЫЙ