Sandjar Nepobedimiy

Что такое людское племя, друзья мои? Только и только пучок шерсти. Ветер подует, и слабые шерстинки взметнутся к небесам. Развеются по степи, утонут в озерных пучинах, затеряются в дебрях горных лесов. Так и вихри злобной войны разметут и погубят народ, не знающий дружбы и единства. А если крепкая рука совьет тончайшие и нежные шерстинки в прочную нитку, а из тех ниток соткет ковер или сделает кошму? Что ветер такому ковру или такой кошме? Что дождь или буран? Что холод и снег? Спасет людей дружба и стремление к великой и благородной цели, и что для сплоченного братской дружбой народа враг и несчастья? Незыблем и могуч такой народ, даже если злая судьба ввергнет его в море лихих бед...

Звучали струны пастушеской домбры, и под их тихую музыку старческим, но еще бодрым и звонким голосом бахши запел:

Горы проезжали они,
В тучах замерзали они,
Путь в степях теряли они,
Вновь на путь вставали они,
Кратким дальний делали путь,
Звезд не счесть полночной поры,
В струях рек резвятся бобры,
Скакуны сильны и добры,
Быстрый бег им легче игры...

Бахши — певец и поэт Ядгар был велик и знаменит в народе. Его знали от берегов соленого Арала до ледяных столпов Гиндукуша, от земель страны наездников племени теке до подножий Памира. Ядгар слыл певцом певцов, и слушатели, признательные и восторженные, наградили его почетным именем «Бульбуль» — соловей. И по заслугам, ибо Ядгар-бульбуль знал на память множество сказочных и героических дастанов, а каждый дастан насчитывал по тридцать и по сорок и даже по пятьдесят тысяч строф. Мог петь бахши свои дастаны и день и ночь, и три и четыре дня, и три и четыре ночи подряд. И голос его не уставал, и слова его неслись к ушам слушателей все так же чисто и понятно, и никто не мог ни на минуту отвлечь своего внимания от песен — так интересно и завлекательно пел сказания и поэмы под аккомпанемент своего кобыза Ядгар-бульбуль.

Примечательно, что и древняя поэма „«Равшан», и седые былины, и сказка «Кундуз и Юлдуз», такие произведения народных певцов, передававшиеся из поколения в поколение, как «Кунтугмыш», «Хушкельды» и «Далли», в устах бахши Ядгара приобретали аромат новизны. В старые меха народный поэт вливал свежий кумыс, который пенился и бурлил, волнуя душу и вдохновляя борцов за счастье народа на новые подвиги.

В доме старого маслобойщика Усто-Фаттаха, где остановился бахши, вечером появился Санджар со своими друзьями. Целый день командир доброотряда не слезал с коня, целый день в страшном напряжении всех сил он проводил задуманную Кошубой операцию. Целый день добровольцы, скинувшие, наконец, невыносимую личину басмачей вылавливали совместно с красноармейцами ошалевших нукеров Кудрат-бия, группами сосредоточенных в окрестностях города и готовившихся к решительному штурму и резне в момент церемонии сдачи исламского воинства. Свинцовая усталость валила с ног, но, узнав, что в Денау приехал знаменитый певец, Санджар отложил все дела и заботы и поспешил к Усто-Фаттaxy, чтобы приветствовать Ядгар-бульбуля и оказать ему внимание.

Санджар еще стоял у дверей. Его никто не успел пригласить сесть, так как в высшей степени неприлично прервать хоть на секунду песню бахши, но уже слушатели, знавшие содержание старинных дастанов, поняли, что Ядгар-бульбуль заметил и признал командира.

Ядгар не начал импровизировать похвал прославленному бойцу, не сочинял панегириков, восхвалявших его доблесть, не прибегал, как сделали бы многие бахши, к грубой лести. Нет, не таков был певец степей и гор Узбекистана. Рука его лишь крепче сжала гриф пастушеского кобыза, будто пальцы ощутили точеную рукоятку меча, а в голосе зазвучали стальные нотки.

И в содержании старого дастана сразу же почувствовались изменения. Одну за другой нанизывал бахши новые и новые фразы, ибо тем и отличался Ядгар-бульбуль от других бахшей, что он не перепевал слепо и покорно старые песни, а, как истый поэт, вносил в них новое, откликаясь на события жизни.

Вот почему он нараспев заговорил о великой силе единства, о мощи дружбы, об объединяющей роли Советов в деле сплочения народа против басмачей. Бахши не захотел прервать героический дастан о славных узбекских богатырях, но использовал возможности поэтических отступлений. В порыве вдохновения он начал сказ о великих революционных событиях, пронесшихся освежающей весенней грозой по его родине.

— Слова моего рассказа просты, но подобно горным тюльпанам распускаются в моем сердце. Нити прошлого и настоящего переплетаются. О чем только могли мечтать богатыри — свершается стократ сейчас. Давно умерли храбрецы, а на смену им пришли новые богатыри, сражающиеся за справедливость и добро. Печально текла жизнь Бухары. Потухла cвеча радости в наших сердцах, не было надежды тому, кто трудился. Богатый бездельник ел лепешку из белой муки, замешанной на масле, в горле пастуха застревал соленый овечий сыр. Так было и тысячу лет назад, так было и совсем недавно при эмире Алимхане.

Не пели в наших кишлаках даже в дни цветения урюка наши милые девушки... Отец завещал любить труд, отцу завещали то же дед и прадед. Но за что было любить труд? За ломоту в спине, за горький соленый пот, за то, что плодами моей работы жил бездельник-богач? У нас ведь баи говорили: «У трудящегося кровь так же грязна, как черны его руки». У нас презирали тех, кто работал...

О Санджнр, помнишь ли ты те времена? Садись, друг, на наше одеяло, садись и слушай, ибо песнь моя — песнь о наших богатырях.

Когда Санджар и его спутники заняли места среди слушателей, бахши снова ударил пальцами по струнам. Но он не запел, а продолжал говорить ритмичной прозой:

— Тысячи дней шел я по стезе жизни. Дошли и до наших сухих, полумертвых степей, в забытые наши кишлаки вести: в Великой стране, в Великом городе поднялся во весь свой могучий рост Ленин. Он указал, что трудиться надо не на господ и не на бога, а для себя и своих товарищей. Народ истребил хозяев и ростовщиков, помещиков и людоедов. Земля и скот стали богатством батраков и бедняков» Слово Ленин сорвало с вельмож расшитые золотом и рубинами халаты, и под роскошным платьем оказалось зловонное жалкое тело, разъеденное язвами порока и проказы. Он сбросил белые чалмы индийской кисеи с благочестивых имамов и мударрисов, и под ними вы увидели паршу и струпья. Он стер румяна и белила, и обнаружились под обличием благообразия морды шакалов и гиен.

Тысячи богатырей поскакали, бряцая оружием, на врага.

Кони очень скоры у них,
Плечи словно горы у них,
Пламенные взоры у них.

И пашущие землю сделались хозяевами земли. Именитыми стали ремесленники, прежде презираемые за свои заскорузлые руки. Знатными стали продавец веников и водонос, не имевший даже пиалы. И всякий благодаря славным подвигам краснозвездных богатырей достиг желаемого, а высокомерие господ мира затоптано конями в пыль.

Красный воин Санджар, ты совершаешь подвиги, как древний богатырь, и пусть же народ, слушая дастан, знает, что не перевелись в Узбекистане великие богатыри...

Ядгар-бульбуль запел с горячностью. Голос его звучал все громче и громче. Пламя вдохновения жгло его душу. Ему было душно и тесно. Он распахнул халат на груди. Резкими ритмичными движениями головы он сопровождал каждую строфу. Вот он вскочил, и все слушатели вскочили и горящими глазами смотрели на него...

Чиркнули, скрестились клянки.
Яростно сцепились они,
Бешено рубились они.
С лязгом, тяжелы, горячи,
Сшиблись удалые мечи.
Нрав у нападающих крут:
Головы, как тыквы, секут.
Трусы без оглядки бегут,
Многие, свисая с коней,
Головами землю метут,
Многие, попадав с коней,
Грязь и пыль бессильно грызут.
Смелые на гибель идут,
Робкие от ужаса мрут.
Так богатыри-силачи
С привязи спустили мечи..,

Бахши прервал песню... Обессиленный, он тяжело опустился на одеяло. Пот крупными каплями выступил на его побелевшем лбу. Пальцы машинально перебирали струны, и в комнате стояли тонкие плачущие звуки, похожие на стоны степного ветра.

Было поздно. Наступило время сделать перерыв, дать отдохнуть бахши. Ядгар-бульбуль снял с себя халат, разостлав его, развернул желтый с зеленой вышивкой платок и, бережно перевернув вниз струнами, положил на него домбру. По приглашению хозяина он вышел в соседнюю комнату, почтительно поддерживаемый двумя гостями помоложе.

Санджар забеспокоился, глаза его потемнели. Из среды гостей выдвинулся Ниязбек, разостлал свой поясной платок и бросил на него несколько бумажных ассигнаций. Его примеру последовали один за другим все присутствующие. Появился хозяин дома и положил рядом с платком новенький халат. Сосед принес сапоги.

Такие подношения составляют доходы бахши. Размеры их определяются увлечением слушателей и достоинствами певца. Нередко бахши подносят барана, крупные суммы денег, даже коня.

Певца приглашает целый кишлак. Для слушания выбирают обычно большую михманхану. Раньше это не всегда удавалось сделать, так как горные кишлаки состояли из покосившихся, слепленных кое-как мазанок. Только баи имели более или менее приличные дома.

Но бахши Ядгар-бульбуль чувствовал врожденную неприязнь к богатеям. На своем жизненном пути пастуха, батрака, издольщика он немало натерпелся унижений и обид от высокомерия и самодурства кишлачных господ, и потому сегодня он тоже отклонил предложение петь у денауского помещика, а избрал скромную михманхану владельца маслобойки Усто-Фаттаха. Здесь бахши чувствовал себя свободнее. Он мог петь так, как хотел, не боясь нарушить правила доброго тона и законы гостеприимства.

Помещение, где собрались слушатели, было довольно обширное Когда-то Усто-Фаттах, мечтая о лучшей жизни, принялся строить, по кишлачным понятиям, целый дворец. Но ему скоро пришлось раскаяться в своей затее. Денег не хватило, и постройка так и осталась незаконченной. За тридцать лет бедняк только и сумел что возвести стены и сделать крышу, да и та, судя по белесым подтекам на грубо обмазанных глиной с саманом стенах, сильно протекала в дождливые дни.

Сейчас михманхана Фаттаха стала неузнаваемой. Каждый слушатель заранее доставил сюда все лучшее, что имел, чтобы достойно принять дорогого гостя. Пол устлали красными в желтых разводах кошмами, стены увешали гранатового цвета ахалтекинскими, салорскими, кзылаякскими, иомудскими коврами, гости сидели на шелковых одеялах. Посреди комнаты на скатерти можно было видеть лепешки, изюм, леденцы, орехи, миндаль, фисташки, сушеный урюк; к сладостям, правда, мало кто притрагивался, так как каждый по собственному опыту знал, как трудно бедняку собрать даже такие скромные лакомства.

Для певца отвели среди подушек почетное место. Вечером устроили отличный ужин.

Сияющий и довольный Усто-Фаттах суетился, хлопотал.

— Неплохо мы принимаем знаменитых певцов? — спросил он Санджара. — Не правда ли, его песня как золотой ручеек?

— Да, Ядгара слушать — одно удовольствие, — ответил командир. — Ядгар, когда загорится, «оседлав коня, гонит его карьером».

— Подлинно, подлинно, — закивал старик головой. — Он кипит в своем увлечении, как кумган с водой.

— Его отец тоже пел, — заметил Ниязбек, — и, пожалуй, лучше. Он придерживался старинных текстов дастанов. У него богатыри исповедовали ислам и воевали с гяурами. Вот Ядгар почему-то поет уже по-другому. У него богатыри больше думают о земном и бога не понимают.

— Я не скажу, чтобы богатыри очень много кланялись имамам да муллам, — проговорил, проходя через комнату и усаживаясь на свое место, бахши, — но надеюсь, что денаусцы со мной не поступят так, как поступили с булунгурскнм певцом Фазиль Юлдашем.

Санджар заинтересовался, что же с ним случилось.

— Тюятартарский судья Сафар-кази как-то слушал этого сладкоголосого певца. Фазиль пел народу о Рустаме, витязе известном и достойном подражания. Вдруг судья спрашивает: «Когда жил Рустам? До пророка Мухаммеда, да будет он благословен, или после?» Фазиль ответил: «О мудрый судья, конечно, до», «Ах, так, — заорал Сафар-кази, — значит, ты воспеваешь подвиги язычника, поклонявшегося идолам Лата и Маката! Как ты смеешь! Запрещаю!» И запретил.

— Неужели Фазиль послушался? — удивился Санджар.

— А что же он мог? Фазиль не имел и гроша и ссориться с власть имущими боялся. Это теперь, при Советской власти, Фазиль — почетный человек, а тогда... Но и в то время Фазиль перехитрил судью! Он снова начал петь про Рустама, а когда судья, узнав об этом, прогневался, бахши ему сказал: «Да это другой Рустам. Он жил после пророка и, конечно, был правоверным». Судья тогда успокоился... Мы, певцы, — люди маленькие, у нас, кроме народа, других заступников нет.

— Петь надо так, чтобы вас уважали достойные люди, — бросил Ниязбек. Не так ли, друг Санджар?

Но командир смолчал. Он вообще сторонился сегодня Ниязбека.

Перед тем как кончить свой дастан, бахши вдруг сказал:

— Мы пели о злоключениях героя, когда он отправился выручать отца своей любимой жены, о том, как он сидел много лет в тюрьме, о том, как он победил женихов, сватавшихся к его жене, вернувшись под видом нищего домой; но, говорят, у казахов эта история рассказывается по-другому:

Был у батыра верный и любимый друг. Во всем ему доверял богатырь, делил с ним в походах кусок лепешки и горсть изюма, подстилал под него свой халат, давал ему своего коня, а сам шел пешком. Очень любил и уважал батыр своего друга, хоть был он из богачей и баев, а сам он был воспитан в пастушьей суровости. Не любил друг, когда герой помогал пастухам, беднякам и нищим. Не советовал ему дружить с бедняками И вот другу приглянулась красавица — жена батыра. Воспылал он к ней страстью. Были богатыри как-то в походе и попали оба в плен. Посадили их обоих в яму. Ночью батыр подсадил друга, и тот вышел из темницы, но вместо того, чтобы протянуть руку и помочь батыру тоже выбраться наверх, коварный завалил вход большой глыбой камня, а сам полетел на крыльях в родной улус. Прискакал он в аул и объявил, что батыр умер в темнице, потребовал, чтобы ему, как побратиму героя, отдали его жену. Поверил отец, назначил его главным визирем и давай принуждать дочку выйти за него замуж. Много из-за этого изменника пролила горьких слез верная жена батыра, не поддавалась злодею, не верила в смерть мужа и ждала любимого И вдруг слышит она его пастушескую песню. Спасенный своим могучим конем, появился в родном ауле батыр. Попытался презренный изменник улететь в дымовое отверстие юрты журавлем, но не тут-то было. Стрела настигла черное сердце неверного...

— Вера в друзей хороша, но осторожность тоже хороша. Я слышал, еще рассказывали, что однажды злоумышленник перед скачками подрезал подпруги у коня батыра, готовя гибель другу. Хорошо, что конь говорить умел по-человечьи и предупредил хозяина. Простил тогда батыр врага, и напрасно...

— Что же вы не сложите песню об этом случае? — досадливо заметил Ниязбек.

— Может, и сложу когда-нибудь, о верный из друзей! Певец откинул назад голову и устало закрыл глаза. Казалось, мыслями он унесся далеко и забыл о существовании своих слушателей, которые почтительно молчали. Стараясь не шуметь, поднялся и вышел Ниязбек. Он шел не торопясь, лицо его исказилось, в сутулящейся фигуре было что-то странно напоминавшее побитую собаку.

Санджар не повернулся и не посмотрел вслед Ниязбеку. Тяжелые складки пересекли лоб командира, он медленно чертил рукояткой ножа по бархатной поверхности ковра какие-то знаки и напряженно думал. Он так ушел в себя, что невольно вздрогнул, когда услышал тихий голос бахши:

— Да будет дозволено занять ваше внимание одной маленькой притчей. В некотором древнем царстве во время нашествия диких и страшных кочевников возвысился простой кузнец и получил признание народа. Царь испугался любви народа к тому воину, но побоялся открыто пресечь его жизненный путь и встал на путь хитрости. Он послал своего приближенного визиря к прославленному военачальнику, наказав войти в его доверие. И случилось, что воин и визирь стали лучшими друзьями. Они кушали вместе, спали в одной палатке, скакали рядом на горячих конях в битве. Но напрасно доверял другу воин, ибо не раз в ночной тиши рука визиря тянулась к его горлу. Только страх казни останавливал предателя. Однажды воин и визирь поднимались по крутой тропинке на перевал. Визирь, шедший впереди, вдруг столкнул камень, и он покатился и запрыгал и сшиб воина. Упал воин в пропасть, разбился и испустил дух. Прогневался всемогущий на такое злодейство и превратил визиря-убийцу в камень. С тех пор тот перевал так и называется Визирь-таш.

— Почтенный отец, не ошибаешься ли ты в своеН мудрости, не возводишь ли ты напраслину на друзей?

— Санджар-ака, — тихо ответил старик, — мудрость народа — порука правдивости этих дастанов. Не всякому другу можно верить, а особенно в наше время.

Бахши говорил как-то уклончиво, поглядывая не без робости на дверь.

— Совет дает народ. Свой совет народ доверил своему бахши.

Со двора донесся стук копыт. Санджар опустил голову и прислушался. Медленно поворачивалось лицо командира вслед за незримым всадником. Вот он выехал из ворот, завернул за угол и тяжело поскакал опять мимо дома, но уже по дороге. Топот удалялся, делался все тише и тише и, наконец, смолк. Все напряженно и молча следили за лицом Санджара. Горькая улыбка блуждала на его губах.

Это была веселая, залихватская песня. Ядгар-бахши импровизировал на плясовые мотивы.

Прервав на минуту пение, чтобы выпить воды, он, как бы невзначай, заметил:

— Что печалиться! Если я не буду петь о радости, я не буду петь совсем. Время настает в нашей стране радостное. Народ наш скоро будет веселиться. Из Москвы льется свет ярче блистающего золота. Сердце мое в радости чувствует приближение победы. Санджар, друг, разгладь морщины на лбу и слушай.

Санджар незаметно встал и вышел во двор. Серебряный челн остророгой луны нырял в белых светящихся облаках, плывших в глубине небес. В вышине шелестели пирамидальные тополи, и листочки их шевелились и серебрились на ветру. Среди черных куп деревьев чуть белели крыши домов. Простором и привольем дышала долина. Но Санджар дрожащей рукой рванул воротник рубахи: комок, поднимавшийся из груди, душил его.

Рядом послышался шорох. По военной своей привычке Санджар мгновенно повернулся. В дверях стоял Фаттах. Его бледное лицо при свете месяца казалось еще бледнее.

И, так как Санджар ничего не ответил, он прибавил:

— Еще в те времена, когда мои предки населяли по эти каменные скалы, а широкие зеленые долины, откуда нас прогнали злобные кочевники, жил великий мудрец. Таджики забыли его имя, но помнят слова его мудрости. Он говорил: «Чтобы погубить тебя, враг прикинется двуличным другом и будет пресмыкаться перед тобой в пыли. Так и леопард, подкрадываясь к лани, припадает к земле грудью». — И, видя, что Санджар все еще молчит, он продолжал: — Не ищите встреч с этим человеком. Я видел его глаза. Во взгляде их — смерть...

Комендант Денау давал торжественный ужин в честь гостей. Оркестр бригады исполнял бравурные марши и вальсы. Под звездным небом среди деревьев молодежь танцевала.

Ужинали тут же в саду, на берегу хауза, при свете потрескивающих в дыму огромных факелов. Столов, конечно, не имелось, сидели на циновках и паласах, разостланных прямо на земле. Пили в основном чай. Только для тостов в честь победы нашли немного сладковатого пенящегося мусаласа, похожего на легкий яблочный сидр, но очень крепкого и пьянящего. В те суровые дни в Восточной Бухаре пили мало и осмотрительно.

Пришедший позже всех Санджар был мрачен и неразговорчив. Но счастливого свойства юности — прекрасного аппетита — он не потерял и с большим удовольствием принялся за угощение, воздавая одинаковую честь как бифштексам и майонезам, изготовленным полковым кашеваром, бывшим питерским ресторатором, так и шашлыку и самаркандскому плову — произведениям кулинарного искусства повара, состоявшего в прошлом, как рассказывали, при особе первой жены самого эмира. Все было очень вкусно, всего было в изобилии.

— Да, Санджар, и это, прежде всего, твоя победа. То, что ты сделал, не каждый сумел бы сделать.

Санджар сконфуженно что-то пробормотал, но глаза его сияли. Понизив голос, Кошуба продолжал:

— Доложу командованию. Товарищ Фрунзе будет рад за тебя, очень, очень рад.

— Как я хочу увидеть великого воина и человека!

— Подожди немного, друг, и ты съездишь в Москву и расскажешь товарищу Фрунзе сам, как ты перехитрил хитрейшего из хитрейших, ловкача из ловкачей.

— Надо бы сразу, — вмешался в разговор Гулям-Магог. Он сидел рядом с Санджаром и спешил восстановить утраченные во время денауской операции силы, последовательно уничтожая все съедобное, что стояло поблизости на дастархане.

Уже упомянутый эмирский повар, сухонький, беззубый старичок, не раз прибегал из своей кухни взглянуть на «чудо аппетита». Стоя в тени и в волнении подергивая свою хитрую длинную бородку, постриженную на какой-то совсем не узбекский манер, старичок глядел, как глубокие миски плова и прочей снеди поглощаются толстяком. Потом старик исчезал, чтобы через минуту появиться с новым блюдом, которое он предупредительно ставил перед самым носом Гуляма.

Удивительно, что огромное количество поглощаемой пищи никак не улучшало настроения толстяка. Он мрачнел с каждой минутой.

— Увидел скорпиона — раздави, — ворчал Гулям. — Поймал змею — оторви ей голову, — так у нас говорят.

К Кошубе подошел Курбан и что-то быстро заговорил, наклоняясь к самому его уху. Командир нервно потрогал усы, торопливо встал и, взглядом пригласив с собой Санджара, пошел к выходу.

— Клянусь, не иначе, проклятый Кудрат-бий чего-то натворил, — проговорил, не отрываясь от тарелки, Гулям-Магог. — Я же предупреждал.

— Как же? — возразил Николай Николаевич. — Он под стражей, с него глаз не спускают.

В небольшой, чисто выбеленной комнатке комендатуры, освещенной керосиновой лампой, уже собрались встревоженные командиры. Кошуба объявил:

— Кудрат-бий ушел! Ушел из-под самого носа милиционеров. Распустили слюни...

Вошел начальник милиции — щеголевато одетый, развязный молодой человек с черными усиками. Он небрежно прикоснулся рукой к козырьку:

Опустившись на скамью, он достал портсигар и начал закуривать английскую сигарету с золотым колечком.

Вмешался Курбан. До этого он молча сидел из скамье, внимательно разглядывая начальника милиции. Он поднялся и вытянул руки по швам:

— Товарищ командир, разрешите. Султан Максумов не у папаши жил в прошлом году, а служил помощником у энверского прихвостня Селим-паши в Ховалинге.

Максумов шумно сглотнул слюну. Остановившимися глазами смотрел на Курбана, видимо не узнавая его.

— Не удивляйтесь, что я с вами знаком, — насмешливо заметил Курбан. — Вспомните, молодой человек, Чиндара...

Максумов сразу сгорбился, глаза его потускнели.

— Этот молодчик прискакал со своей бандой в полдень в наш кишлак, а к вечеру в нем было столько новых вдов и сирот, сколько и за пятьдесят лет не бывает. И он, проклятый, похвалялся: «Скоро к нам придут сипаи, развеют красный сброд и воткнут в землю вниз головой всех забывших бога и эмира».

— Я... меня пригласили. После сдачи нашего отряда. — Голос Максумова становился уверенней. — Нас простила Советская власть. Тогда я поступил на службу в милицию.

— А сколько вы на своем веку убили советских людей?

— Ясно. Расскажите теперь, что сегодня случилось.

— Охрана? Дверь заперли на замок... крепкий замок, и дежурный остался у дверей. Наверно, заснул, собака. Когда я пришел проверить, соколы уже улетели.

— Почему вы не поставили еще часовых? Вы знали, какие важные преступники задержаны.

— Курбаши сдались, а раз сдались, Советская власть должна простить. Их следовало держать в почете, в удобном месте. Вы же бросили благородных людей в сарай, в скотный хлев.

— А потому вы зевали... — Кошуба говорил все резче. Глаза его сузились. — Потому смотрели на все сквозь пальцы?

Максумов молчал. Он совсем успокоился и со скучающим видом поглядывал на стены, потолок, лампу. Он, видимо, даже не считал нужным отвечать.

— А зачем давать... Их кони стояли в саду около сарая.

— Когда их привели, там лошадей и поставили, а курбашей посадили в сарай и заперли.

После минутного молчания Максумов проговорил:

Он затянулся и пустил в потолок струйку синеватого дыма.

—Минуточку подождите, — вежливо сказал Кошуба и спросил Курбана:

— Есть, товарищ комбриг, только там и собачонка не пробежит.

— Да они и не выбирались там, это невозможно.

— Да через дверь... Вот он, — Курбан указал на Максумова, — открыл дверь, и они ушли. И лошади были накормлены, напоены и заседланы.

— Хорошо, — сказал Кошуба, — хорошо. У вас есть семья и где?

Судорога исказила лицо Максумова, он крикнул:

— Вы не смеете, не смеете. Что вы хотите делать со мной? Вам плохо будет. В Душанбе у меня брат... он... Вы пожалеете... отвезите меня в Душанбе.

— Выведите его, — все так же спокойно сказал Кошуба.

Максумов упал на колени. В горле его что-то клокотало, ужас парализовал язык. Намокшая внезапно и потемневшая гимнастерка прилипла к спине.

Два бойца подхватили его под руки и вытащили за дверь.

Все закурили. Даже Санджар затянулся папиросой, хотя вообще предпочитал дедовский чилим и не признавал легкого табака.

— Вот одна маленькая гнида, вонючий жук, а какое хорошее дело испортил, — нервно сказал Санджар. — был Кудрат-бий, и тяжело жилось Гиссару. В реке Сурхан не вода — слезы, перемешанные с кровью, текли. Только по-хорошему могли люди за кетмени взяться, советскую жизнь налаживать, только выглянуло солнышко — и опять наступила ночь... Опять, значит война.

— Конечно, — проговорил Кошуба. — Правда, теперь, после сегодняшнего, Кудрат-бий не тот. Больше народного героя играть ему не удастся. Опозорился он здорово. Но шайку он себе наберет.

— Пока их мало, надо их ловить. Прошу, дайте приказ.

В это время где-то вдалеке стукнул выстрел. Будто ударили палкой по паласу, выбивая пыль.

Сидели еще долго и молчали. Каждый предавался своим невеселым мыслям.

В сыром парном воздухе дымили, рассыпаясь сотнями искр, неуклюжие факелы. Взволнованные чайханщики суетились, стараясь всячески угодить красноармейцам и добровольцам.

Разглядывая одного, особенно вертлявого и лебезящего прислужника с толстым, лоснящимся лицом, старик Медведь, вообще настроенный скептически, а сегодня особенно, заявил:

— Ну и рожа! Вот уж не сомневаюсь, что басмачам этот тип прислуживал бы с не меньшим, а, возможно, с большим усердием.

Подозрения Медведя имели почву. Все, что находилось за чертой ярко освещенной площади, на которой шло веселье, жило своей ворчливой, смутной жизнью, внушавшей неясную тревогу... Она держала всех в напряжении, и каждому все время хотелось оглянуться. Такое чувство испытывают охотники, сидящие ночью у одинокого костра и ощущающие на себе взгляды десятков пар светящихся глаз обитателей густых зарослей...

— Я удивлен, — вполголоса сказал Кошубе Санджар. — Мне сказали, что моя мать здесь и хочет видеть меня. Она просит, чтобы я пришел к ней.

— Да, она приехала сюда, — Санджар помолчал в тягостном раздумье. — Вот уже третий раз за последний месяц моя мать зовет меня. Но я ведь не знаю ее... Я никогда не видел ее, то есть я ее не помню. Она покинула наш дом, когда я был еще совсем мал. Я считал своей матерью тетушку Зайнаб, да она мне поистине родная мать.

Говорил Санджар медленно, подыскивая слова. Казалось, он старается разобраться в обуревавших его чувствах.

— Друг, — сказал Кошуба, — мать всегда останется матерью. Но не ловушка ли это? Я поеду с вами.

Проводник привел всадников к высоким воротам почти над самым обрывом. Внизу, во тьме, шумела и плескалась невидимая река, в ветвях высоких деревьев, поднимавшихся из-за глиняной полуразвалившейся ограды, тихо роптал дувший с гор ветер. Сердито затявкала собака.

Санджара и Кошубу привели в небольшую чистенькую комнату, освещенную керосиновой лампой. На всем убранстве, состоявшем из шелковых атласных одеял и резных алебастровых полочек, лежал отпечаток достатка и уюта, свойственного домам очень зажиточных людей.

В углу на одеяле сидела женщина, уже пожилая, но еще красивая. Особенно хороши были ее глаза. Они метнули молнии, когда в комнату за Санджаром вошел Кошуба.

Женщина резким жестом руки остановила Санджара.

— И ты, которого я жаждала видеть двадцать лет, так поступаешь со своей матерью...

Санджар замер посреди комнаты, слегка наклонившись вперед.

— Матушка... — проговорил он. Видимо, он мучительно прислушивался в сердце к тому, что принято называть голосом крови. — Матушка...

— Подожди. Ответь на вопрос. — Глаза женщины загорелись недобрым огнем.

— Я звала тебя, своего сына, после долгой, как вечность, разлуки, а ты привел какого-то постороннего человека... да еще немусульманина... по обличию вижу.

— Тише, матушка. Он мой побратим... Он брат мой.

— Он кяфир... большевик. Ты забыл законы ислама. Ты позоришь мое открытое лицо. Сын мой! Пусть человек выйдет. Не подобает даже лучшему другу присутствовать при разговоре сына с матерью.

Кошуба быстро огляделся. Ничто не подкрепляло его подозрений. Он безмолвно поклонился и вышел в соседнюю комнату. Здесь едва теплился масляный светильник. За низеньким сандалом, пряча руки под тяжелым ватным одеялом, сидел длиннобородый старик и, очевидно, дремал. Он не шевельнулся, когда командир поздоровался с ним по-узбекски и, сев рядом, закурил.

Из приоткрытой двери струился полоской свет. Явственно слышались голоса разговаривавших. Женщина сказала:

— Подойди, сын мой, и обними свою мать. Она поцеловала его и горестно воскликнула:

— Вай, сыночек мой! Что с тобою сталось... беднень-кий мой...

— Матушка, что вы меня оплакиваете... Я живой ведь...

— Не будет невежливым спросить, чем занимается ее почтенный муж? Не земледелец ли он?

— Может быть, он садовод? Здесь прекрасный сад.

Видя, что от неразговорчивого собеседника ничего не добьешься, Кошуба замолчал. Он курил папиросу за папиросой и думал. В мозгу его созревала нечеткая, расплывчатая, как дым, мысль, но он никак не мог уловить ее. Он все больше приходил к заключению, что оставаться в этом домике не следует. Почему, — он долго не мог понять и, лишь нечаянно взглянув на столик, понял:

стоявший на скатерти большой круглый поднос был пуст...

Пустой... Только самому жестокому врагу узбек отказывает в простейшем проявлении гостеприимства, в хлебе... На подносе ничего не было.

Командир посмотрел на благообразное холодное лицо старика и поймал его блудливый убегающий взгляд... Командир стремительно встал. Столь же стремительно вскочил и старик. Он раскрыл рот не то для того, чтобы сказать что-то, не то, чтобы закричать. Тогда Кошуба шагнул к нему и мрачно проговорил:

Кошуба действовал безмолвно и быстро. Одним движением он извлек из-за пазухи несловоохотливого своего собеседника револьвер и засунул себе в карман. Затем, слегка подтолкнув старика к сандалу, заметил:

— Ну, отец, не подымайте крика. Но старик опешил настолько, что не промолвил ни слова.

— Эта госпожа подлинно магь командира Санджара?

— Вы знаете, что полагается за хранение оружия без разрешения?

— Как всевышнему будет угодно, — голос старца даже не дрогнул, но глаза бегали, выдавая беспокойство.

Тогда Кошуба, не спуская глаз со старика, подошел к двери. До него донеслись взволнованные, несколько повышенные голоса Санджара и его матери. Не очень громко Кошуба сказал:

...Всадники медленно ехали по дороге. Свежий ветер дул им в лицо. Оба молчали.

Лишь на следующий день Кошуба узнал содержание беседы Санджара с матерью.

Разговор начался с того, что Кошуба очень осторожно, обиняками повел речь о молчаливом старичке и отобранном у него оружии. Тогда Санджар счел нужным передать все, что произошло.

Мать долго охала и причитала над сыном, любовалась им, хвалила его за мужественную внешность. Расспрашивала о его жизни с тетушкой Зайнаб. Неожиданно она задала ему вопрос:

Захваченный врасплох, Санджар растерялся: сам он никогда не задумывался о религиозных делах. Он попытался выйти из неловкого положения:

— Походная жизнь не способствует выполнению обрядов.

— Не в этом дело. Я спрашиваю о твоих мыслях. Веруешь ли ты в единого, всемогущего бога и следуешь ли заветам его пророка?

Чувство раздражения начинало подниматься в груди Санджара; он не хотел при первой же встрече ссориться с матерью и поэтому постарался уклониться от прямого ответа. Он невнятно пробормотал какие-то слова, которые, при желании, могли сойти за утвердительный ответ.

— Хорошо, — продолжала мать, — хорошо. Но почему же сын мусульманина и мусульманки идtn против мусульман?

И Санджар понял тогда, что перед ним сидит чужой человек.

Никогда еще молодому воину не было так тяжело. Он находился весь во власти проснувшейся детской мечты о материнской ласке, дремавшей многие годы. Перед ним сидела его матушка, которую он считал давно умершей. Он стремился к ней всей душой... Он так хотел броситься к ней, прижаться лицом к ее рукам, но ее слова, произнесенные ровным холодным голосом, воздвигли между ними стену.

И Санджар обрадовался, услышав голос Кошубы, звавший его.

— Ты уходишь, мой сын? Когда я увижу тебя? Да, у меня к тебе есть дело. Ты большой начальник, и ты имеешь большого друга из этих... большевиков. Помоги одному человеку, почтенному человеку, уехать. Он теперь не может здесь жить...

— Мой отец давно умер. Вы сами мне говорили, и тетушка Зайнаб говорила.

— О, не будь таким строгим, сынок. Этот человек был здесь хакимом.

Возникло молчание. Что мог ответить Санджар на просьбу матери?

Она снова и снова повторила свою просьбу. Санджар долго не отвечал.

— Где он, этот человек? — наконец спросил он.

— Пусть уходит, уезжает. Только скорее. Только потому, что вы, родная мать, просите. Я ничего не знаю, ничего не слышал...

— Но ему нужна бумага, охранительная грамота, иначе его не пропустят за границу. Его схватят, убьют, — и голосе ее послышались теплые нотки, поразившие Санджара.

Санджар колебался. Мать встала и, подойдя к нему, положила ему руки на плечи.

Командир шагнул к столу и на листке бумаги быстро написал несколько слов.

Мать протянула руки, чтобы обнять сына, но он осторожно отстранил ее, закрутил головой и быстро, не произнеся ни слова приветствия, вышел.

Курбан и Джалалов медленно ехали по большой каменистой равнине к подножию холмов. Светало. Лошади, весело потряхивая гривами, трусили мелкой рысцой по твердой, хорошо утрамбованной неширокой дороге, тянувшейся вдоль глубокого русла горной реки. Далеко снизу доносился шум невидимой бешеной стремнины. Здесь же наверху потрескавшаяся, побуревшая земля, кое-где изъязвленная громадными размывами, обнажала самое нутро гигантских отложений и наносов. На почве, покрытой местами белыми лысинами солончаков, не росла даже самая неприхотливая колючка. Такие безотрадные места горцы называют сангзор — что значит каменный цветник.

Подавленные безотрадной картиной, всадники ехали молча, лишь изредка перекидываясь словами. Курбана заботило задание, полученное от командира, — разведать кишлаки, лежавшие к югу от душанбинского тракта.

— Oro! — вдруг воскликнул Джалалов и привстал на стременах. — Оказывается, в этом каменном цветнике есть свои садовники.

— Клянусь всеми черепахами и скорпионами чертовой степи, — продолжал Джалалов, — идут люди. Ого, они действительно садовники, у них есть кетмени. Что им нужно тут копать? А ну-ка, давайте догоним их.

Он подхлестнул своего низкорослого мохнатого конька.

Впереди по дороге широким размашистым шагом шли пять стариков с кетменями иа плечах.

— Это, — заметил Курбан, — идут аксакалы. Им, как уважаемым людям селения, не подобает проявлдять любопытство.

Поравнявшись, всадники почтительно приветствовали стариков. После ничего не значащих, но очень необходимых изъявлений любезности и взаимного уважения Курбан как бы невзначай поинтересовался, куда дехкае направляются и зачем им понадобились в бесплодной, забытой аллахом пустыне кетмени.

— Вон видишь, там, у самого холма, чинара. Там плотина, там вода.

— Да. Дехкане нашего кишлака сегодня утром собрались и решили, что раз эмирские времена сгорели, а Кудрат-бий трусливо забился в кротовую нору, то земля теперь стала нашей, а не хакима денауского. Земля же без воды ничто. Вот мы, старики, и отправились на плотину, от которой идет наш большой арык, чтобы владеть, распоряжаться и охранять воду, дающую жизнь нашим полям и нашим душам.

Старики замолчали и продолжали идти так быстро, что не отставали от всадников.

Солнце взошло над плоскими бабатагскими горами и залило равнину потоками расплавленной стали. Теперь стал виден проложенный вдоль подножия холмов арык, обсаженный молодым тальником. Джалалов подумал о том, какие огромные усилия потребовались ог кишлачного люда, чтобы выкопать канал в каменистом грунте и заставить воду течь на плодородные земли, лежащие где-то далеко внизу на расстоянии многих верст.

— Когда выкопан канал? — спросил Джалалов одного из стариков, бодро шагавшего рядом с его конем по придорожной тропинке.

Но старик не ответил. Прикрывая рукой глаза от низко стоящего солнца, он тревожно вглядывался в одну точку. Потом быстро сказал:

— Слушай, молодец! С высоты своего седла посмотри, что там, около чинары, есть люди?

Курбан начал вглядываться. Тревога старика передалась и ему. Джалалов взялся за бинокль.

— Вce в порядке, — сказал он старику, — там. около чинары, какой-то человек работает кетменем.

— Работает кетменем? — удивленно спросил бородач. — Зачем он работает?

Старики забеспокоились. Не останавливаясь, они оживленно начали совещаться. Вдруг один из них подбежал к Джалалову и, ухватившись рукой за стремя, с мольбой в голосе сказал:

— Мы не знаем того человека, который копает около плотины. Там нечего копать. Зачем он копает? У вас кони, быстроногие кони. У вас оружие. Прогоните этого человека, он недобрый человек.

Столько мольбы звучало в голосе старика, что Джалалов ни секунды не колебался. Он и Курбан во весь опор поскакали к чинаре. Оглянувшись, Джалалов с удивлением увидел, что старики бегут за ними изо всех сил, растянувшись в цепочку по дороге.

У чинары Джалалов сразу понял, что сельские старейшины взволновались не напрасно.

Хватило одного взгляда, чтобы убедиться, что неизвестный человек с кетменем делал черное дело.

Глубокий, почти с отвесными склонами овраг, похожий на огромную трещину, пересекал в этом месте пустырь. У самого дерева начиналась плотина, сложенная, очевидно, в недалеком прошлом трудолюбивыми руками земледельцев из огромного количества камней, хвороста и глины. Сотни людей трудились многие месяцы, чтобы воздвигнуть это несовершенное сооружение, преграждающее путь горному потоку, вырвавшемуся из груди горы и настойчиво стремившемуся в пропасть разверзшегося оврага... Только ценой невероятных усилий возможно голыми руками создать преграду бурному потоку, повернуть его и заставить течь по арыку, прокопанному в каменистом склоне.

И недаром в прошлом на людей, по инициативе и под руководством которых создавались оросительные каналы, смотрели в Бухаре, Фергане, Междуречье, да и во всех восточных странах, как на святых, и священная память о них бережно сохранялась в народе столетиями. И здесь, у подножия мощного, в десять обхватов ствола чинары стоял небольшой мавзолей, сложенный из новеньких кирпичей. Однако отсутствие ячьих хвостов на высоких шестах показывало, что будущий святой — строитель плотины — еще не почил в этом месте вечного упокоения; однако благодарные односельчане отдают ему долг величайшего почтения и, прижизненно построив мазар, возводят человека в ранг святого.

На гребне плотины стоял высокий старик в чалме и белом халате и методично наносил по ней удары кетменем. Работал он, видимо, уже несколько часов и произвел в слабо скрепленном теле плотины серьезные разрушения; в прокопанную им брешь с угрожающим ревом рвалась вода.

Из-за шума стремнины старик не слышал, как подъехали всадники.

— Стой! — крикнул Курбан, снимая с плеча винтовку.

— Подожди, — остановил его Джалалов, — живым взять сына борова и обезьяны. Давай быстрее, а то он все разрушит.

Прыгая по камням, они добрались до старика. Он заметил их лишь тогда, когда на его плечи опустились тяжелые руки. Старик обернулся и ощерил желтые зубы... Испуг исказил его благообразное холеное лицо. Он замахнулся, но вдруг рассмеялся торжествующе, злобно.

— Хаким! — испуганно закричал Курбан. — Его высокопревосходительство денауский бек...

По гребню плотины уже бежали аксакалы. Они яростно размахивали кетменями и выкрикивали проклятия. Но и старейшины замерли, увидев перед собой самого всемогущего хакима, наместника эмира бухарского. Двое стариков бросились на колени. При виде их согбенных, подобострастно склонившихся фигур, хаким самодовольно улыбнулся и, выпрямившись во весь рост, величественно отдал приказ:

— Схватите этих собак, красных солдат. Слушайте меня, старики: бросьте их в поток, и пусть их тела покроются смертельными ранами.

Старики заколебались... Почтение перед эмирским чиновником сильнее разума, сильнее страха смерти. Они видели, что брешь в плотине силой напора воды расширяется, что стремнина, обретая все большую разрушительную силу, разворачивает камни, вымывает глину, выхватывает связки хвороста, что поток разрушает плоды их тяжкого труда, — и все же они застыли в безмолвном покорном отчаянии, потому что путь им преградил старик, жалкий, ничтожный, но все еще олицетворявший в их глазах власть эмира священной Бухары.

И тогда Джалалов, мягкий, спокойный юноша, никогда не решавшийся на резкие поступки, нашел вдруг силу и волю к действию. Он схватил хакима за воротник белоснежного халата и потащил по плотине к чинаре.

Поступок Джалалова мгновенно отрезвил стариков. Они бросились к прорыву. В золотых лучах утреннего солнца заблестели кетмени.

— Свяжи его, — сказал Курбану Джалалов, — и пойдем помогать старикам. Боюсь, дела у них пойдут неважно. Смотри, что наделал подлец...

Работа спорилась. Камни, земля, пучки соломы и хвороста летели в прорыв, и вода несколько сбавила свой шумный бег.

Возникла надежда, что плотину удастся спасти.

Старики позволили себе немного передохнуть. Джалалов, от усталости валившийся с ног, поражался выдержке почтенных дехкан, самому молодому из которых насчитывалось по меньшей мере семьдесят лет.

Один из старейшин подошел к сидевшему в тени хакиму и сдавленным от ярости голосом спросил:

— Как ты построил? Как можешь ты говорить такое?

— Да, я. По моему приказу строили плотину, и я своими руками разрушу ее, чтобы ни одна капля воды не досталась народу, позволившему опутать себя большевикам. — Он расхохотался: — Да, пусть дехкане без нас, своих благодетелей, грызут сухую землю, пусть давятся ею.

— Но земля орошена нашим потом! Мы строили плотину своими руками. Мы строили, мы — народ. Полгода строили — умирали, исходили кровавым потом и слезами... Мы строили. А ты пытаешься лишить нас и наших детей хлеба и жизни потому, что ты воспользовался плодами нашего труда, что ты пил нашу кровь...

— Ты бек... Но не ты задумал строить. Вот он, — и он указал на первого старика, — задумал строить плотину и показал народу, как работать. Он — почтеннейший и уважаемый. А ты, ты отобрал у нас три четверти воды и земли и держал нас впроголодь, вытягивал из нас жилы. Ты...

— Молчи, дурак! Какое мне дело до ваших рабских разговоров? Ползай, лижи следы моих ног.

И, взглянув на плотину, он торжествующе засмеялся.

— Вот, смотрите. Теперь пусть сотни дехкан, сотни баранов придут с кетменями... Поздно. Нет вам воды. Старейшины, как один, обернулись и с горестными воплями кинулись к кетменям.

Но труд их остался напрасен. То ли в разговоре с хакимом они слишком замешкались, то ли вода уже с самого начала произвела слишком большие разрушения, по сейчас поток неистовствовал... Очевидно, невидимые струи пробились в глубь тела плотины и начали размывать ее со страшной силой. Сооружение развалилось на глазах. С грохотом и треском падали уже не отдельные камни, а большие сцементированные известью глыбы. В несколько минут высокая величественная плотина оказалась размытой.

И на уцелевшем куске ее, нависшем над оврагом, стояли, горестно подняв лица к равнодушно сияющему небу, пять старцев, пять скорбных фигур, напоминающих плакальщиков, оплакивающих дорогого покойника.

Так продолжалось несколько минут. Затем один из стариков протянул руки вперед и шагнул в поток... Он перевернулся в воздухе и погрузился в пучину.

Джалалов бросился к краю обрыва, но тотчас понял, что он беспомощен. Сердце его сжалось от боли и жалости. Над ухом прозвучал голос Курбана:

— Так нужно было... Нужна жертва, иначе воду никто не усмирит.

— Да, нужна жертва! — прокричал Джалалов. — Я своими руками утоплю сейчас проклятого хакима.

Хакима под деревом не оказалось... Не нашли его и в кустарнике. Правитель исчез. Позади мазара, в заброшенном саду, остались следы подков и свежий конский навоз. Бек ускакал, по-видимому, в тот момент, когда произошла катастрофа.

Около чинары Джалалов нашел небольшой бумажник, перевязанный шнурком. В нем лежали бухарские бумажные, очень грубо отпечатанные деньги, николаевские ассигнации, документы и среди них записка, написанная твердой рукой Санджара.

В ней говорилось о том, что податель письма должен беспрепятственно пропускаться по дорогам Восточной Бухары. Написанное скреплялось личной печатью Санджара.

Джалалов ничего не сказал Курбану. Только лицо его еще более помрачнело. Он предался самым грустным размышлениям. И в тон им были рассказы старейшин. Они собиралсь идти в свой родной кишлак сообщить трагическую весть о том, что посевы их не получат влаги, что сотни, тысячи танапов хлеба, хлопка, садов и виноградников обречены на гибель, что богатый цветущий оазис, созданный двадцать лет назад руками тысяч людей и кормивший тысячи людей, погиб, что нужно уходить, иначе всем грозит голодная смерть.

И все это сделал один человек — мстительный и злобный, бывший хаким денауский, распоряжавшийся по праву эмирской деспотии жизнью дехкан, их очагами и достатком. Народ изгнал его, и он в последнюю минуту злобно и гнусно отомстил народу, как мстит раздавленный скорпион, вонзая в расплющившую его босую ногу свое ядовитое жало.

Джалалов молчал. Он почти не слушал стариков. Он думал о Санджаре, которого уважал и любил, перед которым преклонялся.

...Когда он передал записку Кошубе, командир мельком взглянул на нее и спросил:

— Вот что, пусть все останется между нами. Санджар рассказал мне. И о записке тоже...

В горах темнота особенно густа и непроницаема. Нет ничего легче, как сбиться с дороги, попасть на край скалы, сорваться в пропасть.

Но тем не менее всю ночь небольшая группа всадников настойчиво, неутомимо уходила в глубь гор, подымаясь к границе вечных снегов.

Уже перед рассветом всадники наткнулись на пастуший стан. Угли костра едва тлели.

Всполошившийся чабан отогнал бесновавшихся зевластых псов и поднес кисленький, пахнувший шерстью айран. Гости напились, не сказали ни слова благодарности и продолжали сидеть в угрюмом молчании.

— Разрешите, господин, принести поздравления, — осторожно заговорил один из проезжих, обращаясь к толстому, закутанному в белый уратюбинский шерстяной чекмень человеку.

Тот, кого назвали господином, буркнул что-то неразборчивое себе в бороду.

— Поздравления со счастливым избавлением от опасности, — закончил говоривший. — Теперь ваша звезда воссияет на небосклоне побед и воинских подвигов с еще большей яркостью, господин парваначи.

— Что с вами, Ниязбек? — слабым голосом спросил Кудрат-бий. — Что это на вас напало придворное красноречие в такой момент... когда... О, как он перехитрил меня... Мы ошиблись в нем, в этом русском. Я думал, что он только отчаянный рубака, слепой в ярости, а он еще умен... да, умен. Господи, два года я бьюсь с ним не на жизнь, а на смерть, и не смог пальцем его тронуть...

— Еще время не ушло, господин. Мы еще соберемся с силами...

— С силами... с силами... Уйдите все, — приказал Кудрат-бий. — А вы останьтесь, Ниязбек.

Когда они остались у костра вдвоем, Кудрат-бий заговорил вполголоса:

— Мы соберем еще джигитов, вы правы. Ко мне прибегут эти трусы курбаши, побросавшие свое оружие, едва на них прикрикнули там, на площади. Да, мы еще будем стрелять, скакать, убивать... Но зачем?

— Вот и я спрашиваю... Наше дело кончено. Я говорю вам — кончено! Черный народ полон ненависти к нам, люди стали большевиками. Нет разницы между батраками гиссарцами и большевиками, между юрчинскими чайрикерами и большевиками, между денаускими... пусть будут прокляты они, денаусцы, пусть знают: если у меня, Кудрат-бия парваначи, наберется хоть сотня, хоть две сотни верных бойцов, я прискачу в Денау и перережу их всех до единого. Я прикажу вырвать из утроб денауских потаскух младенцев, чтобы искоренить проклятое денауское семя. до одного, до последнего...

— Вы меня задушите, господин, — робко прервал его Ниязбек. В припадке бессильной ярости парвапачи cхватил своего собеседника за борта халата и начал трясти.

— Бог мой, ты видел? Они смотрели на мой позор и смеялись. Они могли смести с помоста Кошубу-безбожника с его людьми и разорвать в клочья, и они не сдвинулись с места. Я тебе говорю, они сделались большевиками... всех уничтожу! Всех!..

Он долго не мог успокоиться. Вдруг Ниязбек схватил его за руку:

Кудрат-бий вскочил, несколько мгновений тревожно вглядывался во тьму.

— Боже... они, — простонал курбаши, — и сюда они пришли...

— Скорее, — шептал Ниязбек, — скорее к коням... Мы успеем... Уйдем...

— Нет... пропали. Все пропало. Нет сил, — всхлипывал Кудрат-бий. — Пусть придут... Пусть хватают. Пропал, пропал...

Парваначи опустился на землю у потухшего костра, и видно было при свете гаснущих звезд, как сидит он — раздавленный, жалкий, — обхватив голову. Плечи его судорожно вздрагивали. Ниязбек то начинал бегать по площадке, то принимался теребить курбаши, стараясь сдвинуть с места его тяжелое тело.

Далеко-далеко заржала лошадь. Жалобно подвывая, Кудрат-бий распластался на земле и скреб камни ногтями, точно пытаясь втиснуться в ничтожнейшую из расщелин.

Вдруг тихо прозвучал его слабый голос. Он жалобно молил:

— Когда меня схватят, ты быстро скачи в Душанбе. Боже, успеешь ли... Там... Наклонись ко мне!

Он долго шептал что-то склонившемуся над ним Ниязбеку. Наконец поднял голову и сказал громко:

— Там есть наши люди. Перед нами откроются .все двери, падут все запоры.

Приближалось утро. Светало. Вырисовались горные склоны, темные провалы ущелий. Внизу у говорливого ручейка спали прямо на траве беглецы — басмаческие курбаши. Поодаль паслись лошади. Шерсть их намокла и блестела от холодной росы.

Мирная картина тихого горного утра вдохнула бодрость и силы в грузное тело Кудрат-бия. Он сел, подбросил в костер несколько сучьев. Грея руки над огнем, курбаши, как бы невзначай, проговорил:

— Не думал, друг, что вы такой нервный. И все вам мерещатся красные звезды. Никого нет на нашем пути, а? Да если и появится кто... Мы еще посмотрим!.. Да, пора трогаться. И помните, Ниязбек» если мы не сможем собрать джигитов, мы пойдем за Пяндж и предадимся там отдохновению. Что вы ухмыляетесь?

Ниязбек не хотел напоминать Кудрат-бию о недавнем припадке малодушия. Он предпочел заговорить о другом:

— Еще есть силы у истых мусульман. В Фергане идет борьба. Из Кашгарии помогает консул... как его, Эстертон. Из Афганистана от инглизов идет целый караван с винтовками, патронами и индийскими рупиями. Вот-вот прибудут.

Военный министр Надир-хан плюет на своего Амануллу и обходится без его разрешения, хоть этот почтенный король заигрывает с большевиками и заключил договор с Москвой. А за Надиром стоят инглизы. Чего же падать духом...

Низким поклоном Ниязбек скрыл наглую усмешку:

— И потом, чего же нам бояться? Неужели великий назир народной республики не снизойдет до нас в случае беды? Он, вы сами знаете, не такой уж и друг большевиков, каким прикидывается...

— Дела у него осложнились, — возразил Кудрат-бий. — Приезжал из Москвы один умный грузин и все проверил. Он заставил выгнать из правительства Бухарской республики всех родственников и друзей великого назира и потребовал, чтобы все назиры были не из почтенных людей, а из этой голытьбы, дехкан и рабочих...

Сам великий назир чуть не попался. Теперь он поспешил отправиться в путешествие по Гиссару. И ясно — даже если захотят на его глазах перерезать глотку его родному брату, и то он пальцем не пошевельнет... Женоподобный этот бача эмирский только и думает, как бы спасти свою шкуру, и давно бы смылся зя границу, если бы ему разрешили его хозяева инглизы. Тьфу!

Он поднялся и пошел по мокрой траве вниз к коням...

Уже когда они отъехали немного от пастушьего становища, Ниязбек сказал:

— С вашего позволения, господин парваначи, я вас оставлю.

— Это еще почему, господин бек? Почувствовав, что опасность не угрожает ему непосредственно, Кудрат-бий снова обрел достоинство.

— Хочу, господин парваначи, съездить в Тенги Харам, домой...

— Разрешите, господин бек, вам сказать, что вас схватят, едва вы посмеете показаться на большой дороге... Вы, господин бек, забыли, что после Денау к большевикам перебежали многие, кто хорошо знает вас и ваши дела. И вам, господин бек, остается отныне пребывать при нашей особе...

— О господин парваначи, вы преувеличиваете опасность для нашей скромной особы.

— Да потому хотя бы, что нас не посмеют пальцем тронуть.

— Почему же, господин бек? Или вы наденете шапку-невидимку, или у вас среди большевиков есть друзья?

— Да потому нас не тронут, что мы предусмотрительны и не являемся подданным Бухарской народной республики.

— Как так? — не сдержался Кудрат-бий; изумление появилось на его лице.

— А так, что мы позаботились получить у афганского посла в Бухаре Абдурасул-хана хорошенькую, изящненькую книжечку, называющуюся афганским паспортом. Так что мы, господин парваначи, являемся афганским гражданином и вольны ехать куда нам заблагорассудится. И никто: ни большевики, ни воины ислама — не вправе вас останавливать или задерживать во избежание споров с Кабулом. Так-то, господин парваначи.

— Хорошо. Тем более вы нам нужны. Отныне вы наш первый помощник. Назначаю вас главным курбаши всех верных мусульманских воинов Локая...

Ниязбек безмолвно склонился в полупоклоне. Он ничего не ответил, только чуть скрипнул зубами.

Когда он отъехал, Кудрат-бий подозвал к себе рыжего ясаула и негромко сказал:

— Я тебя спрашиваю про чернобородого. Мне нет дела до его имени. Я говорю — чернобородого.

— А-а, — протянул ясаул, — вижу чернобородого.

— Так вот, чернобородый должен быть там, где будем мы. Чернобородый будет есть из одной чашки со мною, пить чай из одной пиалы со мною, ходить рядом со мною, ездить не отдаляясь ни на шаг от нас. Понятно?

— О да! Понял. Это великая милость. И только неблагодарный посмеет пренебречь ею.

— Ну, на то ты при мне состоишь, чтобы такой милостью не побрезговали.

Преследование в предгорьях Гиссара —далеко но легкое и не простое дело. Быстрая скачка здесь совершенно невозможна из-за крутизны бесчисленных подъёмов и спусков. Всякая попытка заставить коня двигаться более быстрым аллюром, нежели обыкновенной рысцой, приводит к самым печальным последствиям.

Группа всадников, цепочкой двигавшихся по тропинке, пересекавшей гигантское брюхо Черной горы, издали напоминала мирных кишлачных жителей, направлявшихся на базар в Каратаг. Только вблизи выяснялось, что едут вооруженные люди, что они не мирные путники, а охотники, идущие по горячему следу.

Далеко впереди на добром горном коньке размашистой ходой двигался Курбан. Он сменил буденовку на белую войлочную шляпу с черными бархатными отворотами, а шинель — на коричневый уратюбинский чекмень.

Озабоченное, напряженное выражение мгновенно слетало с его лица, как только в пределах видимости на дороге появлялся путник. Чем ближе оказывался встречный, тем добродушнее делалось лицо бойца и громче разносилась по холмам его гортанная песня.

В нескольких шагах от ехавшего или шедшего на-встречу Курбан вежливо умолкал, а затем разражался целым потоком изысканных приветствий и добрых пожеланий.

Это ничего, что Курбан первый раз в жизни видел человека: он в совершенстве владел искусством разузнавать новости и выведывать сведения.

— Во имя бога всеблагого, всемилостивейшего, все-разумнейшего! Кого я вижу, о господи! — восклицает Курбан с таким видом, как будто бы он по меньшей мере родной брат коренастого, обросшего волосами локай-ца, мрачно восседающего на рослом осле бухарской белой породы. — Какое замечательное совпадение, что вы избрали ту же дорогу, по которой всемогущий аллах направил меня, смертного. Как здравствуют драгоценные отпрыски вашей достопочтенной милости? Уж не из Каратага ли вы поспешаете?

Изысканная вежливость может растопить и лед.

Локаец напряженно копается в памяти, стараясь припомнить, где он мог видеть эту добродушную и вместе с тем лукавую физиономию. Но поток слов льется и льется, и начинает казаться, что с этим балагуром и несомненно благочестивым мусульманином приходилось встречаться не раз.

Боясь обидеть Курбана, встречный, обходя вопрос о знакомстве, в свою очередь старается ответить любезностью на любезность. Он останавливает осла, и завязывается оживленная дорожная беседа, та беседа, которая обеспечивает на Востоке продвижение всех новостей по лику земли с быстротой телеграфа.

— В нашей семье, благодарение аллаху, все тихо, если не считать печального происшествия с нашим братом. Велик аллах в своих милостях и в своем гневе правосудном.

— Неужели с братом вашим, достойнейшим и мужественнейшим человеком, приключилось такое?

— Да окажется милосерден тот, кто взирает на нас всевидящим оком. Презренная кяфирская пуля поразила его в живот, пониже пупка, и он стонет и кричит уже седьмой день. Я еду за Нуриддин-табибом.

— Помилуй нас аллах! Неужели вы хотите прибегнуть к помощи подобного наглеца, возомнившего себя Ибн Синон и Лукманом. Нет, я бы пошел за Абдукахар-табибом. Он так хорошо излечивает раны...

— Великий пророк послал вас мне навстречу. А где? же живет Абду... Абду... Как вы его назвали?

— Абдукахар? Он обитает совсем близко, в Казак-баши.

— Слава пророку, слава аллаху, еду сейчас к нему. Брат очень мучается.

— Спешите, спешите, — говорит Курбан, — однако прошу вас, ничего не говорите людям, которых вы сейчас встретите, о вашем брате, о пуле, о том, что вы едете за табибом.

Напуганный собеседник широко открывает глаза.

— Да, да, — продолжает Курбан, — за мной едут нехорошие люди. Особенно молчите, если они начнут спрашивать, не проезжал ли здесь кто-нибудь, похожий на хакима сарыассийского и денауского.

— О, они злые люди, значит? Неужели они злоумышляют на такую высокую особу... Курбан пробует рискнуть:

— Меня очень беспокоит, достаточно ли далеко уехали их высокое достоинство хаким? Если они уже проследовали через Каратаг...

— Клянусь, они медлят. Почему же они так медлят?..

На гребне горы в голубом небе возникают силуэты всадников. Словоохотливый локаец и Курбан торопливо прощаются.

Не надо думать, что Курбану очень везло, что у первого же встречного он сумел раздобыть столь важные сведения. Кто знает, сколько таких бесед пришлось ему вести за последние два дня, сколько любезностей расточать перед самыми разнообразными путниками: купцами, загорелыми дочерна горцами, медлительными дехканами, пронырливыми и подозрительными молодчиками без определенных занятий.

Но Курбан умел развязать языки самых недоверчивых, самых молчаливых людей.

И если отряд не сбился с пути, если Санджар не потерял следа, то это в значительной мере нужно объяснить исключительными способностями Курбана. Он вел Санджара по горячему следу.

Санджар увлекся преследованием. Он дал себе слово, что сватит хакима, что хаким не сумеет пробраться за кордон.

Санджара мучило не только то, что он написал денаускому хакиму пропуск, нет. Санджар пришел в ярость, когда узнал, что хаким разрушил плотину и оставил дехкан без воды.

В стороне от шума и толпы по юнистому берегу хауза прогуливались двое. Одного из них не сразу можно было узнать. Просторная ниспадающая свободными складками белая одежда и большая белая чалма делали Кудрат-бия неузнаваемым.

Он ходил сгорбившись, тяжелой походкой бесконечно утомленного человека. В его осунувшемся, подернутом нездоровой бледностью лице, обрамленном сильно поседевшей, видимо давно некрашенной бородой, ничего не осталось от злобного высокомерия главаря басмаческих банд. Страдальчески опущенные уголки губ, обвисшие усы, суетливо бегающие глаза придавали Али-Мардану сходство с затравленным зверем. Даже и голову он держал как-то слегка набок, словно прислушиваясь, не прозвучит ли где-то далеко лай охотничьих псов. Иногда парваначи вздрагивал и губы его беззвучно шевелились. Иногда он начинал разговаривать сам с собой, споря с невидимым противником и отвечая совсем невпопад своему собеседнику.

Рядом с ним ковылял, тяжело опираясь на костыль, ишан Ползун. Одет он был на первый взгляд очень скромно, но и дорогая кисея чалмы, и тончайшее сукно халата, и шелк рубашки, и лакированные ичиги, и даже запах индийских духов — все говорило о том, что горбун не забывает о мирских благах, хотя по своему положению наставника дервишского ордена ему подобало больше думать о делах божественных. Но почтеннейший богослов, несмотря на свое уродство и седую борода, недавно в третий раз сочетался браком.

Всякий, кто посмотрел бы на мирно прогуливающихся Кудрат-бия и Ползуна, решил бы, что разговор вращается вокруг тем, навеянных красотой священной рощи мазара и только что состоявшимся по случаю праздника торжественным всенародным молением — намазом аид. Собеседники говорили вполголоса, усиленно перебирали четки, громко вздыхали и поглядывали на голубое небо, просвечивающее сквозь густую листву столетних вязов.

Но беседа их вращалась вокруг тем очень земных.

— Гияс подходит, хотя неудачи и преследуют его. Он подобен человеку, набравшему камней в подол халата и швыряющему их куда попало. Хоть один, пусть самый маленький камешек, кого-нибудь да ударит. Тогда про него скажут: вот молодец, какая меткость глаза. Пусть останется там, где он сейчас...

— Бек оказался слабым. Для такого человека нужен ловкач, настоящая лиса. Проклятый Санджар совсем стал большевиком.

— Пусть Гияс продолжает свое дело. Он обещает... Ведь лучше, если этого проклятого Санджара сами большевики заподозрят и уберут.

Али-Мардан в раздумье кивнул головой. Он прошел через сад в небольшой дворик. Здесь он сел, поддерживаемый слугами, на коня и, наклонившись к Ползуну, сказал.

— А все же пусть Гияс, бросая камни, не забывает смотреть, что делается за спиной. Если что, пощады от Санджара он ждать не может. И, наконец, в том письме Сайд опять пишет: «Когда вы, наконец, уберете его?»

В сопровождении нескольких нукеров Али-Мардан уехал.

Сильно хромая, Ползун вернулся назад через рощу и, сдержанно отвечая на многочисленные приветствия, вошел под низкий кирпичный свод, переходивший в длинный коридор. Здесь было шумно и оживленно. Десятки и сотни богомольцев стояли, ходили, сидели у высеченных в стенах сорока ниш, по числу сорока чильтанов, таинственных покровителей правоверных в области самых разнообразных видов человеческой деятельности. Почти в каждой закопченной нише горело две-три, а кое-где и больше свечей, в зависимости от многочисленности или набожности представителей той или иной профессии, посетивших сегодняшнее моление. Перед нишей чильтана — покровителя цеха нищих — толпилось так много народа, что с трудом удалось протолкаться среди всего этого тряпья и зловонных рубищ. Вопя и стеная, нищие протягивали изъеденные язвами и болячками черные руки. Рядом одинокий писец, одетый очень чисто и даже изящно, изредка снимал щипчиками нагар с горевшей в нише единственной восковой свечи и обращался к каждому проходящему с вопросом: «О почтеннейший, нет ли у вас желания занести на бумагу ваши уважаемые мысли для пересылки их уважаемым вашим родственникам? А в то же время вы совершите угодное богу дело и позволите возжечь новый светоч». За витиеватой формулой подразумевалось дело очень простое: писец, или — как его называют на востоке — мирза, предлагал свои услуги, чтобы написать письмо или заявление за соответствующую мзду. Но так как здесь был не базар, а святое место, то предложение облекалось чуть ли не в форму молитвы, обращенной к загадочному и могущественному Хызру, покровителю всех путешествующих, и в то же время господину сорока чильтанов.

Дальше по коридору толпились дервиши — странствующие монахи — в расшитых островерхих шапках, отороченных мехом халатах, с длинными узорными посохами в руках и ладанками из скорлупы кокосового ореха. Они возносили молитвы своему чильтану крикливо, с подвываниями, сами свечей не зажигали, а насильно заставляли это делать первого попавшегося наивного богомольца. Но едва только дехканин отворачивался, свеча исчезала в сумке странствующего монаха с тем, чтобы через минуту вновь быть проданной какому-либо простаку.

Много свечей горело в нишах чильтанов — покровителей мясников, базарных перекупщиков, ростовщиков, менял и всяких прочих лиц купеческого звания, больших и малых. Сами купцы, своим дородством и холеными бородами резко выделявшиеся из массы богомольцев, солидно и с достоинством шествовали по коридору, не задерживаясь у своих ниш и всем своим видом показывая, что они люди просвещенйые и стоят выше всяких там глувых суеверий... Не времена и для купцов наступили тревожные, никакое правоверие не предохраняло торговые караваны от грабительских нападений воинов ислама, хотя сам Ибрагим-бек отдал на этот счет строжайший приказ. Но ни приказы, ни фетвы — охранительные грамоты с огромными печатями — не гарантировали от разграбления и разорения. Вернее всего, тут сказывалось сомнительное прошлое грозного Ибрагима. начинавшего свою карьеру с профессии конокрада. Так или иначе, купцы, посетившие сегодня мазар святого Хызра, украдкой вручали расторопным, шныряющим в толпе мальчикам-прислужникам деньги на покупку и возженне жертвенных свечек чильтанам — покровителям торговли.

Много пришло всякого народа на поклонение святому. Но больше всего здесь собралось согбенных тяжелым, изнурительным трудом дехкан, не видящих света ремесленников, гнущих свои спины за примитивными станками от восхода солнца до вечерней зари, байских слуг и батраков, ищущих в религии облегчения и выхода из беспросветной нужды и пришедших сюда, в священную рощу, по примеру своих предков, искать прибежище в молитве, читаемой на непонятном языке арабов.

Так много сошлось народа, что знакомые в этой толпе могли искать друга друга целую неделю, а может, и больше. И весь этот люд шумел, кричал, стонал, отнюдь не боясь нарушить благолепие святого места. Только временами в коридоре все стихало и толпа шарахалась в стороны, очищая путь здоровым, краснорожим крепышам, у которых под халатами явно обрисовывалось оружие. Они шли, не глядя по сторонам и не замечая робко кланяющихся людей. А стоило кому-нибудь зазеваться, и увесистый пинок моментально выводил человека из рассеянности. Тогда в толпе слышался робкий, почтительный шепот: «Курбаши такой-то!»

Время близилось к вечеру, когда сквозь шум толпы откуда-то донесся протяжный не то призыв, не то стон. «Хызр! Хызр!»— завопили и нищие, и купцы, и босяки, и богачи. Толпясь, ругаясь, все ринулись к выходу в мазар; через минуту коридор опустел. Стихло, лишь потрескивали слабо теплившиеся огоньки в черных прокопченных нишах чильтанов...

Быстрой, суетливой походкой по коридору прошел Гияс-ходжа в дорожной одежде. Видно, он только что сошел с коня.

Мутавалли оглядывался по сторонам, разыскивая кого-то. Перед самой дверью он остановился. В темном углу зашевелилась груда тряпья и хриплый голос совсем непочтительно спросил:

Тот, кого иронически называли байбачой — сыном богатого купца, и кого бесчисленные нищие, бродившие по городам и кишлакам, знали как своего всемогущего старосту бобо-камбагала — деда-бедняка, выполз из угла и, не находя нужным даже поздороваться с почтенным духовным лицом, грубо повторил вопрос.

Нищенская одежда байбачи вся была в грязи. Видно, он спал там, где его сваливал сон. Весь левый бок халата обгорел: по-видимому, ночью во сне, нищий слишком близко привалился к очагу с раскаленным углем.

Глаза байбачи заплыли и слезились, взгляд его был диким взглядом вечно голодного человека. Всякий, хоть немного знакомый с местными нравами, понял бы, чги байбача — завзятый курильщик анаши.

Стоя перед Гияс-ходжой, нищий покачивался, кашлял и плевался. Он ждал подачки.

— Вот что, — сурово проговорил Гияс-ходжа. — Иди в рощу, сядь у хауза и смотри во все глаза.

— Можно сидеть, можно смотреть — и ничего не высидеть, ничего не увидеть.

— Чего ты хочешь, чтобы я увидел, монету или еще что-нибудь?

— Единое блюдо плова. Одному мне блюдо плова, — нищий облизнулся и потер живот обеими руками — Там столько котлов с семью ручками. А мне, ходжа, одно блюдо.

— Ладно, — Гияс-ходжа наклонился и вполголоса продолжал. —Так вот, едва увидишь, что приедут всадники в кяфирской одежде, проскользнешь во двор молитвы и шепнешь правоверным, сидящим в кругу моления. «Кяфир, идолопоклонник приехал осквернить священное место, где в земле лежит нетленный прах пророка Хызра».

Анашист, усиленно шевеля губами, шепотом повторил:

— Осквернить священную землю... с прахом Хызра...

Гияс-ходжа поднялся по ступенькам и вышел в четырехугольный двор, окруженный зданиями ханаки. На двор выходили сводчатые двери келий, где жили мюриды — ученики и последователи ишана мазара Хызра-пайгамбара. Двор был пуст. Только в сторонке на небольшом возвышении сидели музыканты — карнайчи, сурнайчи и барабанщики. В ожидании окончания моления они от скуки играли в кости. Увидев Гияс-ходжу, музыканты вскочили и, прижав руки к груди, стали отвешивать поклоны:

Гияс-ходжа быстро пересек двор, но в самом конце его остановился и поманил к себе старшину музыкантов.

— Вот что, Надир-карнайчи. Тут приедет один богоотступник. Будет смятение в мазаре. Если он побежит через этот двор, загородите ему дорогу. Понятно?

Старшина молча поклонился Он давно знал Гияс-ходжу как человека власть имущего, а всем власть имущим надлежало подчиняться беспрекословно.

Моление уже началось, когда Гияс-ходжа через большую сводчатую галерею, окружавшую с трех сторон мазар, вышел на площадь, окаймленную могучими, в десять обхватов чинарами. Несмотря на то, что здесь сегодня собрались тысячи людей лишь незначительную часть этого обширного пространства заполняли богомольцы. В самом дальнем конце в громадных очагах пылали целые стволы деревьев под неимоверной величины котлами, имеющими действительно каждый по семи ручек. Семь — магическое число, и котлами с семью ручками можно пользоваться только при изготовлении пищи на священных пиршествах. Дым очагов, смешиваясь с запахом жареного лука и тмина, почти заглушал терпкие ароматы многочисленных курильниц, которыми размахивали перед лицами верующих дервиши, тут же Шепотом требуя «худои». Всю гамму запахов покрывал своеобразный сладковатый запах анаши, которую курили в чилимах паломники, не принимавшие участия в молении.

Особняком держалась группа хорошо одетых юношей в полосатых халатах, подпоясанных желтыми платками, — по-видимому «золотая» молодежь, байские сынки. Не обращая внимания на благочестивую, весьма торжественную обстановку, они веселились от души.

По красным, напряженным лицам, заплетающимся языкам и веселым возгласам чувствовалось, что жидкость в их чайниках имеет очень мало общего с чаем.

Проходя мимо этой группы, Гияс-ходжа опустил глаза и вполголоса заметил:

— Тише, друзья... Приближается момент испытания.

Когда он отошел на приличное расстояние, один из юношей процедил сквозь зубы:

— Мо-мент ис-пы-та-ния! Испытывай самого себя, ходжа любезный, а я лучше испытаю вот этого пузанчика.

Он похлопал ладонью по чайнику и наполнил свою пиалу.

Из-под сводов галереи слышались выкрики: «Хувва-ха! Хув-ва-ха, хув-ва-ха».

Сидя на подогнутых под себя ногах, широким кругом расположились богомольцы. Посередине восседал седой пир — хранитель мазара — с бородой до пояса. Он молча раскачивался, как бы дирижируя радением. Сидевшие в кругу ритмично, но с огромной энергией раскачивались вперед и назад, касаясь лбом пола, одновременно с силой выкрикивая два слова: «Хувва-ха! Хувва-ха!»

Зикры устраивают, как правило, дервиши — мусульманские монахи.

Когда правоверный желает вступить в члены дервишской общины, он должен стремиться постигнуть бога. Но сделать это, как внушает мюриду наставник-пир, можно единственно бесконечным повторением имени божества, сопровождая его физическими упражнениями «над сердцем, имеющим форму шишки, помещающейся в левой части груди и содержащей в себе всю истину». Мюрид должен развить в себе способность сосредоточиться в сердце, отстраняя все посторонние мыcли и обращаясь всецело к богу, то есть, получая дар откровения, вразумления или то, что называется «зикр». При помощи зикра якобы и достигается цель всех стремлений дервиша — восторг, экстаз, блаженство, в состоянии которого дервиш становится властителем идеи божества.

Люди, способные доводить себя во время дервишских радений до такого состояния невменяемости, были наиболее слепыми и безрассудными басмаческими воинами.

Гияс-ходжа посмотрел на равнодушное, утомленное лицо дряхлого пира и недовольно поморщился. Около него вдруг выросла согбенная фигура Ползуна.

— Вы чем-то недовольны, господин мутавалли? — спросил он.

— Надо подогреть людей, — сердито заметил Гияс-ходжа. Он подумал и вдруг сказал: — Сейчас я скажу слово.

Раздвинув ряды, мутавалли вошел в круг. Все сразу замолкли, кроме двух или трех продолжавших механически твердить слабеющими голосами «Ху, ху!»

Закатывая глаза и подвывая, Гияс-ходжа заговорил:

— О ты, многожеланный! Ты, который служишь в час смятения! В глубочайшей темноте ты видишь все вещи. В час стыда и смущения только ты один можешь защитить меня. В час опасности твой верховный разум поддержит меня. Пророк в суре бакрэ изрек: «Порицающие религию да будут уничтожены». О бог! Алла-ху, алла-ху!

Участники зикра, точно бесноватые, завопили: «Ху, ху!» В круг начали подсаживаться зрители, до сих пор равнодушно взиравшие на радение. Крики усиливались, на покрасневших лицах появились крупные капли пота. Многим стало невмоготу сидеть. Они вскакивали и, продолжая кричать, надвигались на старика пира. В радение втягивалось все больше и больше людей. Некоторые, окончательно впав в экстаз, уже не кричали, а дико рычали: «Ху, ху!»

Перебирая четки, Гияс-ходжа похаживал позадии теснившейся вокруг пира толпы с удовлетворением прислушиваясь к яростным воплям. Уже много часов шло радение.

Но вот взгляд мутавалли упал на группу веселящихся юношей и лицо его помрачнело. Размеренным шагом он подошел к ним и холодно сказал:

Тогда один из пировавших хихикнул и, подняв пиалу, нараспев начал декламировать:

— Чаша любовная, чаша угощения, очередная чаша беседы, чаша дружбы, напои его допьяна.

Он встал, пошатываясь подошел к Гияс-ходже, фамильярно взял его под руку и, дыша винным перегаром прямо ему в лицо, забормотал:

— Как вы смотрите, о святой, на хорошенькую, полненькую, веселенькую...

— Нечестивец! В таком месте... в такое время! Он резко вырвал руку и в бешенстве зашагал к ковылявшему навстречу Ползуну. За спиной его грянул взрыв хохота.

— У нас свой зикр! Зикр! Ху-ва-ха. Хува-ха-ха! — вопили юноши.

— Слушайте! — крикнул Гияс-ходжа Ползуну. — Откуда они, эти?

Через толпу двигалась группа людей. Впереди шел как всегда спокойный и слегка улыбающийся Санджар. За ним спешил Курбан в одежде джигита добровольческого отряда.

Гияс-ходжа стремительно наклонился к Ползуну:

— Ну, на этот раз наш дорогой Санджар попался.

Ползун резко обернулся. При виде Санджара и его спутников он смертельно побледнел, посох нервно запрыгал в его руке. Горбун обернулся к Гияс-ходже. Во взгляде его появились растерянность и гнев. Он прохрипел:

Санджар, по-видимому, ничего не замечал. Он с простодушным любопытством взирал на толпу, на беснующихся дервишей, на чинары, на гигантские котлы. Весело переговариваясь с Джалаловым, он шел прямо к пирующим юношам, которые уже успели раздобыть блюдо с дымящимся пловом и делали Санджару гостеприимные знаки.

Ничто не показывало, что Санджар встревожен и даже напуган, хотя впоследствии он признавался: «Я знал, что надо немедленно бежать, бежать к лошадям и скакать во весь опор, спасая свою жизнь, свою душу! И если б я не послал вперед своих людей, я так и сделал бы...»

Он узнал об опасности не здесь на дворе, где происходил зикр, а раньше. Едва Санджар вошел в коридор с нишами чильтанов, как к нему подскочил анашист байбача и загнусавил:

— О пастух, вот чильтан покровитель пастухов. Дай мне худои и убирайся из нашего святого места.

Он не побежал предупреждать Гияс-ходжу и тогда, когда Санджар, сунув ему несколько монет, вошел во двор ханаки. Тут поднялся карнайчи и, подойдя к командиру, пробормотал в полной растерянности:

— Санджар-ака, зачем вы здесь, не ходите на пир, не ходите!

— Ну, Надир-карнайчи, если там пир, то и я там. А ты дуй в свой карнай. Да поскорее начинай!

Уже тогда Санджар сообразил, что посещение мазара Хызра-пайгамбара может кончиться плохо. Но он не повернул назад, а бросил как бы вскользь:

— Ну, товарищи! Молитва, кажется, будет очень крепкой.

Вид беснующейся толпы убедил его, что здесь оставаться опасно.

Вой, рев и выкрики «ху! ху!» оборвались и воцарилась тревожная тишина. Прозвучал резкий голос:

— Правоверные! Имейте страх божий в самом сердце вашем, пусть страх руководит вашими поступками! Дервиши! Люди! Я спрашиваю, что надо сделать с исповедующими веру Карахана, что надо сделать с признающими Лата, верящими в Маката, молящимися золотому тельцу? О мусульмане, что мы сделаем с затесавшимся в наше моление поклонником солнца, огня и четырех серебряных идолов? Сюда! Вот он, чтящий медного пророка, святых из железа, идолопоклонннк проклятый...

Раздвигая толпу, прямо на Санджара шел Гйяс-ходжа, воздев руки и кликушески выкрикивая угрожающие слова. Молча, хрипло дыша, шли за ним бледные, потные, с судорожно искаженными лицами фанатики, прервавшие зикр. Они шарили глазами, подбирали с земли камни, комья глины, палки.

Тогда Санджар быстро сказал, обращаясь к вскочившим на ноги и сразу ставшим очень серьезными юношам в богатых халатах:

Он сделал шаг вперед. Лицо его было мертвенно бледно...

И вдруг отчаянно взревели карнаи, тонко запели сурнаи, оглушительно забили барабаны.

Около котлов с пловом запрыгали поварские помощники, звонко застучали ложками о подносы и, перекрывая шум, завопили:

Между группой Санджара и толпой фанатиков побежали вереницей прислужники с высоко поднятыми блюдами янтарного пахучего плова, направляясь к разостланным в тенистых местах на кошмах и циновках длинным скатертям. Подавальщики нараспев кричали:

Десятки мальчишек с кувшинами и полотенцами в руках рассыпались в толпе и, приветствуя правоверных, предлагали им омыть руки перед трапезой.

А среди прислужников ковылял со своим посохом Ползун и, расточая любезности, лично приглашал наиболее почетных гостей отведать угощение.

И голодная алчущая толпа ринулась к блюдам плова, увлекая отбивающегося Гияс-ходжу. Он очутился рядом с Ползуном и, брызгая слюной, крикнул:

—Кто распорядился подавать плов? Презрительно взглянув на его потемневшее, искаженное лицо, Ползун ответил:

Сам он, давая знаки слугам, запрыгал к возвышению, около которого стоял Санджар. Мгновенно разостлали скатерть. Появилось все, что полагается в таких случаях. Сам Ползун усадил Санджара и Курбана и, изобразив подобие улыбки, начал угощать незваных гостей.

Он закатал длинный рукав халата и взял горсть риса. Глаза его встретились с остановившимся взглядом Санджара, устремленным на его руку с вытатуированной арабской надписью.

Еще не оформившееся воспоминание мелькнуло в мозгу командира. Где и когда он видел нечто подобное? Где же? Он не вытерпел:

— Домулла! Простите неприличие вопроса: что у вас написано на руке?

— Глупость молодости... А написано: «Нарушитель обета прогневит его!»

— Какого обета? — поинтересовался Курбан. Ползун ответил уклончиво:

Угощение было в полном разгаре. Горы плова исчезали на глазах. Но недаром ишан мавзолея Хызра-пайгамбара славился своим широким гостеприимством. Слуги несли все новые и новые блюда, и каждый мог насытиться вволю. Могло показаться, что и Санджар увлечен только едой. Но он напряженно думал: где же он видел надпись? Думал и не мог припомнить.

После ужина ишан мазара Хызра — пир общины дервишей — пригласил к себе Санджара.

— Ты смелый воин, — сказал ему старец, — но ты сошел с пути, предначертанного отцами и дедами. Кто становится на новый путь, того ждут суровые испытания, сын мой.

Посмотрев на окружавших ишана прихлебателей, мюридов, слуг, Санджар упрямо тряхнул головой:

— Отец мой, о каких отцах и дедах говорите вы, о каком предначертанном пути говорите вы мне? Если те отцы и деды эмиры, хакимы, помещики, — народу не по пути с ними. Если те отцы и деды — дехкане и пастухи, то народ идет по их пути, и я с ними...

— Но где же найдешь ты, сын мой, всеблагую мудрость и благочестивое наставничество? Среди грубых пастухов, среди невежественных пахарей? Лишь мужи, преисполненные святыми изречениями пророка нашего, стоят в твердыне истины.

Санджар ответил резче, чем позволяли приличия и тревожная обстановка:

— Пусть... Пусть отец мой, пусть дед мой не знали грамоты. Пусть уступали они знаниями даже ничтожнейщему ишану и имаму, пусть. Но у народа нашего, у простого народа, есть мудрейший из мудрейших, светлейший из светлейших отец, который нас учит и направляет в наших поступках...

— О ком ты говоришь, сын мой? Речь твоя неясна и туманна.

— Вы отлично знаете, мой пир, о ком я говорю. Однако язык ваш не решается шевельнуться, чтобы произнести его имя и смутить покой вот их, этих ничгожных лизоблюдов. — не обращая внимания на злобный шепот окружающих, Санджар закончил: — Кто он, наш отец? Имя его да живет в народе вечно. Это он сделал нас людьми, это он помог нам прозреть, это он дал нам счастье и радость.

— Я не знаю его имени, сын мой, — слабым голосом проговорил пир и, опустив голову, зашевелил губами.

После долгого молчания старец с трудом поднялся. Его свита замерла, ожидая знака.

Санджар тоже встал с места. Его лицо стало суровым и мрачным.

— Ты святотатствуешь, сын мой. Как может быть отцом и наставником мусульманина неверный кяфир? Мусульманский народ не пойдет по пути нечестия. Берегись!..

— Мой пир! Не запугать вам народ такими словами. Тысячу лет его морили голодом, заставляли слизывав грязь с сапог беков и ханов, предавали мучительной смерти, и во имя чего?.. — Он горько усмехнулся. — Нет, Санджар-пастух не пойдет больше по пути горя и рабства, предписанного мусульманскими мужами мудрости из Мекки. Нет, путь Санджара-пастуха — это путь Москвы, путь Ленина. И потом, господин ишан, позвольте сказать вам одно слово.

— Не мешайте в один котел дела религии и дела войны. Не позволяйте денаускому хакиму запутать вас. Большевикам нет дела до святых, пока святые не берут в руки нож...

Он поклонился пиру и пошёл к двери, высоко подняв голову и не глядя ни на кого.

Все собравшиеся в комнате молниеносно равсступились перед ним. «Их как ветром сдуло», — рассказывал потом Курбан.

Уже переступив порог, Санджар услышал за собой голос пира:

— Горе нам! Он — большевик... Горе! Яд большевизма проник в сердца правоверных...

Ползун проводил Санджара и его спутников через двор ханаки, по коридору чильтанов, священной роще и только тогда вернулся обратно. Пиршество продолжалось. Подошел слуга и почтительно доложил, что ишан зовет к себе его и Гияс-ходжу. Когда они вошли в келью старец спросил:

Гияс-ходжа низко опустил голову и еле выдавил из себя:

— Мы с Ниязбеком решили: так будет хорошо. Он ищет денауского хакима. Мы подослали человека сказать, что он здесь.

Едва заметным движением руки Гияс показал, какая участь готовилась Санджару.

Тогда вмешался Ползун. Говорил он холодно, но голос его дрожал от ярости:

— Неужели вы думали, Гияс, что мы допустим это? Как можно допустить, чтобы разрушили ханаку и мазар Хызра-пайгамбара, последний оплот ислама в Гиссаре?

— Если бы с Санджаром что-нибудь случилось, разве его молодцы не разнесли бы и мазар и ханаку по камешкам, а?

—Он прав, — прохрипел старец. — Он прав, здесь нельзя. — Его голос вдруг сорвался в визг: — Вы, вы ничтожества, вы ослы... Вы допускаете, чтобы такой человек шлялся по миру, оскверняя своим дыханием нечестия и богохульства мусульманскую Бухару. Он в сто тысяч раз опаснее, этот молокосос, чем все русские кяфиры. Он, ничтожный, сделался дверью для заразы большевизма, дверью в народ. Он — ужасный и гибельный пример... Убрать его... Скорее, завтра... я приказываю... Смерть... Смерть... Спешите, а то поздно... Убейте его... Приказываю...

А Санджар, покачиваясь в седле, все думал: «Где же я видел такую надпись, на чьей руке?»

Внезапно он встрепенулся. В темного на дороге послышался топот многих коней. Курбан, следовсшший поодаль, подъехал ближе.

— Мы идем поступью барса, —ответил чей-то голос.

Тогда командир остановил коня и резко сказал:

— Вы джигиты, а ведете себя, точно дети. Я послал вас в мазар совсем не для того, чтобы вы там пили водку, да еще во время зикра.

— Но это же военная хитрость, — простодушно возразил один из джигитов. — Дервиши и всякие ишаны подумали: «Это мюриды из басмачей, опьяневшие от близости к аллаху! А мы знали, что очень опасно. Вот и придумали: ведь ангел смерти Азраил — правоверный мусульманин, коему вино запрещено. Ну, он и не захотел бы прилететь и оскверниться общением с нами. А потом... ведь нельзя же спокойно смотреть на дервишей. Они кричали и ревели, как быки, завидевшие корову. Недаром у нас есть пословица: «Пир — корова, мюриды — быки».

И он расхохотался, очень довольный своей шуткой.

«Живописная альпийская природа, патриархальныс пастушеские нравы, тонкие красивые лица, цветущее здоровье аборигенов — вот что характеризует эту, открывшуюся перед изумленными пионерами культуры счастливую горную страну...»

Николай Николаевич перевернул измятую страницу книги, посмотрел на обложку и снова прочитал, уже про себя, о пионерах, цветущем здоровье и патриархальных нравах. Затем он обвел глазами невзрачлую, слепленную из грубо отесанных кусков гранита, вросшую в скалу клетушку — обычное жилище горца, почти отвесно уходящий ввысь оголенный склон горы, начинающийся прямо со двора, и хаотическое нагромождение пиков и зубчатых вершин под ногами. Кругом виднелись лишь камни и скалы — угрюмые, неприветливые. Взгляд его задержался на пожилом горце, зябко кутавшемся в халат, вернее на его руках, покрытых толстым слоем коросты.

— Итересно, что сказал бы этог писака, нацарапавший в угоду своим высоким покровителям мармеладные строчки, очнись он лицом к лицу вот с этаким дядей, которого разьедает чесотка, сифилис и черт его знает что еще. Чю бы он сочинил, этот царский холуй. о «счастливой стране»? Не беспокойтесь, — усмехнулся Николай Николаевич, заметив смущение на лицах собеседников, — он по-русски ничего не понимает. Так вот представьте... кстати, его именуют Наджметдином... какой конфуз у меня с ним получился вчера. После неисчислимых изьявлений благодарности он взял у меня лекарства и отправился... Куда бы вы думали? Прямехонько в мечеть к имаму, который занимается по совместительству врачеванием. И заметьте: гонорар, уплаченный табибу, — николаевский серебряный рубль и две курочки. Мне он хотел презентовать десяток яиц. Так котируются в сем тихом селении знахарство и современная, передовая научная медицина. Ты зачем опять пришел?

Последний вопрос относился к горцу в рваном халате. Тот живо поднялся на ноги и, отвесив почтительный поклон, проговорил:

— Помогите, доктор. Надо лекарство, много лекарства.

— Не хочу я тебя лечить. Пусть тебя лечит имам. Горец поклонился еще ниже:

— Ой, господин доктор. Не меня нужно лечить, жена у меня умирает.

— Что с ней? — встревожился Николай Николаевич.

— Недавно женился? — вырвалось у доктора — А сколько лет ей, твоей жене?

— Не знаю. К тому же спрашивать о возрасте жены не подобает.

— И кяфиру вдобавок, — добавил Николай Николаевич. — Понятно. Но как же я, кяфир, буду лечить твою жену? Ты же не позволишь мне взглянуть на нее...

— Она протянет тебе руку, и ты по руке определишь болезнь.

— Тэ-тэ-тэ! Номер не пройдет, — Николай Николаевич опустился на камень.

— Ей очень плохо, — забеспокоился горец.— Она умирает. Хорошая жена. Молодая...

Он сел на землю и начал картинно всхлипывать.

— Так вот, прежде чем лечить, я должен посмотреть больную. Понятно?

Горец медленно соображал. Затем он поднялся на ноги и проскрипел:

— Ты можешь ее смотреть всю, но лицо она тебе не откроет.

— Хорошо, идем, — сказал доктор, снимая с седла хурджун, где лежал его чемоданчик с хирургическими инструментами.

— А вы, товарищи, — обратился он к бойцам, — скажите командиру, когда он придет, где я...

Хотели уже идти на поиски, когда прибежала девочка и стала о чем-то шептаться с хозяйкой дома — маленькой добродушной старушкой.

Та долго качала головой, расспрашивала и, наконец, сказала:

— Русский табиб лечит жену Наджметдина. Табиб хочет разрезать живот женщине. Он сказал, что если не разрежет живот, то она умрет в страшных муках. Русский табиб говорит, что если сделать так, как он говорит, то во славу аллаха, она останется жить. Пойду посмотрю своими старыми глазами, что там такое.

Старушка ушла, а через несколько минут по дороге, проходившей над самым обрывом, промчались во весь опор несколько всадников, и почти тотчас во дворе появился Кошуба.

И вдруг заметил отсутствие Николая Николаевича.

— А где этот оглашенный доктор? Опять ушел в горы цветочки собирать? Когда он к порядку приучится!

Кошуба забеспокоился, потому что Николай Николаевич являлся «гражданским лицом» и в горы поехал по собственному желанию «для врачебной практики».

Кошубе объяснили, что доктор ушел к тяжелобольной. Спешно, пока шли сборы, послали за Николаем Николаевичем. Посыльный вернулся почти тотчас же.

— Что? Записка?! — закричал Кошуба. — А ну, давай-ка записку. Черт! «Ехать не могу, приступил к операции. Перитонит. Больная очень плоха». Он с ума сошел... Идем!

Около ворот дома Наджметдина толпились женщины. На зов командира в дверях появился хозяин.

— Где русский табиб? — спросил Кошуба. — Позовите его сюда.

Кошуба стремительным шагом направился к двери, но хозяин преградил ему дорогу:

— Не ходи, командир! Один доктор может видеть мою жену, лишенную покрова. Ты не должен входить.

Кошуба торопливо раскрыл планшет и написал на клочке бумаги несколько слов.

Он вернулся к воротам и тихо сказал вестовому:

— Скачи к околице, там, около большой мечети с белым камнем, наши люди. Скажи, пусть держат дорогу. Ни на шаг назад не отходят. Понятно?

— Все планы доктор спутал, — пробормотал сквозь зубы Кошуба. — А, наконец-то...

Но готовая вырваться брань замерла на его губах при взгляде на Николая Николаевича. Доктор был мертвенно бледен. Руки его и рукава халата алели от крови. Усталым, каким-то пустым голосом он спросил:

— Зачем вы отрываете меня от дела? Больная очень слаба.

— Мы уходим, — вполголоса сказал Кошуба — Через двадцать минут в кишлак ворвутся басмачи.

— Поймите: вы срываете крупную операцию. Здесь сам Кудрат-бий. Мы завлекли его в ловушку...

— Не могу. Если я уеду, она умрет. В голосе Кошу бы зазвучала мольба:

— Я остаюсь, — равнодушно проговорил Николай Николаевич и повернулся к двери.

Кошуба схватил его за руку повыше локтя. Доктор гневно сказал:

— Уберите руки! Вы внесете инфекцию. Он исчез в темном провале двери. Перед Кошубои вырос вестовой:

В подтверждение его слов, где-то близко раздались выстрелы. Женщины, стоявшие у ворот, в страхе разбежались.

— Скачи, —сказал быстро Кошуба. — Скажи нашим, чтобы немедленно выбирались из кишлака.

Затем он обратился к почтенным бородачам, сидевшим в углу двора на паласе и бесстрастно глядевшим на происходящее:

— Старейшины, может моя душа быть спокойна за русского табиба?

Плотный невысокий старик с мрачно горевшими глазами угрюмо сказал:

— Товарищ, где и когда ты слышал о неблагодарности жителей гор? Даже слово такое нам неизвестно. Русский табиб ради доброго дела забыл о своей жизни. Тот, кто сделал добро бедному таджику, становится его единоутробным братом. Поезжай спокойно, командир, и займись своими важными делами на пользу народа...

— 0-омин! —сказали другие старейшины и провели руками по бородам.

Через минуту отряд Кошубы скакал по головоломным кручам, словно за ним гнались тысячи горных джинов.

Кошубе казалось, что он совершил подлость, бросив самоотверженного врача на верную гибель. И даже успех операции не радовал Кошубу. Басмачам пришлось туго. Уверенные в том, что сам легендарный комбриг попал в их лапы, они кинулись очертя голову в расставленную им ловушку. К сожалению, в шайке на этот раз не оказалось самого Кудрат-бия. Он ездил на богомолье.

Когда отряд Санджара выехал на большую дорогу, навстречу стали попадаться толпы разряженных людей. Полосатые, ярко-красные, зеленые, голубые халаты, пестрые поясные платки, белые, пунцовые, синие с блестками чалмы — у одних маленькие, у других огромные, с добрую папаху, — все, что одевалось только в дни особых праздников, было извлечено из обитых цветной медью сундуков.

С удивлением Санджар и его воины смотрели на оживление, царившее на подступах к городу Каратагу. За годы жестокой басмаческой войны глаз отвык от нежных красок шелков и бархата. Суровые дни одевали людей в темные топа; дехкане, боясь грабителей, скрывали скромные свои достатки.

Пыля, скакали от толпы к толпе расторопные гонцы. Бежали люди с кетменями, ровняли дорогу, поливали водой...

Бойцы Санджара медленно ехали на изнуренных горными тропами и злыми перевалами конях.

Сегодня утром у селения Казакбаши произошла короткая, но жестокая стычка с бандой помощника Кудрат-бия — Садыка Безглазого.

Безразличные лица бойцов посерели от пыли, тяжелые веки смыкались от усталости.

Старый Мадали, раненный у Казакбаши, стонал, покачиваясь в седле, и пытался сорвать заскорузлую, почерневшую повязку со лба. Поддерживая с двух сторон, везли верхом испытанного воина Салиха-Наби, бойца из кермининского коммунистического отряда. Удар сабли рассек ему плечо. Раненый бредил прохладными садами своей родины, сочными сахарными дынями и голубизной далеких гор. Временами отрывистые фразы вырывались из его груди, мешаясь с тяжелым хрипом: — Воды... воды... Прозрачная, ледяная... Дай мне своими белыми ручками пиалу... Браслеты, серебряные браслеты... напои меня своими губами...

Два молодых конника, поддерживавшие раненого, отворачивались, пряча слезы, оставлявшие грязные дорожки на загорелых щеках.

Вели на поводу коней без всадников. Жаркую схватку пришлось выдержать отряду Санджара. Головорезы Садыка Безглазого дорого продавали жизнь.

Медленно шевеля ссохшимися, обветренными губами. Слнджар спросил спешившего куда-то встречного человека:

Сумрачное лицо дехканина противоречило его праздничному наряду. Он с недоверием оглядел Санджара, его кожаную порыжевшую куртку, перекрещивающиеся на груди пулеметные ленты с патронами:

— Неужели не знаешь, зачем нас пригнали сюда? Великий назир едет. Великий назир! Санджар переспросил:

— Едет, едет. Приказал надеть шелк и бархат. Ха, шелк и бархат!

У селения толпы дехкан стали гуще. Народ стоял вдоль дороги, многие сидели на обочинах. Санджаровский отряд все встречали приветствиями, добрыми пожеланиями. Мальчишки бежали вприпрыжку, восхищаясь винтовками, серебряными ножнами сабель, боевыми конями.

Под большими вязами в двух шагах от старенькой покосившейся мечети из скалы вырывалась прозрачная струя ключевой воды. Лошади, фыркая и храпя, кинулись к желобу. Произошло замешательство. Спешившиеся бойцы зачерпывали воду тюбетейками и с наслаждением тянули ледяную влагу. Раненым смачивали горячие, набухшие кровью повязки. Из калитки мечети аышел слепой старец в белой чалме, с длинным посохом. Протянув руки, он пошел навстречу бойцам, громко говоря:

— Здравствуй, храбрый богатырь Санджар-справедливый! Много лет жизни тебе, защитник сирот и вдов.

— Зайдите к нам! Здесь ожидает вас тень и уют, облегчение от забот... Ахмед, Закир, несите пиалы, напоите воинов.

Слепец распоряжался быстро и умело. Принесли хлеб. Сбежались дехкане, дорогу запрудили любопытные.

Внезапно за поворотом послышались резкие крики:

Звуки ударов, брань, проклятия повисли в воздухе.

— Дорогу, дорогу, очистить дорогу! Где старшины? — вопили охрипшие голоса. — Дорогу! А, чтоб вас!

Люди, собравшиеся у источника, шарахнулись в стороны и вытянулись рядами вдоль дороги.

Всадники в новенькой полувоенной одежде, на прекрасных откормленных конях, размахивая длинными плетьми, ворвались на площадку, где расположились воины Санджара.

Всадники вертелись на месте, подымая на дыбы коней, и напирали на отдыхающих бойцов.

Из селения навстречу глашатаям торопливо шли баи в великолепных халатах, перепоясанных широкими бархатными с серебром поясами, с саблями в разукрашенных ножнах. Они подгоняли дехкан, расстилавших прямо в пыль ковры, красные локайские кошмы и шелковые блестящие сюзане, развертывавших целые штуки шелка, ситца, тика. За взрослыми бежали девочки, разбрасывая по устланной коврами дороге полевые цветы. Все спешили. Распоряжался встречей роскошно одетый могучего телосложения пожилой бай.

Увидев Санджара, он бессмысленными глазами уставился на него и тупо закричал:

И побежал вперед. Он проявлял, несмотря на свой огромный вес, такую прыть и исчез так быстро, что Санджар, уже побледневший от душившей его злобы, не успел даже раскрыть рта.

Глашатаи с криками и ругательствами проскакали мимо в кишлак.

На смену им появилась пышная группа всадников, одетых в отличные суконные синие и зеленые казакины, в белые индийские чалмы. У всех за плечами на новеньких желтых ремнях висели карабины. Сбруя на лошадях сверкала серебром. Впереди, важно подбоченившись, ехал на танцующем жеребце седоватый рыжий сотник. Голову его венчала огромная чалма. Оружие и муниция блестели особенно ярко, шерсть вороного коня лоснилась.

Неторопливо цедя слова сквозь зубы, Саиджар спросил:

— А ты кто такой, фазаний петух? Ты чего орешь?

— Почему обмундирование в грязи, где парадные одежды?

— Что мне за дело? Тогда сойдите с дороги в сторону.

Всадники раздвинулись, и на площадку выехал великий назир, министр Бухарской республики.

Это был женственный, изящный юноша с красивым, совсем еще безбородым лицом. Он сидел в золотом седле, небрежно, опираясь украшенной драгоценными перстнями рукой о колено. Шелковая чалма его, вся осыпанная самоцветами, сверкала. Плечи назира прикрывал халат изумительной расцветки: розовато-телесные цвета чередовались с золотистыми, переходящими в тончайшие сиреневые. Только у радуги можно найти такое сочетание красок.

Конь чистейших кровей нес этот букет одежд, благоухавший на десяток шагов ароматами изысканных духов.

Двое юношей вели коня под уздцы. За назиром, шелестя шелками, бряцая дорогой сбруей, плыла в облаке золотистой пыли многочисленная свита, столь же пышно одетая.

Великий назир столкнулся лицом к лицу с Санджаром, стоявшим на дороге. Командир смотрел отнюдь не приветливо, и рука, в которой он держал плеть, резко подергивалась.

Вид Санджара и всех бойцов казался таким неуместным в этой пышной процессии, что назир растерянно натянул повод, и конь, кося белками глаз, фыркая н храпя, начал рыть землю копытом.

— Кто это? — слегка шепелявя, тревожно спросил. ища глазами кого-то в толпе приближенных, великий назир.

Тронув коня и приблизясь на несколько шагов, худощавый сотник почтительно промолвил:

— Кто он? Вот этот? — И назир небрежно ткнул мастерски выточенной ручкой камчи в лицо Санджара.

— Кто он?! Кто он?! —закричал сотник.— Отвечай великому назиру Бухарской республики... Ну!

Санджар мрачно шагнул вперед. Губы его перекосились от бешенства, мелкая дрожь пронизывала тело. Говорить он не мог — туман застилал сознание.

Что только не передумал он в этот момент! Измученные, израненные бойцы, умирающие товарищи, а тут же рядом эта парадная роскошь, этот блеск двора восточного князька. Неужели это народный избранник? Эта кукла, нарядившаяся в байские одежды? Кто выдумал это подражание торжественным выездам средневековых восточных тиранов?

Но пока Санджар соображал, как порезче и пояснее высказать свою мысль, высокий черный человек с великолепной бородой скороговоркой пробормотал, опасливо поглядывая на Санджара:

— О, это наши мужественные добровольцы... Кажется, командир их, Санджар-бек из Вабкента. Участвовали, по-видимому, в бою.

— А, хорошо, хорошо — Назир, успокоенный, благосклонно закивал головой. — Вы сражались сегодня? Благодарю, славные воины, благодарю от имени республики.

Он пристально взглянул на Санджара. Взоры их скрестились. И тут Санджар с удивлением обнаружил, что изящный юноша имеет свинцовый, неприязненный изгляд, полный глубокой затаенной злобы. Губы юноши улыбались, а взгляд пронизывал, уничтожал...

Впоследствии Санджару вспомнился этот взгляд, и лишь тогда ему все стало ясно, тогда только он понял, какую роль играл великий назир в те дни, и посмеялся над своей простотой и наивностью.

Блудливо опустились тяжелые веки, обрамленные девичьими ресницами. Великий назир, отвернувшись, протянул:

— Товарищ военный назир, примите командира, ну, сегодня вечерком и доложите мне... Если отличились, наградим.

Он протянул руку. Но так как жест походил на приглашение вельможи приложиться к руке, Санджар не двинулся с места. Снова глаза их встретились Великий пазир запоминал. Санджар пытливо знакомился.

Досадливо морщась, назир сказал тихо, но так, чтоб слышал и Санджар:

— Почему они такие оборванные? Встречают... э.„ не в параде.

У этого источника, у этой старой замшелой мечети Санджар получил серьезный урок политической мудрости.

Оказалось, что даже великие военные подвиги, беззаветное мужество, пролитая за свободу народа кровь могут быть не замечены. Можно, оказывается, видеть тяжелые кровавые раны, свежие рубцы, изможденные, опаленные порохом лица, несмываемые следы скитаний по горам и пустыням и намеренно равнодушно пройти мимо. Такое отношение к людям, жертвующим жизнью ради великого дела, порождается смертельной враждой. Но почему же великий назир мог питать к Санджару и его бойцам вражду?

Немало времени понадобилось, прежде чем путь предательства привел назира к закономерному жалкому концу.

То, что Санджар увидел дальше, повергло его в еще большее удивление.

Пышная кавалькада не проехала и нескольких шагов, как навстречу великому назиру из кишлака вышла делегация почетных старейшин — аксакалов. Опираясь на суковатые палки, по-стариковски семеня ногами, они несли подарки и возглашали приветствия могущественному. Они рысцой подбегали к назиру и целовали униженно и подобострастно его стремя.

И Санджар увидел, что великий назир не только не попытался прекратить безобразную сцену, а, напротив, поудобнее вытянул ногу для поцелуев, самодовольно поглядывая на окружающих. Столь же благосклонно он выслушал напыщенную речь старосты кишлака и принял дары.

Сам он не нашел нужным ничего сказать. Слабым жестом он поманил кого-то к себе из обступившей ею свиты.

Санджар не поверил своим глазам: то был Гияс-ходжа.

На белом коне, в белоснежном одеянии мутавалли выехал вперед. Речь его ничем не отличалась по тону or проповеди с минбара в мечети, хотя у Гияс-ходжи хватило такта не приводить цитат из корана.

Кавалькада тронулась вперед и потонула в облаке пыли.

Снова появился рыжий сотник. Он с яростью накинулся па старейшин, на дехкан:

— Плохо встретили, возмутительно встретили! Их высочество обиделось на вас за то, что пришлось им вдыхать пыль. Эй вы, шакалы, собирайте ковры, сюда! Марш бегом вперед, грузите на арбы... Нам еще сколько встреч надо устраивать.

Сотник хлестнул лошадь и ускакал. К Санджару подошел пожилой дехканин:

— Сынок, я не понял, что говорил мулла в белом. Не скажешь ли ты? Когда нам, батракам и беднякам, великий назир даст землю? Земли бы нам...

Вопрос не застал Санджара врасплох. Вопрос о земле он слышал повсюду: и в каменистой долине Сурхана, и в горных ущельях Гиссара, и на холмах Локайского Бабатага, и в Миршадинской степи... Всюду дехкане спрашивали, затаив дыхание, когда же наступит долгожданный счастливый день, когда начнут раздавать байские земли.

— Землю, — сказал Санджар, — вы получите и очень скоро. Однако...— Он хотел сказать: «Однако вряд ли вы получите ее от великого назира», но сдержался и проговорил: — Советская власть, большевики дадут вам землю.

Дверь скрипнула, и в михманхану вошел Николаи Николаевич. Пробормотав «Здравствуйте!», он поискал глазами на стене колышек и повесил на него свою фуражку. Потом не торопясь прошел через комнату, сел поудобнее и, ни слова не говоря, принялся за ужин...

Лишь тогда Курбан обрел дар слова. Странно выпучив глаза, он спросил, заикаясь:

Николай Николаевич, не переставая жевать, пробормотал:

Этот глупый диалог привел всех в себя. С криками «ура» они бросились поздравлять Николая Николаевича:

Не обращая внимания на расспросы, Николай Николаевич продолжал не спеша ужинать. Утолив голод, он рассказал о своих приключениях.

Все произошло совсем иначе, чем представлялось напуганному воображению друзей Николая Николаевича.

Ворвавшись в кишлак, басмачи бросились искать красноармейцев и большевиков. Узнав, что отряд ушел вверх по ущелью, основная масса головорезов поскакала вдоюнку. Оставшиеся — больные, усталые и вообще нерадивые — больше думали о еде, чем о врагах.

Как рассказали потом Николаю Николаевичу, несколько басмачей, привлеченных толпой женщин и стариков, явилось во двор Наджметдина. На вопрос — что здесь происходит, старейшины заявили: «Приезжий знахарь выгоняет из тела больной злых дивов».

Возможно, что отсутствие самого Кудрат-бия, внезапно подвергшегося приступу благочестия, притупило внимание басмаческих нукеров и сделало их менее бдительными. Иначе чем объяснить, что никто не обратил внимания на позабытую посередине двора лошадь врача. Так она и стояла до вечера у всех на виду.

По окончании операции Наджметдин, ни слова не говоря, отвел Николая Николаевича на женскую половину и посадил за обильный дастархан.

Однако, прежде чем начать есть, доктор выглянул в окно и ужаснулся. Два вооруженных человека сидели около ворот на глиняном возвышении и усердно пили чай.

В десяти шагах от них стоял конь Николая Николаевича, и казенного образца кавалерийская сбруя лоснилась и поблескивала при свете большого смоляного факела, горевшего в глубине двора...

— Отойдите от окна, — вполголоса сказал сидевший с другой стороны дастархана Наджметдин, — может получиться нехорошо.

Как во сне Николай Николаевич ужинал, как во сне отвечал на вопросы. Такое состояние испытывает человек, на которого надвинулась неотвратимая беда, и он чувствует свою беспомощность...

Дребезжащий голос хозяина вывел доктора из раздумья.

— Скоро все будут спать. Мой племянник выведет тебя из кишлака и покажет дорогу через Зеленый перевал. Он пойдет с тобой...

— Бог мой! Она красивая женщина... Но разве ты еще...

— Мне отсюда нельзя уезжать, иначе она умрет.

— Бог мой! Жаль такую красивую женщину. Но завтpa сюда ждут самого парваначи.

— Ну и что же? Вы меня спрячете... Я не уеду. Лицо у Наджметдина совсем искривилось. Глубокой ночью доктора разбудил лай собак и громкий стук. Назойливо стучали в ворота; несколько человек кричали разом:

«Эй, Наджметдин, отдай нам проклятого русского».

— Выдали, — мелькнуло в голове Николая Николаевича, и он поспешно начал шарить под подушкой, отыскивая свой старенький револьвер, о котором, кстати, все в экспедиции говорили, что он страшен лишь тому, кто из него стреляет.

Затем послышался голос хозяина — он пререкался с басмачами.

В конце концов завизжали ржавые петли ворот.

— Это его лошадь! — закричал кто-то срывающимся дискантом. — Где он?, Показывай!

— Ты, молокосос, утри губы, — скрипел Наджметдин, — уезжай, с чем приехал. Нет у меня никакого уруса.

— Слушай, — хрипел хозяин, — если ты мусульманин, разве ты поступишь так?

— Разве ты переступишь порог стыда моего дома и осмелишься зайти на женскую половину?

— Да, и в этой комнате лежит больная. Шаги и голоса начали удаляться. Все стихло. Прибежал Наджметдин и зашептал:

— Сам рыжий ясаул приходил. Требовал: «Покажи русского табиба». Кто-то ему сказал, выдал. Ох-ох, что делать? Уезжать тебе надо...

Голос его звучал неуверенно, и Николай Николаевич с тоской подумал, что приключение, кажется, кончается неблагополучно.

Внезапно за дверью комнаты раздался женский голос:

— Эх ты, собака! И ты еще смеешь называть себя горцем!

Хозяин стремительно обернулся. Глаза его округлились от испуга.

— Только такой вор, как ты, может осмелиться выпроваживать гостя из дому, — продолжал тот же голос. В комнату, с трудом передвигая ноги, вошла старушка. Космы седых волос падали на лицо из-под белого платка.

— Смотри, — угрожающе протянула она в сторону Наджметдина, — смотри, чтоб я не слышала таких слов от тебя, не то я сама наплюю в бороду и тебе, и твоему рыжему ясаулу. Подожди, я доберусь до тебя, трус ты и бездельник. И кто только наворожил тебе... Разве ты достоин такой красавицы, ты — старый, шелудивый, глупый.

Бормоча извинения, Наджметдин, пятясь, выскользнул из комнаты.

— Сынок, — сказала старуха, — ложись и спи спокойно и не обращай внимания на этого запаршивевшего человека. Хоть он и мой сын, я прямо скажу: короста разъедает не одно его лицо, короста гложет и его душу.

Утром выяснилось, что рыжий ясаул увел лошадь Николая Николаевича.

На третий день совершенно неожиданно во двор въехало несколько вооруженных всадников. Николай Николаевич не успел скрыться на женской половине. Он сидел на возвышении и играл в шахматы со старейшиной селения Муэтдином-бобо и так увлекся партией, что не услышал топота копыт. Правда, на докторе был ватный халат, а на голове дехканская тюбетейка, но белесые брови, розовое лицо, усеянное веснушками, и светло-серые глаза выдавали его с головой. Да к тому же первый из спешившихся всадников оказался Ниязбеком — тенгихарамским помещиком. Он тоже сразу узнал доктора, но и виду не подал. Поздоровавшись и приняв из трясущихся рук Наджметдина пиалу с чаем, он подсел к шахматистам и безмолвно наблюдал игру.

Тем временем Николай Николаевич мучительно строил предположения, как поведет себя «друг Советской власти». Среди членов экспедиции ходили слухи о подозрительном поведении Ниязбека, но никто толком не мог сказать, в чем его обвиняют. И вот он среди басмачей...

«Ну, теперь, кажется, и законы гостеприимства мне не помогут», — думал Николай Николаевич.

Он взглянул на Наджметдина и неприятно поразился его испуганному жалкому виду. Напротив, Муэтдин-бобо сохранял невозмутимость и спокойствие.

— Однако вы не только отличный врач, но и хороший шахматист, — прервал молчание Ниязбек. — Ого, папаша, петербургский домулла сейчас вам устроит шах и мат.

— Не мешай играть, сын мой, — прервал его старик.

— Да, игра у вас очень сложная, а особенно у доктора.

— Чем сложнее игра, тем интереснее, — отпарировал Муэтдин-бобо.

— Но в сложной игре легко запутаться, а путаная игра грозит гибелью.

Хотя Николай Николаевич не очень хорошо знал язык, он все же рискнул вмешаться в разговор. С трудом подбирая слова, он заговорил:

— Некоторые мои друзья... бывшие друзья, не побоявшиеся опасностей, играют очень сложно. Слишком сложно.

— Если человек попал в сложную игру из-за хорошего своего поступка, то ему бог поможет. А вот затеявший сложную игру ради своей выгоды, действительно кончит плохо.

— Слушайте, — красивое лицо Ниязбека исказилось алой гримасой, — разговор разговором, но... знаете, вы, русский: достаточно мне мигнуть глазом, и...

— Сын мой, ты не мигнешь, — все так же спокойно проговорил Муэтдин-бобо.

— Нет. Ты узбек, а узбеки, как и мы, горцы, чтут своего гостя больше, чем родного отца. Или ты не узбек?

Несколько минут молчание никем не прерывалось.

Снова заговорил Ниязбек, но уже спокойно, обращаясь к Наджметдину:

— Ее болезнь — причина пребывания здесь русского доктора.

Тогда Наджметдин рассказал об операции. Ниязбек встревожился.

Он расспросил о подробностях и закончил совершенно неожиданно:

— Клянусь, если с ней что-нибудь случится... Муки грешников в аду ничто в сравнении с тем, что испытаете вы.

— Уходи, — вдруг рассвирепел Муэтдин-бобо, — уходи отсюда!

— Зачем вы грозите? — стараясь сохранить спокойствие, заговорил Николай Николаевич. — Я лечу женщину потому, что она больна, а вовсе не потому, что боюсь угроз. Разве я остался здесь по чьему-либо приказу или принуждению?

Вечером Ниязбек в самых искренних выражениях благодарил Николая Николаевича.

— Оставайтесь у нас, — говорил он,— вы будете богаты и уважаемы. Что вам, ученому, дадут большевики? Они сами нищи, бездомны. Вам не надо даже принимать веру Мухаммеда. Ваше дивное искусство есть уже печать божьего благословения.

Отказ Николая Николаевича искренне удивил Ниязбека. Он долго еще уговаривал доктора и в конце концов не утерпел:

— Как вы можете не соглашаться? Все равно вам отсюда не выбраться. На всех дорогах наши нукеры. Будь у вас даже сорок четыре жизни, и то, если двинетесь с места, не сумеете сохранить ни одной.

Николай Николаевич остался еще на сутки, чтобы окончательно увериться в результатах операции. Весь день он с гнетущей тревогой прислушивался к малейшему шуму в кишлаке. Вечером приходил Муэтдин и, ругаясь и плюясь, сообщил, что у ворот дома поставлен караул и что русский табиб никуда не имеет права выходить...

И тем не менее Николай Николаевич ночью уехал из кишлака.

В полной тишине лошадь вели под уздцы два молодых парня. Подъем в гору длился бесконечно, угрожающе шуршали камешки.

Рассвет застал доктора и его спутников в диких горных дебрях, среди арчового леса. Столетние деревья достигали нескольких обхватов в толщину. В воздухе пахло смолой.

Весь день путники брели по скалам и лишь ночью заметили огонек.

Окрик «Стой! Кто идет?» прозвучал в ушах доктора райской музыкой.

Когда Николай Николаевич окончил рассказ, кто-то задумчиво произнес:

— Вот подлинно славное дело! Остаться в пасти зверя...

— Извините. Так сделал бы каждый. А вот поругать меня некому — операцию такую я делал первый раз в жизни да еще в ужасной антисанитарии.

Въезд отряда Санджара в город Каратаг, после торжественного прибытия великого назира, прошел незамеченным. Город гудел базарными шумами. По улочкам и закоулком сновало множество пестро одетого народа; ослы, лошади, верблюды поднимали тучи пыли. Купцы ласково зазывали покупателей в свои коробочки-лавки, продавцы вареного гороха и лепешек неистово вопили, разносчики каратагской воды нараспев восхваляли ее чистоту, льдистую свежесть, владельцы харчевен нарочито гремели посудой, бродячие монахи устраивали на перекрестках целые молитвенные концерты... Врезаясь в толпу, расталкивая людей, вызывая брань и крики, проезжали на прекрасных гиссарских конях загорелые широкоплечие горцы в полосатых шелковых халатах, расцветкой своей затмевающих краски зари.

В этой сумятице никто не обратил внимания на усталых, запыленных всадников Санджара.

Горный ветер рвался по тесной долине, свистел а ушах. Бурные, стремительные воды реки мчались среди гранитных стен. Под обрывами бились и пенились водовороты: огромные валуны, поблескивая черным лаком, рвались навстречу воде, разрывая на части стремнину.

На помостах над самой водой сидели сотни каратагцев и наслаждались прохладой.

И тут, в Каратаге, Санджар убедился, что след потерян, что денауский хаким сумел перехитрить преследователей.

Никак не мог примириться Санджар с мыслью о неудаче. Он мчался в шумный, людный Каратаг, он безжалостно гнал коня — до хрипа, до пенистого пота, он не жалел своих спутников, друзей. Он шел по следу. И там, где все пути сходились, где все нити, по-видимому, связывались в один узел, — там все оборвалось в круговороте восточного базара, в лабиринте тесных улиц.

Бойцы уехали ночевать в гарнизонные казармы. Курбан повел Санджара закоулками через весь город.

— Поедем ночевать в пригород. Там есть один караван-сарай. Мне говорили про него по дороге...

Как всегда, после долгого пути усталость свинцовой тяжестью придавила плечи. Навалилась она и на лошадей. Они еле брели, спотыкаясь и испуганно храпя при виде каждой темной фигуры, безмолвно скользившей вдоль стен. Курбан привел своих друзей к лачуге, служившей одновременно и чайханой, и караван-сараем, и гостиницей, и игорным домом, и опиекурильней...

Он долго и нудно объяснялся с хозяином, затем громко проговорил:

— Вот упрямый человек, — сказал Курбан, — очень упрямый. Но ничего, корм для лошадей есть. Чай есть. По вот кушать ничего нет. Поздно, говорит.

В эту грязную полуразвалившуюся конуру никто, кроме погонщиков ослов и бабатагских угольщиков, очевидно, не заглядывал. Заскорузлые паласы, засаленные одеяла сулили не очень приятную ночь. Философически пожав плечами, Медведь принялся устраиваться на ночлег.

— Ложиться на голодный желудок? Чтобы я, Джалалов, допустил нарушение всех законов гостеприимства? Нет!

И он решительным шагом направился в темную каморку, откуда доносились кряхтение и покашливание. Курбан стоял около двери и прислушивался к разговору. Он покачивал головой в такт грозным раскатам мужественного баритона Джалалова и хриплым причитаниям хозяина.

— Ничего не вышло... Это какой-то басмаческий выродок.

Он постоял посредине чайханы и вдруг начал нюхать воздух. Огонек масляной коптилки освещал его приземистую, маленькую, но очень плотную фигуру, его небольшую бородку и карие, поблескивающие хитрецой глаза. От напряженной работы мысли морщины круглыми валиками взбегали вверх по лбу, и от этого черная, видавшая виды тюбетейка сдвигалась все дальше и дальше на бритый затылок.

Вдруг Курбан громко проговорил «Я сейчас» и выскочил из чайханы.

Джалалов вернулся от хозяина совсем помрачневший.

— Или он дурак, или у него действительно ничего нет, или он басмач и не хочет нам услужить... Вообще мы, кажется, попали... Уедем-ка отсюда.

— Ну! Ну! Куда в такую темень! — проворчал Санджар. — Лучше всего спать.

Попили мутного, пахнущего болотом чая. И откуда здесь болотная вода? Кругом горы, на каждое шагу родники, с улицы доносится гул горного потока.

Когда все улеглись, послышался шум шагов. Кряхтя и сгибаясь от тяжести, чего-то большого, в дверь ввалился Курбан.

Он запыхался, лоб его лоснился от пота, но лицо освещала торжественная улыбка.

В нос ударил запах жареного мяса, лука, еще чего-то очень вкусного.

— Прошу, пожалуйста! — рассыпался в любезностях Курбан. — Плов, которому позавидует сам халиф правоверных. Сюда, сюда! Эх и тарелочка у вас, хозяин. Получше нет? Ну, давайте. Осторожнее. Так-так. Бисмилля и рахман... И представьте, рис поспел в самый раз.

Присевший тут же хозяин исправно отправлял в рот горсть риса за горстью, но на его лице отражалась столь откровенно растерянность, что Курбан, хлопнув его по плечу, с притворным сочувствием сказал:

— Ну конечно! Какой ты хозяин — это сразу видно по твоей лачуге. В Самарканде в ней не стали бы и паршивого козла держать, не то что людей принимать. Верно я говорю? А? Где уж вам, каратагским козлятникам! Да разве вы можете так быстро, да еще из воздуха н небесной сырости сготовить такой плов, как мы! Да ты, мышиная ты голова, имея рис...

— У меня нет риса, нет даже одной рисинки, — запротестовал хозяин. — И это, я скажу, просто неприлично так поступать, как вы. Приехали ночью, кричите: «Дайте то, дайте это!»

Курбан соскочил с помоста и выбежал во двор. Через минуту он вернулся, держа в одной руке тыквенную бутыль с маслом и ляжку вяленого мяса, а в горсти другой руки — рис.

— Бить тебя надо, — мрачно заявил Курбан. В самый разгар ужина, когда Курбан, искоса поглядывая на хозяина, начал рассказывать, как Насреддин-афанди один съел целый котел плова, за стеной караван-сарая послышался шум, голоса. Хозяин поднял вверх замасленную бороду и прислушался. Лоснящаяся рука с комком риса на ладони застыла на полдороге.

— Кушайте, кушайте, — добродушно заметил Курбан, —что это вы остановились? Так ведь и с голоду помереть можно.

Но хозяин все прислушивался; рот его искривился, глаза совсем округлились.

— Вай дод! — кричал женский голос, — ловите, ой, ловите... Ой, мой котел, ой, мой ужин...

Не вытирая рук, хозяин начал подниматься. Он переводил злобный взгляд с блюда плова на стену, за которой бушевали брань, крики.

— Что с вами? — властно остановил хозяина Курбан. — Кушайте... Где ваши понятия о приличиях, а?

Разве воспитанный человек убегает среди трапезы?

Хозяин все порывался встать, но Курбан держал его железной рукой.

Однако аппетит у хозяина исчез. Лицо его, по мере того как вопли за стеной нарастали, все мрачнело. Курбан принялся его уговаривать:

— Разве плов плохой? Какое мясо... Чистейшая баранина. И не вяленая, а свеженькая, так и тает во рту. А масло! Прозрачное, как янтарь. А лук? Роскошный. величиной с дыню наманганский лук. А перчик жгучий! А пахучий тмин! А прозрачный, как слеза, рис! О, несомненно, пенджикентский рис!

— Вы знаете, уважаемый владелец караван-сарая, историю, случившуюся с Насреддином-афанди, когда он обиделся?

— Нет, — буркнул хозяин. Он все еще прислушивался.

— Афанди женился на дочери богатого купца. Шел свадебный пир. В беготне и в заботах о знатных гостях все забыли о скромном Афанди и даже не принесли ему плова. Огорченный, разобиженный Афанди вышел на улицу и, пригорюнившись, сел у калитки на завалинку. Вдруг прибегают за ним: «Афанди, иди скорее, невесту уже повели на брачное ложе. Тебя ждут, иди!» Афанди мрачно ответил: «Пусть идут те, кто плов кушал...»

Все весело смеялись. Не смеялся хозяин. Когда блюдо опорожнилось он забрал котел и ушел, не говоря ни слова. А за стеной еще долго шумели.

От двери неслышно отделилась тень и придвинулась к Курбану. Прозвучал хрипловатый голос:

Даже не повернув головы в сторону расплывшегося в сумраке силуэта, Курбан спустил с помоста ноги, не торопясь поднялся и промолвил: «Ну что ж, пошли!»

Шли по улице не больше десятка шагов. Было по-прежнему темно и безлюдно. Лишь одинокая женская фигура, укутанная, как кокон, в паранджу, крадучись, точно стараясь втиснуться в стену, проплыла мимо.

— Вот, — прозвучал все тот же хрипловатый голос, — посмотри вверх. Туда... выше... видишь? Подыми же зыше голову...

Высоко в небе мерцал огонь. Слишком большой для звезды, чересчур красный.

Серая фигура растворилась в безмолвии стен, сжавших глухой коридор улицы. Курбан сделал энергичный жест, словно пытаясь задержать незнакомца, но тот уже исчез, и где-то за углом затихли его шаркающие крадущиеся шаги.

В чайхане Курбан спросил хозяина, вновь забравшегося в свой закуток позади двух гигантских холодных самоваров:

— Костер? Очень интересно. Кому это понадобилось в такой поздний час разжигать костры на горе? Пастух какой-нибудь.

— Нет. Старый папаша Мурад знает всех, кто и на горе и под горой.

— Ходит по улице и крутит свою трещотку. Курбан уходит и пропадает минут десять. Снаружи доносятся голоса. Курбан возвращается с маленьким человеком, одетым и жалкие отрепья. По раздраженному голосу Курбана и по тому, что он уже начал вспоминать тексты из корана и молитв, видно, что дело двигается плохо. Папаша Мурад не столько рассказывает, сколько расспрашивает сам. Его интересует решительно все: и зачем путешественникам надо знать, кто зажег на горе костер, и что они сделают, если узнают, и не нанесут ли они вреда тому почтенному человеку, который сейчас сидит в благочестивых размышлениях у огня того костра, а нет сомнения, что он благочестив, ибо что, как не благочестивые мысли, мешают ему спать? И кто они такие, и зачем они приехали в город, и откуда?

Глазки-щелки Мурада шарят по лицам, ищут, изучают. Нет, он вовсе не так дряхл, как может показаться на первый взгляд.

Вдруг папаша Мурад очень нелогично вспоминает:

— Когда не было войны, жизнь была очень спокойная.

Послышался хрустящий шелест бумажек. Папаша Мурад глубокомысленно откашлялся.

— Тот костер, тот самый, что вы сейчас видели на горе... Там есть небольшой такой садик, совсем маленький садик, дачка. В этой дачке господин проводит свой досуг летом. Отдыхает. Он очень любит в часы благочестивого раздумия, э... в часы раздумия, сидя у холодного ключевого источника, взирать с вершины горы на наш шумный город. Нет предела, вашим щедротам, господин...

— Возьмите, тут еще, — сердито сказал Курбан. Санджар сидел молча и не вмешивался в разговор.

Папаша Мурад наклонился к уху Курбана и свстящим шепотом выговорил:

— Тес! Вы не знаете, кто такой Исмаил-бай? Да откуда же вы? Разве можно не знать Исмаил-бая? Его знают и Каратаг, и Душанбе, и Денау, и Гиссар.

— Он отец достопочтенного хакима денауского.

Тогда папаша Мурад, смиренно склонив голову, проговорил:

— Тропинка очень крутая. Только хорошо знающий те места может найти дорогу.

— Седлайте лошадей. Да не забудьте расплатиться с хозяином за плов и остальное.

Улицы еще спят. На каждой плоской крыше сидит собака, провожающая злобным лаем отъезжающих. Лошади недовольно пофыркивают. А темная масса гигантской горы мрачно взирает красным глазом костра на группу всадников, упрямо пробирающихся среди скал вверх, к вершине.

Все говорило о том, что в саду и в доме есть люди: и запах дыма, облачком стоявшего над очагом, и блюдо с рисовой еще горячей кашей, и небрежно разбросанные под урюковым деревом одеяла, и зеленые гиссарские калоши, стоявшие у порога.

И все же в саду на горе не оказалось никого. Лишь с крутого каменистого склона, тихо шурша, сыпалась мелкая щебенка.

Санджар смотрел вверх на упирающиеся в утреннее розовое небо пологие стены ущелья.

Он бегал по открытому дворику, сжимая в ярости кулаки, и повторял:

Ничего удивительного не было в том, что денауский хитрец скрылся. Из садика, повисшего на огромной высоте над самым Каратагом, проглядывались поднимавшаяся из города тропинка, окрестные вершины и ущелья.

Осмотрели каждый закоулок, каждую щель, каждый кустик.

Шелковые сюзане и одеяла, бархатистые кашгарские ковры, дорогая фарфоровая посуда, запас продуктов, сундуки с утварью и одеждой — все говорило о зажиточности владельца сада. Прозрачный ручей струился среди деревьев и виноградных лоз, соловьи разливались волшебными трелями, порывы ветра приносили прохладу с высящегося на севере хребта.

Медведь расставил треногу и ловил в объектив великолепные пейзажи Каратагской долины.

Санджар, расстегнув пояс, бросился на одеяло. Он закинул руки за голову и глянул вверх сквозь листву дерева на горные вершины. И почти тотчас же он вскочил и с торжеством воскликнул:

— Вот они... Они от нас не уйдут. — Санджар указал рукой на крошечные фигурки всадников, яркими пятнами вырисовывающиеся высоко на темном фоне скал. — Они не уйдут...

И хотя лошади устали, Санджар снова скомандовал: «По коням!»

И, конечно, кони сдали через несколько шагов. Они едва волочили ноги, спотыкались и не делали ни малейших усилий, чтобы удержаться на тонкой ниточке тропинке, шедшей зигзагами почти по отвесной скалистой стене. Пришлось тащить лошадей на поводу. Движение замедлилось.

Люди тоже скоро выдохлись. Горький пот струился по лицу и едкими ручейками скатывался за воротник рубашки. Сердце отчаянно колотилось в груди и замирало, ноги делались чужими. Сиплое дыхание с хрипом вырывалось из груди.

Когда, наконец, выбрались на гребень горы, внезапно открылась неглубокая лощина, окруженная корявыми приземистыми деревьями шелковицы... Невысокий сивенький крестьянин жал серпом пшеницу... Пока участники этого безрассудного похода, совершенно обессиленные, валялись на траве, командир вел разговор с землепашцем.

Сверху видны были могучие плечи Санджара, перекрещенные широкими ремнями, и его покачивающаяся голова в меховой шапке. Крестьянин все мотал головой и после каждого слова порывался вернуться к своему прерванному занятию.

Санджар заметно горячился. Наконец он повернулся, безнадежно махнул рукой и тяжело зашагал по полю.

— Нет, он ничего не знает, — проговорил командир, грузно опускаясь на траву. — Говорит, никого не видел. — После небольшого раздумья он прибавил: — Как не видел? Они в двух шагах проехали. Вот упрямый старик...

Здесь, высоко, струился прохладный ветерок и серебристые волны пробегали по высокой траве. Город Каратаг спрятался где-то далеко за крутым плечом горы, а напротив, через ущелье, в сиреневой дымке видyелся, будто нарисованный тонкой кистью художника, небольшой кишлак, чудом висевший над пропастью. Казалось — стоит лишь протянуть руку, чтобы достать его игрушечные чинаровые сады, домики, мечети и минареты, хотя, по меньшей мере, он отстоял верст на десять по прямой линии. А чтобы попасть в него. нужно потратить целый день: спуститься вниз на дно ущелья, пересечь Каратаг, переехать реку и подняться снова наверх, преодолев пару-другую трудных перевалов.

Мирное созерцание горных пейзажей прервал раздраженный голос Санджара:

— Ну, наши кони окончательно выдохлись. Слабая скотина оказалась. Жалко, Тулпар не со мной. Теперь...

Он не договорил. Но все поняли, что он хочет сказать: денауский хаким ускользнул.

Но никто не подозревал, что в тот самый момент, когда Санджар разговаривал с крестьянином, дичь и охотник поменялись местами.

Когда после небольшого отдыха всадники перебрались через лощину и поднялись на невысокий хребет с покатыми боками, перед их глазами открылась вереница плавно снижающихся на юг гор, похожих на застывшие голубовато-зеленые морские волны. Далеко-далеко за широкой туманной долиной высилась другая гряда причудливых горных вершин, тонувших в золотых лучах солнца.

Внезапно Санджар громко выругался. В первый момент никто не понял, что встревожило командира. А он нервно кусал губы и показывал рукой вниз, вправо, влево.

Бойцы Санджара стояли на небольшой вершине. Ближайшие холмы вокруг пестрели правильной сеткой темных бугорков. Разбросанные по лугам, как Шашки на доске, они двигались со всех сторон к холму, на котором стоял Санджар со своими друзьями. Десятки пеших людей, ведя на поводу коней, шли к возвышенности. Стволы винтовок поблескивали искорками в голубом воздухе. Басмачи приближались не стреляя.

— Хотят взять живыми... — сказал кто-то. Только сейчас Санджар понял, как опрометчиво он поступил, отправившись в глухие горные дебри с кучкой людей, не предупредив никого ни в гарнизоне, ни в своем отряде.

Все так же ласково дул горный прохладный ветерок. Все так же зеленели луга и в бездонной голубизне у самых снежных вершин парили орлы, пели жаворонки. Цветы тянули свои венчики к июльскому солнцу. А снизу неотвратимо надвигалась гибель.

Увлекшись погоней за хакимом, Санджар дал заманить себя в ловушку. Он упустил из виду, что у Кудрат-бия осталось еще немало доброжелателей и помощников и в числе их, видимо, чайханщик из Каратага.

Еще раз Али-Мардан и Санджар встретились. И на этот раз Али-Мардан торжествовал. Горсточка всадников Санджара стояла лицом к лицу с крупной бандой. На тропинке, которая вела к саду Исмаил-бая, тоже показались басмачи. Путь к главному хребту преграждала узкая глубокая расщелина.

Санджар стоял, широко расставив ноги и сжимая в руках винтовку. Глаза смотрели грустно. О чем думал этот человек, собираясь давать безнадежный бой?

О чем думали его друзья? Все в голове перепуталось. Лишь хвастун в такой момент говорит о храбрости.

Басмачи надвигались. Шли не торопясь. Они не считали нужным спешить, вполне уверенные, что Санджару уйти некуда. Невдалеке из-за холма выехал на коне Кудрат-бий. Он с интересом разглядывал своего врага.

Медведь кашлянул. Лицо его, бледное, с капельками пота на лбу, было решительно:

— Санджар-ака, друг, мы дорого обойдемся им... Санджар стащил через голову карабин и щелкнул затвором.

Лошадь его вдруг испуганно всхрапнула. У самого стремени показалась голова сивенького крестьянина. Подслеповатыми глазками он разглядывал Санджара.

— Санджар, друг народа, идем, — сказал крестьянин, — идем. Вы, я вижу, заблудились.

Схватив лошадь Санджара под уздцы, он потащил упиравшееся животное за собой.

Басмачи заметили неладное. Рев нестройных голосов донесся снизу. Защелкали выстрелы.

— Идем, Санджар-друг, — борматал крестьянин, — друг... два шага отделяют тебя от смерти, не торопись умирать. Идем, друг, вот сюда, вот вниз, друг...

Все так же бессвязно бормоча что-то, он проворно начал спускаться в глубь разверзшегося под ногами узкого ущелья.

Некогда страшный подземный толчок расколол гору Каратаг гигантской узкой трещиной. Казалось, ничего не стоило через нее перепрыгнуть. Но это впечатление оказалось обманчивым. Ширина щели досгнгала пяти-шести метров, а глубина такая, что шум мчавшегося но дну потока едва достигал слуха.

— Куда ты нас ведешь? — с тревогой спросил Санджар. Он заподозрил еще одну ловушку.

Не отвечая на вопрос, крестьянин заставил его спешиться.

— Оставьте лошадей, дальше они не пройдут. Он схватился обеими руками за острый выступ скалы и, изогнувшись, скользнул вниз. Немалая ловкость требовалось, чтобы одним прыжком соскочить на широкий плоский камень, на котором лежали две толстые жерди, переброшенные над еще более сузившейся здесь трещиной. Переход по жердям не составил труда. Еще мгновение — и все оказались в полной безопасности, скрытые от глаз преследователей нагроможденными в беспорядке гигантскими глыбами камня.

— Постойте, — растерянно проговорил Медведь, — а мои записи, мой аппарат?

И, прежде чем кто-нибудь смог ему помешать, он перебежал обратно по жердям и начал карабкаться по скале.

Скалы закрывали тропинку, по которой поднимался Медведь, и площадку, где остались лошади. Но, судя по возгласам, там уже находились басмачи.

— Пропал, — побледнев, проговорил Санджар. — Зачем он побежал туда?

Сдернув с плеча карабин, он бросился вниз, к жердям.

Но сивенький крестьянин опередил его, крича, «они перестреляют вас», ловко перебрался на другую сторону щели. То, что сделал он затем, оказалось полной неожиданностью. Крестьянин наклонился, с силой вырвал конец жерди из дыры в камне и столкнул ее в пропасть. То же он сделал с другой жердью. И, не обернувшись, исчез.

Все произошло слишком быстро. Никто не успел даже сообразить, чем можно помочь Медведю. С площадки не доносилось ни звука. Далеко внизу шуршал поток. В узкую прорезь скал синело гиссарское небо.

— Пропал Медведь, — горько пробормотал кто-то.

Санджар отвернулся. Всю дорогу обратно он не подымал головы.

Когда далеко внизу блеснула голубая лента реки, он остановился и, глядя на раскинувшийся у ног город, в раздумье произнес:

Санджар не сидел сложа руки. В Денау ускакал вестовой. Начальник местного гарнизона, состоявшего из нескольких десятков больных малярией красноармейцев, разослал в горы разведчиков узнать об участи Медведя. Попытались немедленно связаться по телефону с соседними комендатурами.

В покосившейся хижине коптил и мигал светильник. У ящика полевого телефона склонился человек с бледным лицом и синими тенями под глазами. Прерывающимся, слабым голосом человек взывал:

— Регар, Регар, Регар... да ну, Каратаг слушает, Регар, Регар, Регар...

Шумел за дверьми в густой темноте заброшенный сад, далеко-далеко грохотал бурный поток. В хижине сухо потрескивал фитиль светильника и дребезжал язычок телефонного звонка.

— Регар, Регар, да ну, проснись, Регар... Но Регар молчал.

— Регар, давай связь, давай связь, Регар... В трубке вдруг зашипело, затрещало. В мембране захрипел громкий голос:

— Миршаде, Миршаде, отвечай, Миршаде. Позовите комбрига, позо...

— Да молчи, Душанбе, молчи, Душанбе, не перебивай... Давай Регар, давай Регар. Молчи, Душанбе, выручать человека надо, басмачи захватили человека. Регар, Регар.

Заговорило Миршаде, отозвалось Денау, властно кричало Душанбе. Из Сары-Ассия взволнованно спрашивали... И все вместе ругали в один голос Регар, ругали заснувшего связиста.

Два года шла борьба с басмачами. Два года Душанбинский тракт, связывавший тоненькой непрочной нитью обширную страну, именовавшуюся тогда Восточной Бухарой, с железной дорогой, подвергался непрерывным и ожесточенным нападениям басмаческих банд, отрядов турецких и афганских наемников Сулеймана-паши. Двигались по дороге исключительно большими группами, охраняемыми хорошо вооруженными кавалерийскими разъездами. И в то же время линии телефонной и телеграфной связи на всем протяжении дорог тянулись между гарнизонами в полной неприкосновенности. Ничего не стоило в любом месте оборвать проволоку, вырвать, сжечь столбы. Но басмачи не трогали телефонную линию.

Пожилой командир, начальник каратагского гарнизона, посмеивался:

— Не верят в связь по проводам... Говорят, большевики — черти, но никакой черт не имеет такого горла, чтобы за сто верст кричать. А если могут так кричать, мы бы услышали... Поэтому не трогают. Мы, конечно, не жалуемся. Вот Энвер, тот портил. Ну а местные, доморощенные вояки так и не верят.

— Передаю телефонограмму. Выступить сорок сабель по дороге Каратагу, точка. Выступить сорок сабель...

— Ну, теперь завертелось, — заметил телефонист. — Теперь занялся Кошуба вашим Медведем по всей линии...

Вышли в сад. Все молчали. Каждый перебирал в памяти события ушедшего дня, каждый упрекал себя, что не помог Медведю. Едва ли басмачи пощадят его. Так и представлялся он лежащим в высокой траве — истерзанный, изуродованный, но с иронической усмешкой в серых прокуренных усах...

В чайхане на ночном опустевшем базаре едва-едва теплился красноватый свет лампы. Одинокий человек сидел в углу и, шумно прихлебывая, пил чай.

Вошел Санджар и всем своим массивным телом грохнулся на палас:

Никто не успел ответить... Темная фигура в углу шевельнулась, кашлянула, знакомый тихий голос прошелестел чуть слышно:

— Большевик связан по рукам и ногам, живой. Сидит в амбаре в селении Пугнион...

Резко повернувшись, Санджар схватил за руку говорившего и потянул его к светильнику. Все увидели того самого сивенького крестьянина, который указал путь через расщелину и спас отряд от Кудрат-бия. Командир в глубоком волнении разглядывал невзрачного человека.

Едва брезжил над горами свет, когда отряд внозь ускакал в горы.

А днем в Каратаг въехала под скрип колес и рев верблюдов экспедиция. Притихший после вчерашнего базара город вновь загудел, точно встревоженный улей. Все чайханы, караван-сараи сразу оказались тесны. Как мухи на мед, потянулись со всех сторон торгаши, подрядчики, водоносы, кузнецы, плотники. С утра до вечера в чайханах сидели местные имамы, учителя, купцы, жадно ловя новости.

«У потерянного ножа ручка золотая», — говорят узбеки. Зачем бросился назад по шаткому мостику Медведь. он и сам не отдавал себе отчета. Тетрадь с этнографическими материалами, хранившуюся в хурджуне, он едва начал. Фотоаппарат, оставшийся на седле, был cтарый, расхлябанный. Как правило, съемку Медведь производил небольшим, более совершенным аппаратом «зеркалка», когорьй носил с собой па ремне через плечо. Если старый аппарат попал в лапы басмачей, беда невелика.

И вот Медведь лежал в темной клетушке, оплетенный веревками так, что не мог шевельнуть ни рукой ни ногой. Хотелось пить. Тело болело и саднило. Боль отвлекала от мрачных мыслей, хотя Медведь в нескончаемом предсмертном томлении понимал, что басмачи не просю убьют его, а нечеловеческими муками постараюгся сломить непокорный его дух, волю, сделать все, чюбы вырвать у него вопль боли, мольбу о пощаде... И тогда уже прикончат.

Прямой тонкий луч света с пляшущими в нем пылинками пересекал наискось сумрак и медленно передвигался, отсчитывая томительные часы плена. Упорно вертелась в голове мысль: «Как убьют? Долго убивать будут?»

Время шло. По расчетам Медведя, близился вечер. Заскрипела дверь. Стало светлее. Ухмыляющаяся рожа, круглая и лоснящаяся, просунулась в щель. Узенькие прищуренные, но очень быстрые глазки с интересом разглядывали старика.

— Бедный, бедный! Руки завязаны, ноги завязаны» Неудобно?

— Рукам, ногам плохо, а? Ты чего молчишь? Захочу — веревки сниму.

— Вон какой ты! Я сниму, а ты убежишь. Ай, хитрый старик! — Он качал головой, чмокал.

— Зачем уходить? Пить хочешь? Тут не вода — шербет, вкусная, сладкая. Хочешь водички, а? Холодной, ледяной.

Слово вырвалось само. Только теперь Медведь понял, что жажда душит его. Огонь палил язык и горло, иссушающим током разливался по телу.

Иссохшие губы Медведя беззвучно шевельнулись. Он обезумевшими глазами смотрел на радушно улыбавшегося басмача и не верил споим глазам: в руках он держал большую пиалу, прикрытую тарелочкой. Наклонившись вперед, басмач вдруг выкрикнул:

Медведь с отвращением зажмурил глаза. Что-то жесткое, холодное и в то же время живое, шевелящееся обсыпало лицо, шею. Дрожь прошла по всему телу от ощущения бегущих по коже лапок. Какие-то крупные насекомые с сухим треском падали на глиняный пол.

«Скорпионы!» — замирая от страха, подумал Медведь. Ожидание боли укусов было так сильно, что с минуту он ощущал во многих местах на щеках, на груди жгучую, бешеную боль...

Хохот привел Медведя в себя. С трудом он открыл глаза. Круглая физиономия басмача расплылась в злорадной улыбке.

— Ешь нашу землю, — зарычал он, — пей нашу воду! Подыхай! Скорпион укусил, закрутишься.

Но тут же он помрачнел, увидев, что перекошенное ужасом и страданием лицо пленника делается спокойным, складки на лбу разглаживаются.

Басмач подошел ближе и носком сапога подшвыривал разбегавшихся насекомых к голове Медведя. Но скорпионы, задрав хвосты, то кружились на одном месте, то стрелой мчались в темные углы, подальше ог света. Ученый увидел, что последний скорпион; сделав отчаянную попытку взобраться на голенище сапога тюремщикя, свалился на землю и стремглав убежал.

Басмач потоптался на месте, пошарил в углу щепкой. Тогда Медведь сказал уже не просительным тоном, а приказывая:

Случилось странное. Басмач послушно подошел, приподнял пленника и развязал туго затянутые веревки. Развязывал он медленно, нехотя, бормоча проклятия/

Веревки раздались, ослабели, стало легче дышать, но одеревеневшие члены никак не слушались.

— Принеси воды, говорю... Но не вздумай наливать в эту чашку. Найди чистую.

Басмач растерянно посмотрел на старика и вышел. Через минуту он вернулся с чашкой воды. Вечером Медведя вывели во двор присутствовать при всенародном истреблении «Глаза Советов». Об этом Медведю рассказал тюремщик, оказавшийся довольно словоохотливым человеком.

— Что за «Глаз Советов»? — недоумевал Медведь.

Однако когда его вывели во двор, он понял, в чем дело.

Басмачи, освещенные пламенем нескольких факелов, полукругом толпились около груды хвороста и сухой травы, на которой, мерцая металлическими частями, лежал желтый ящик. Медведь без труда признал в нем свой фотоаппарат.

Кривляясь и подпрыгивая, к костру подошел безносый басмач.

— Огонь поджаривает, ветер раздувает! — заорал он.

Басмач поджег солому и отбежал в сторону, любуясь сразу заполыхавшим пламенем.

— Горит, горит, — зашумела толпа.— Бросай в огонь русского! Давай его сюда! Пусть сгорит вместе со своей проклятой машинкой.

Десятки рук тянули Медведя к костру. Вопли стояли в воздухе.

Чей-то властный голос остановил разъяренных воинов ислама.

Басмачи расступились. Перед Медведем стоял сам Кудрат-бий. Он внимательно рассматривал старого ученого.

— Да, все вы, большевики, исчадие ада, не боитесь, все вы, наглецы, безбожники, хотите смотреть смерти в глаза. Ну ты не посмотришь ей в глаза. Уж я об этом позабочусь...

— Вот что... Вы хотите убить этого человека как собаку. Он и есть собака, трижды собака, ибо он нарушил завет нашего всемогущего пророка. Помните, что сказал пророк: «Да будет нечистым тот, кто создаст на бумаге или дереве изображение живого существа. Тот уподобится идолопоклоннику, и его постигнет участь идолопоклонника».

— Да, он достоин смерти, потому что он этим своям ящиком переводил на бумагу лица правоверных, а всем нам известно, что правоверный, попавший на бумагу, в дни Страшного суда восстанет из мертвых без лица. Ангелы не смогут признать его, даже если он вел самую благочестивую жизнь, и не впустят в райские сады, а низринут в бездонную пропасть ада, и человек лишится райских восторгов и объятий вечных девственниц — гурий. Разве можно допустить, чтобы по земле ходили такие люди, как этот старик?

— Вот почему его, трижды злодея, надо подвергнуть казни трижды, и первой из них будет казнь его глаз, которыми он содеял столько зла мусульманам, лишив их отрад рая. Отведите его! Завтра утром соберите всех воинов ислама. Пусть присутствуют при казни и насладятся зрелищем.

Медведя увели. Он отлично понял все, что говорил Кудрат-бий.

Жадно ловил Медведь малейшие проблески рассвета, зная, что видит их последний раз.

Под утро усталость сморила его и он задремал.

Очнулся Медведь от странного шороха. Прохладная струя воздуха освежала лицо. Дверь была приоткрыта тихие звезды мерцали в небе. Слышался шепот. Разговаривали двое.

Медведь молчал, мучительно соображая, что бы это означало.

Глаза Медведя немного освоились в темноте, и он разглядел, что в дверях стоит темная фигура и держит а руках миску, чайник и еще что-то. Ноздри Медведя ощутили запах пищи.

— Вот возьми, тут принесли покушать. Человек вошел в сарай. Луч света упал на его лицо, и ученый увидел, что это немолодой бородатый горец.

Басмач поставил посуду на пол и подошел к двери. Увидев, чю Медведь принялся за еду, он сказал:

— Вот какой наш народ. Своего врага, кяфира, как гостя принимает. Еду одна женщина принесла. Пожалел тебя кто-то.

Угощение было на славу: и плов, и жареная баранина с луком, пирожки, чай, сладости.

— Я не враг вашего народа, а друг, — сказал ученый. — Вот народ понимает это.

— А вот тебе стыдно. Сам, наверно, дехканин, а пошел к басмачам.

— Я не понимал, — нехотя проговорил страж, — а теперь понял. Раньше не понимал.

— Нельзя. На руках моих есть кровь. Красные меня расстреляют.

— Мой бай тоже тут, при Кудрат-бие состоит. Он мне и еще другим сказал: «Уйдете от нас, все равно поймаем и на кол посадим, а ваших матерей, сестер, жен, невест отдадим воинам на три ночи, а затем живыми вниз головой закопаем на ваших глазах. Ваше семя до третьего поколения искореним».

— Скоро Кудрат-бию конец, — проговорил Медведь. — Отпусти меня, я за тебя попрошу.

— Не могу. Меня казнят страшной смертью. Детей жалко. Да и не уйдешь, кругом стража.

Но Медведь видел, что басмач колеблется. В душе проснулась надежда:

— Так ты хочешь лучше быть палачом и тюремщиком?

Басмач не успел ответить. Где-то невдалеке раздались винтовочные выстрелы. По двору, тяжело топая, пробежал человек, заржали лошади. Чей-то голос сыпал совершенно неслыханными ругательствами.

Пересиливая боль в изреченных пальцах, Медведь начал развязывать тугие узлы веревок, стягивавших ноги. Но веревки не поддавались.

Дверь распахнулась. Несколько человек ворвались в хлев и начали шарить в темноте. Зажмурив глаза, Медведь ждал удара.

Но нет, его подняли и понесли. В лицо пахнуло свежестью горного утра.

Медведь соображал. Его несут, значит, еще не конец. По крайней мере не сейчас.

Стрельба усилилась. Во дворе в отсветах зари метались темные фигуры.

Подтащив Медведя к пятившейся и храпевшей лошади, басмачи перебросили его через луку седла, больно врезавшуюся ему в бок. Голова свесилась, и старику казалось, что вот-вот спина его переломится.

Кто-то свирепо хлестнул лошадь камчой, и она во весь опор вынеслась на улицу. Впереди и сзади скакали, взволнованно перекликаясь, воины ислама. Медведь со злорадством отметил полное смятение в басмаческом стане.

Проскакав по узким каменистым улочкам Пугниона, кавалькада ворвалась в долину реки и помчалась по проселочной дороге. Медведь с трудом мог разобрать, что творится кругом. Он сообразил только, что за басмачами погоня. Снова захлопали винтовочные выстрелы. Послышались возгласы на русском языке:

На какую-то долю секунды, на одно мгновение перед взглядом Медведя мелькнула незабываемая картина. В потоке голубоватых лучей, вдруг брызнувших из-за горы, мчались наперерез всадники в буденовках. Вспыхивали голубые огоньки на обнаженных клинках.

Он не успел даже обрадоваться. Искаженное злобой лицо заслонило всадников. Нестерпимая боль и ослепительная вспышка в глазу... удар падения... Медведь потерял сознание.

Басмач, видя, что с таким тяжелым грузом ему не уйти, ударил пленника ножом в глаз, помня, очевидно, наставления Кудрат-бия, и в то же мгновение сам вылетел из седла, сраженный пулей.

Медведя привезли в Регар, в полевой лазарет, помещавшийся в старой мечети. Санджар с посуровевшим лицом сидел у входа, прислонившись к резной колонне, и молчал, поглядывая на двери и на пробегавших мимо санитаров и сестер милосердия.

Командир несколько раз порывался что-то спросить, но так и не решился. Иногда он вскакивал, бежал к лошадям, привязанным за оградой, смотрел на них невидящим тупым взглядом и снова возвращался... Наконец на террасе появился пожилой врач.

— Больной чувствует себя прилично... очень прилично.

— Что поделаешь... один глаз... э... так сказать... Но зрение мы ему сохраним.

Санджар хотел еще что-то спросить, но в этот момент во дворике появился Кошуба. Он шел прямой, подтянутый, как всегда. Врач засуетился и спустился по ступенькам лестницы к нему навстречу. Кошуба поздоровался с ним, очень сухо ответил на приветствия Санджара и ушел в лазарет.

Полным недоумения взглядом Санджар проводил командира до двери. «Неужели товарищ Кошуба сердится из-за Медведя? Наверно, так и правильно. Не сберег я друга».

Едва Кошуба появился в дверях вместе с врачом, Санджар бросился к ним и, путаясь, бессвязно начал что-то объяснять.

— Хорошо, хорошо. Все знаю. За Пугнион спасибо, а вот... — Лицо его стало напряженным. — Вы снова, товарищ Санджар, за старое взялись?

Санджар отступил на шаг. Лицо его потемнело.

— Сами знаете, о чем говорю! — продолжал веско Кошуба. — Жаль, жаль. Вы же мне обещали...

— Товарищ командир, не знаю, что случилось...

Кошуба разглядывал Санджара, и под этим пристальным, таким чужим взглядом начальнику добровольческого отряда, испытанному, не знавшему страха воину стало не то себе. Совсем робко, с мольбой он сказал:

Кошуба исподлобья смотрел на Санджара, пытаясь проникнуть в сокровенные его мысли. Наконец он сказал:

— Так вы не знаете? Саодат пропала. Надо разобраться, — заметил Кошуба, — подумать... Пришел в Каратаг этот, как его, скоморох, или по-вашему — кизикчи. Ну, из тех, которые на площадях представления устраивают. Пришел — и прямо ко мне: «Важное, говорит, известие». И передает: «Вашу женщину... такую красивую, захватили и увезли в горы Бабатага за реку Кафирниган». «Откуда, я говорю, ты знаешь?» Он отвечает: «Я разговаривал с ней, она просила передать русскому командиру, что ее увезли санджаровы джигиты».

— Ложь! — заорал Санджар, сжимая кулаки. Громыхая оружием, он грузно сбежал с террасы во двор.

— Ложь! Ложь! — Он бежал к своим джигитам. Конь шарахнулся в сторону, и Санджар, уже вдевший ногу в стремя, запрыгал за ним на одной ноге. Через минуту отряд с дробным топотом ускакал по дороге.

— Стойте! — крикнул Кошуба. — Да стойте же! Джалалов нехотя вернулся.

— Нельзя ли поменьше прыти? Куда вы поскачете? Там и без вас обойдутся. Для вас у меня есть серьезное дело. Вы слышали, наверно, что в кишлаке... завтра выборы казия? Вы поедете туда. С собой возьмите Курбана. Да снимите с себя всю вашу сбрую и наденьте халат и шапку, что ли. Тогда, пожалуй, ни один черт не догадается, кто вы... Пойдемте сейчас в Ревком. Там вас проинструктируют...

Перед стычкой под Пугнионом Гулям Магог проник в кишлак, чтобы разузначь, жив ли Медведь и нельзя ли его выручить. Богатая одежда и чалма делали разведчика неузнаваемым. Уже в темноте он пробирался вдоль стен по необычно оживленным улочкам Пугниона. Гулкий топот копыт и звон оружия заставили его свернуть через низенькую калиточку во двор мечети. Толстяк неторопливо поднялся на каменную террасу и, усевшись с достоинством у основания резной колонны, принялся молиться, делая временами перерывы для благочестивых размышлений. Религиозные упражнения отнюдь не мешали ему внимательно приглядываться ко всему, что творилось во взбудораженном, потерявшем сон кишлаке. Много увешанных оружием всадников в богатых халатах проезжало взад и вперед но улице мимо мечети; кругом сновали прохожие, но никто не заглядывал во двор, никто не обращал внимания на усердного богомольца. Магог вскоре так осмелел, что выбрался на обочину дороги и завел разговоры с прохожими. Его способность болтать без удержу пригодилась как нельзя кстати. За время, оставшееся до рассвета, он успел выведать, сколько примерно воинов ислама в басмаческой шайке, куда они намерены двинуться утром, где сидит под замком старый ученый...

Весь пронизываемый дрожью нетерпения, Магог подумывал уже отправиться на выручку Медведю, но вдруг новый отряд конных басмачей с шумом, гомоном заполнил улицу. С необыкновенной для своей грузной фигуры легкостью Гулям скользнул во двор мечети и снова уселся за колонной. Недоумевая, что это все значит, он с тревогой вглядывался в остановившихся перед кирпичной оградой всадников. Он не двинулся с места и тогда, когда к нему направились два нукера, хотя сердце его сжалось и ухнуло куда-то вниз. По донесшимся обрывкам фраз Гулям успел, однако, сообразить, что сам К\драт-бий, проезжая мимо мечети, обратил внимание на некое духовное лицо, молящееся с превеликим рвением в столь неурочный час, и пожелал с ним лично познакомиться.

Очень почтительно, под руки, Гуляма повели с лестницы во двор, где на огромном вороном коне каменной глыбой высилась фигура грозного курбаши.

— Кто вы, возносящий в ночной час молитвы к престолу божьему? — вежливо спросил Кудрат-бий.

Толстяк растерялся. Меньше всего рассчитывал он встретиться лицом к лицу с самим парваначи.

— Я раб аллаха, ваша милость, пыль на стопах ваших, высочайший из начальников, — набравшись духа заговорил разведчик. — Возношу молитвы за правое дело мусульманского воинства.

— Приягно видеть такое усердие в делах молтвы.

Курбаши подобрал поводья, намереваясь, очевидно, двинуться дальше, и Гулям Магог внутренне возликовал, надеясь, что его оставят в покое. Но рыжий ясаул быстро наклонился к толстяку и спросил:

— Почтенный, как проехать к сафарбаевскому дому?

Вопрос застал разведчика врасплох. Он понятия не имел, кто такой Сафарбай и где он живет. В полном смятении Гулям невнятно забормогал: «Налево.. немного направо высокие ворота». Он чувствовал, что земля уходит из-под ног, что пришел его последний час.

Гулям, как всегда в минуты расстройства, вспотел. Он только хотел сказать, что он местный житель, когда сбоку прозвучал голос:

— Нет, это не здешний человек. — Хорошо одетый селянин, очевидно кто-нибудь из богатеев кишлака, выступил немного вперед. — Нет-нет, — повторил он, — я не знаю этого человека, господин бек, у нас нет такого толстопузого. Ни у нас, ни в нашей долине. Да у него и разговор не наш, какой-то кашгарский разговор.

«Пропал, пропал!» — мелькнуло в голове Гуляма.

— Эй, ты! Кто ты? — заорал ясаул. Он наклонился и схватил Гуляма за ворот халата. — Кто ты? Ну?

Горячая волна обдала спину Гуляма. Глаза застлала серая пелена. Мозг лихорадочно работал в поисках выхода.

Кругом теснились вооруженные до зубов нукеры, беспокойно прислушиваясь к разговору. В поведении кудратбиевских головорезов, в их суетливых движениях, бегающих глазах чувствовались неуверенность, смятение. Гулям отлично понимал, что достаточно неудачного с его стороны слова, и по знаку Кудрат-бия его разорвут в клочки. Дорого бы дал толстяк, чтобы сейчас прогремел выстрел — сигнал атаки на Пугнион.

Кудрат-бий совсем низко склонился с седла и разглядывал Магога, нервно перебиравшего четки.

Молчание затянулось. Его нарушил все тот же ясаул.

— Уж не лазутчик ли ты? — рявкнул он так, что Гулям отшатнулся.

— Ну, где там, разве на красноармейских щах и каше можно распустить такое торгашеское брюхо! Смотрите, как его разнесло.

Счастливая мысль осенила Гуляма. Он согнулся в подобострастном поклоне и плачущим голосом запричитал:

— Великий из величайших беков! Достопочтеннейший столп веры. Избавые достойного мусульманина от грубостей бессовестных мужланов. Справедливости! Справедливости!

— О чем просите? — холодно проговорил Кудрат-бий.

— О украшение мира! О великий из величайших!

— Ограбили меня, последнее взяли, — стонал Гулям. Охая и причитая, он начал сочинять историю о том, что его, кашгарского купца, везшего «всемогущему и непобедимому» парваначи Кудрат-бию через долину Алая подарки от ферганского курбаши Исламкула, по дороге сбросили с коня и обокрали... обворовали...

—А не скажете ли, достопочтенный, — нарочно очень громко спросил Кудрат-бий, рассчитывая, что его услышат толпящиеся вокруг нукеры, — а не поведаете ли вы нам, не присылал ли нашему брату Исламкулу наш друг — британский консул — какой-либо весточки или еще чего? А?

— О, не просто весточку, великий господин! Они прислали все, что душе только может захотеться, — не поперхнувшись, продолжал врать Гулям Магог.

— О, слава богу всевышнему, да будет вечен он в мирах, — елейным голосом продолжал курбаши. — Сколько же винтовок привезли мужественному Исламкулу?

— Десять, э-э-э, — сказал Гулям и остановился» вконец растерявшись. Судорога свела ему горло. Выручил его сам Кудрат-бий.

— О верные мои воины, вы слышите?— крикнул он.— Наши друзья и союзники ференги доставили нашим братьям десять тысяч прекраснейших новеньких винтовок, которые так хорошо поражают в сердце, в печень, в желудок Слава всевышнему!

— И еще пулеметы. И вам, господин, предназначено... э... триста... нет, что я говорю, пятьсот, пулеметов. И пушки, сто... двести пушек. И патроны. Миллион, сто тысяч миллионов патронов, английских... настоящих... разрывных...

Чем больше нагромождал небылиц и нелепостей Гулям, тем больше верили ему басмачи. Однако ясаул все еще подозрительно посматривал на вздрашвающие студнем щеки Магога и вдруг ворчливо перебил:

— А бумага где, письмо? Доставай письмо из пояса...

— Тише, ты, вместилище невежливости. Величие помыслов аллаха непостижимо, — торопливо говорил Гулям. — Нельзя достать, чего нет. Нельзя заставигь птицу сесть...

— Как, у тебя нет письма? Какой же ты посланец?

— Пойдем... Пожалуйте с нами. Дайте посланцу обожаемого брата нашего Исламкула коня... На отдыхе вы, почтеннейший, расскажете нам.

Чем руководствовался Кудрат-бий? Возможно, он не очень верил словам Гуляма, но весть о том, что где-то есть единомышленники, ищущие союза с ним, Кудраг-бием, понравилась парваначи. В дни, когда могущество его падало с каждым часом, когда мысль о необходимости спасать свою шкуру сверлила мозг и днем и ночью, когда нукеры бежали из отрядов и все чаще сдавались Советской власти, — такая весть из Ферганы в тысячу раз ценнее всяких даров. И Кудрат-бий еще раз повторил

— Подать коня посланцу главнокомандующего ферганской армии ислама.

Сам Гулям Магог смутно представлял себе, что он скажет дальше, какое впечатление его рассказ произведет на басмачей.

Но тут на окраине кишлака послышался одиночный выстрел... Волна криков, беспорядочной стрельбы захлестнула кишлак. В темноте заметались всадники. Несколько басмачей подхватили толстяка и с трудом усадили на коня; кто-то сунул ему в руки камчу... Он ничего не успел сообразить; тесно сжав, его увлек поток верховых, с грохотом и треском мчавшийся по притихшим улицам кишлака. Басмачи меньше всего думали о битве. Сворой жалких бродячих псов, при первом тревожном звуке они устремились куда глаза глядят...

Когда солнце залило трепещущим светом нежно-зеленые холмы долины Гиссара, по белой пыльной дороге тряслись на взмыленных скакунах перепуганные воины ислама и среди них Гулям Магог. Впереди скакал гроза таджикских и узбекских селений, сам Кудрат-бий.

Скакал долго, стараясь оторваться от красных конников.

О том, что Медведя вытащили из темницы, а затем бросили раненого на дороге, Гулям и не подозревал. Это происходило где-то в другой стороне кишлака. Обезумевшие от страха басмачи скакали и скакали.

Гулям вскоре понял, что погоня отстала. Но он успокоился. Он знал, что должен делать дальше

Когда загнанные кони перешли на шаг, толстяк поравнялся с Кудрат-бием и почтительно заговорил:

— Разрешите, мой бек, поздравить вас с удачным избавлением от опасности.

Скачка вконец измучила курбаши. По одутловатому бледному лицу его сбегали ручейки грязного пота, дышал он прерывисто. Елейные поздравления Гуляма он принял очень благосклонно.

Так толстяк и балагур, любитель хорошо покушать и много посмеяться, великан Гулям Магог превратился в эмиссара ферганского кровавого курбаши Исламкула при особе Кудрат-бия. Почти наверняка любой другой, более серьезный и умный чечовск, взявшись играть эту роль, быстро сам разоблачил бы себя. Но именно потому, что Гулям сочинял свои небылицы с обезоруживающим простодушием, Кудрат-бий и его приближенные верили каждому его слову. Возможно, они принимали его вранье за чистую монету еще и потому, что оно отвечало их сокровенным мечтам и надеждам. А Гулям Магог громоздил нелепицу на нелепицу. Менее чем тысячами он не оперировал. Тут были тысячи доблестных джигитов, которых будто бы собирается направить Исламкул в Гиссар, и тысячи «истребленных» в последних боях красных конников, и тысячи винтовок, посланных через ледники Памира из Индии для воинов ислама, и тысячи золотых рупий. Если верить Гуляму, то получалось так, что население кишлаков и городов восстало во всем Туркестане, а воины ислама захватили Ташкент и вот-вот, вместе с львами пророка — солдатами турецкого халифа, вступят в «нечестивую» Москву... Сказки Гуляма заворожили Кудрат-бия, и ом требовал, чтобы знатный посланец на остановках рассказывал «великие новости» басмаческим нукерам...

По уши завязший в своих выдумках, Магог не скупился на новые, еще более невероятные подробности, моля бога о том, чтобы выдался удобный случай сбежать.

Но возникло другое осложнение: Кудрат-бий ни на шаг не отпускал своего почтенного гостя и «лучшего друга».

Когда переправлялись через своенравную речку Сурхан, Гулям не устрашился грозной, вспененной пучины и нарочно заставил оступиться своего невзрачного конька. Отчаянно барахтаясь, лошадь начала тонуть в бешеной стремнине, свалив в воду зажмурившегося в ужасе толстяка.

Магог думал, что басмачи, боясь за свои шкуры, не полезут его спасать, махнут на него рукой и ему удастся уплыть подальше вниз по течению и укрыться в камышах. Но он недоучел, что ледниковая вода реки слишком холодна. Цепенея, со сведенными ногами и руками, великан пошел ко дну. Он чувствовал, как одеревеневшее тело его, словно чужое, бьется по камням. Сознание уже начинало мутиться, когда чьи-то руки подхватили и вытащили его на берег.

Кудрат-бий не на шутку обеспокоился и приказал, чтобы пострадавшему дали теплый ватный халат.

Так и ехал до самого вечера Гулям Магог, злой и расстроенный.

Ехали по холмистой степи с бесчисленными небольшими перевалами. По сторонам от дороги подымались голые, лишенные всякой растительности склоны. Ветер гнал по узким бесплодным долинам тучи красной пыли, разъедавшей глаза, сушившей губы, вызывавшей мучительный кашель...

Поздно ночью добрались до кишлака. Стало совсем темно. Комната, отведенная Кудрат-бию, по-видимому, самая лучшая в селении, была прокопчена от основания стен до балок потолка. Очевидно, басмачи забрались в глухие места. Отсутствовал даже сандал. В углу комнаты стояла кровать с золочеными украшениями и со множеством атласных одеял и бархатных подушек, и тут же рядом, на полу, в небольшом первобытном очаге корчились в огне сырые сучья. Комнату наполнял густой дым, для выхода которого в потолке имелось круглое отверстие. И в то же время на стене пылали красками тончайшие вышивки, шелковые сюзане, в нишах красовались блестящие серебряные самовары, тонкого фарфора посуда, дорогой граммофон.

Хозяин сидел на грубом, почерневшем от застарелой грязи паласе, стараясь держать голову-как можно ниже, так как дым стлался над самым полом.

Кудрат-бий мрачно молчал, лишь изредка неохотно и односложно отвечая на вопросы. Его лицо ничуть не просветлело, когда хозяин дома объявил, что преподносит в дар мусульманскому воинству пятьдесят баранов.

— Невелика твоя жертва всевышнему, Бутабай, — резко бросил Кудрат-бий.

— Но, таксыр, поистине это жертва богу, а разве принято подсчитывать жертву богу? — возразил Бутабай.

— Кто тебе сказал, что жертву не считают? — жестко проговорил курбаши. — Но ты не воображай, что это щедрый дар. Сколько у тебя баранов? Двадцать... тридцать тысяч?

— Воля божья, — промямлил Бутабай, — разве я их подсчитывал? А по поводу жертвы богу святой Гияс-ходжа говорит...

Тут Гулям Магог, у которого глаза слипались и мысли заволакивались сладким туманом, встрепенулся. Знакомое имя Гияс-ходжа... Толстяк стряхнул с себя остатки сна и, солидно зевнув, прислушался к разговору.

— Ну, а тот приедет? — спросил внезапно Кудрат-бий.

Гулям Магог насторожился. О ком идет речь? Кто должен приехать?

— Он приедет... Гияс сказал: «Конечно, приедет...»

— Приедет. Он без памяти влюблен, — и Бутабай хихикнул, — влюблен, как соловей в розу, в эту продавшую большевикам и душу и тело Саодат.

Имя это прозвучало здесь так неожиданно, что Гулям Магог невольно издал возглас изумления. Почувствовав на себе взгляды собеседников, он поспешил закашляться.

Потеряв нить разговора, Кудрат-бий и Бутабай заговорили о другом. Толстяк усиленно подливал всем в круглую пиалу чай:

— Семь полных хаузов не затушат огня в моем желудке...

Он смеялся над своими шутками больше всех, но чувствовал себя очень неспокойно. С тревогой ждал он, когда Кудрат-бий и Бутабай вернутся к затронутой теме. Она их, видно, также интересовала. Они вскоре снова заговорили о Саодат.

— Хорошо, — сказал Кудрат-бий, — но тот знает, что она здесь?

— Знает. Я послал верного человека, кизикчи, — и Бутабай опять хихикнул, — он всем рассказывает, что ее украли и увезли сюда. Вот он и прискачет... Он уже скачет...

И Бутабай, приложив просаленную ладонь к уху, картинно прислушался, точно он мог услышать топог лошадиных копыт за десятки верст.

— Что же вы молчите! Надо предупредить людей, — забеспокоился Кудрат-бий. Надо прикрыть крышку котла, как только в него попадет петух... Так, значит, любовь, говорите? Хорошо! А где же Гияс?

— Зачем же резать такую красивую женщину! У Гияса тоже, хи-хи... любовь. Он за этой Саодат вот уже два месяца ездит. Увидел Саодат в Янги-Кенте в караване, среди людей, и поехал за ней. Все ждал. Даже, хи-хи, совсем сдружился с большевиками.

— Святой ходжа — друг большевиков! А все-таки надо с ним поговорить. Да и на эту самую... разводку посмотреть.

— Гияс не позволит. Он надел на нее чачван и сказал, что ни один мужчина до самой ее могилы не увидит ее лица.

— Эти женщины! — заметил Кудрат-бий. — Поистине прав тот мудрец, который сказал: «Три четверти похоти аллах отдал женщине, а также три четверти пороков». Ну, а в могилу она попадет скоро. Не в могилу, а в яму для падали... Да, а живете вы здесь сытно.

Бутабай расплылся в улыбке и хотел разразиться ответным комплиментом, но его прервал маленький старичок, напоминавший облезлого седенького козла. Белая аккуратная чалма, полинявший, но чистый халат, опрятные руки — все выдавало в нем местного домуллу — учителя духовной школы. Весь вечер он сидел молча и подобострастно улыбался, изредка порываясь что-то сказать.

— Когда же в нашей стране мир будет? — вдруг смело заговорил старик.

Все посмотрели на него с удивлением, а он невозмутимо продолжал:

— Вот вы могущественный начальник, всесильный господин. Вы все можете, и вам все можно в пределах, дозволенных законом ислама, а иногда даже больше...

— Что вы там плетете, домулла? — проворчал Бутабай.

— Так почему же не кончится война? Смотрите вы, имеющие глаза! Вы видели улицы городов, столь оживленных еще недавно? Толпы людей сновали взад и вперед, славословя бога за его милости. А сейчас пусто. Дехкане и ремесленники обнищали. Скота нет. Имеющий двух баранов — богатый человек. Люди бродят как тени. Взор мутный, лихорадочный румянец на скулах, ввалившиеся щеки. Печальные женщины оплакивают мертвых своих детей...

— Старик, — сказал грозно Бутабай, — к чему такой длинный разговор? — В его голосе звучало суровое предостережение. Но старичок разошелся. На дряблых щеках его проступил кирпичного цвета румянец.

— А вот слушайте. Когда по кишлаку едет большой курбаши, его слуги кричат: «Пошт, пошт!», и он, конечно, ничего больше не слышит... А стоит послушать, что говорят мусульмане: «Недавно приходили. Отняли корову, забрали лошадь...» О ком говорят эти несчастные? Они говорят о воинах ислама, взимающих налог войны. А дехкане покорно склонились перед ханом-голодом. Больные, умирающие от голода лежат прямо на улице. На кладбище несут чередой трупы один за другим... Обмыватели трупов не успевают ходить из дома в дом, чтобы совершить последнее омовение. И это у нас в горах, где еще недавно, когда дехкан спрашивали: «Какие болезни у вас тут встречаются?», все в один голос отвечали: «Никаких, все здоровы».

— Молчи, старик, — злобно шикнул Бутабай, — или ты сам хочешь быстренько попасть в руки обмывателей трупов? Знаешь поговорку, отец: «Недовольному лучше молчать...»

Но старик ничего уже не хотел слушать. Судорожно дергая плечами, он огрызнулся:

— К обмывателям? Ну и что же! Они теперь самые богатые. Они не успевают таскать домой одежду, которую снимают по закону с покойников. На базаре теперь страшно исподнее купить — обязательно с трупа снято.

В течение всей этой длинной речи благосклонная улыбка не сходила с лица Кудрат-бия. Он расположился поудобнее на подушках и добродушно заметил :

— Ну, воин воину рознь. Есть и такие, которые допускают это самое... шалости. Но их нужно извинить, ведь война. Что же, папаша, дехкане думают во время войны сдобные лепешки есть? Придется потерпеть.

Но старику, видно, надоело терпеть, и он не унимался:

— Лепешки, говорите вы, бек? Сдобные лепешки? А при эмире я ел, что ли, сдобные лепешки? Только на свадьбах у баев. Я и вкус забыл сдобного теста. Да разве наш бай оставляет дехканам столько, чтобы они могли кушать белый хлеб? Теперь нам и ячменных лепешек не из чего печь. За время войны у нас большой арык стал сухой, как крыша летом. Плотину размыло, а люди либо побиты, либо с голоду вымерли. Некому починить арык. Вода не на поля идет, а в лягушечье болото. Вот и хлеба нет...

Тогда сидевший тут же за дастарханом курбашн Садык, еще совсем молодой человек, но свирепый и беспощадный палач, вскочил и, шагнув к старику, схватил его за плечо:

— Ты что?! — заорал он, сразу нарушив чинную беседу. — Ты что? У тебя тысяча жизней, что ли? Ты что говорншь в присутствии светлого парваначи, командующего армией аллаха? А?

Но и тут старик не испугался. Он резким движением стряхнул руку басмача и в свою очередь напустился на него:

— Ты, молокосос! Недаром говорят: мужчина без бороды — человек несерьезный. Ты думаешь, я затрепетал от твоего неприличного крика? Хрр-ав-ав! Да ты знаешь, кто я? А? Я бедняк. У меня все имущество — вот эта чалма; она мне и подушка, и полотенце, и скатерть. Она и саван. А ты напялил шелковый халят да сафьяновые сапожки и думаешь, что стал обожаемым возлюбленным самого его светлости эмира, тьфу!

Приложив ладонь ко лбу, он всунул ноги в изодранные калоши, стоявшие у двери, и, что-то бубня себе под нос, вышел.

— Да, Садык! Наскочил глиняный кувшин на чугунный котел, а? Умненький старикашечка?

— Старичок прав. Надо бы помочь кое-кому из дехкан. Как там... э... сказано в книге: «Имеющие достаток поддержите неимущих». Брат мой, Бутабай, прикажите выдать вдовам и сиротам по случаю моего пребывания в кишлаке зерна... ячменя, что ли...

— Да вот еще прошу объявить через глашатаев по кишлакам, что в воинство ислама призываются храбрые и мужественные мусульмане. Каждый из байбачей, кто достоин звания джевачи, получит в потомственное владение из земель, конфискованных у безбожных собак, предавшихся кяфирам, по шесть гау посевов, каждый чухра аксы — четыре гау, десятник — по три гау, рядовой джигит — по два гау. И еще объявите, что пока идет война с большевиками, на этих землях мы заставим работать черную кость — людей, не хотящих взять в руки оружие, чтобы помочь нам, воинам ислама, а доходы и урожай мы отдадим нашим верным борцам за веру. Те же из знатных, кто достоин звания мирахура, получат по тридцать гау. И пусть у них не болит сердце. На них также заставим работать дехкан. А наиболее прославленным мы отдадим во владение целиком непокорные кишлаки с землями, с быдлом, с... девчонками в полное распоряжение, в полную власть.

— Прикажете записать это в нескольких списках нашей летописи?

Небрежно махнув рукой, Кудрат-бий благосклонно бросил:

— Конечно, конечно... Только изобразите это высоким стилем, как великую награду героям, а о дехканах... э... не пишите... опустите.

Когда кишлачные заправилы ушли и все начали готовиться ко сну. Кудрат-бий подозвал Садыка и заметил вскользь:

— Умницу-старикашку... И пальцем провел по горлу.

Садык стремительно бросился к двери. Курбаши остановил его:

— Да нет, не сейчас. Завтра, без шума, когда мы покинем кишлак...

Шевердин Михаил Иванович.

САНДЖАР НЕПОБЕДИМЫЙ