Rukopis Alishera

Солнечный луч скользнул по дворику, тонувшему в тени карагача, блеснул в журчащем арыке.

Большой рыжий пес с черной мордой, жмурясь и позевывая, поднялся и, подозрительно поглядывая на расширяющуюся щель, тихонько зарычал... Короткие, обрубленные уши прижались к голове и потонули шерсти. Пасть оскалилась.

Калитка скрипнула... Свирепый зверь вдруг стал мирным и скучающим псом. Уши снова приподнялись, шерсть на загривке опустилась, куцый обрубок хвоста приветливо завилял.

На пороге калитки появилась сгорбленная черная фигура. Наружность вошедшего бросалась в глаза: тёмно-синие очки, крючковатый тонкий нос, пергаментные щеки под темно-коричневыми скулами глубоко ввалились; бородка, реденькая, точно состоящая из жестких белых щетинок, торчала вперед клинышком. Редкие пожелтевшие, но тщательно расчесанные волоски спускались с верхней губы. Высокий рост человека несколько скрадывался привычкой постоянно горбить спину.

Несмотря на жаркий день, пришедший был в глубоких калошах, мягких лакированных ичигах, черном наглухо застегнутом суконном халате. Единственное светлое пятно во всей его мрачной фигуре — плоская цветная тюбетейка, расшитая мелким узором.

Старик воровато оглянулся и, сжимая костлявой рукой замысловатую палку с вырезанной на ней змеей, прошел мимо карагача к низкому дому, стоявшему в глубине двора.

Сломанная полусгнившая арба, бревна, источенные червями, заржавевший кетмень, груды мусора — все говорило о запустении. Правая сторона дома осела, стены изрыло вымоинами, так как сточная труба давно упала на землю. Здесь она и лежала — никто ее не поднял, не поставил на место.

Дом имел нежилой вид. Но на подоконнике открытого окна стоял новенький, блистающий тонкими деталями, дорогой радиоприемник, а к поросшей травой крыше дома с улицы тянулись электрические провода.

— Ну, Наджметдин, закройте же калитку, — глухо прозвучал голос из окна.

— Что же, вам нужна в свидетели вся улица? Закройте, — протянул тот же голос. — Ну, что я сказал?

Человек, названный Наджметдином, безропотно вернулся и, выглянув на улицу, плотно прикрыл калитку.

— Никого нет, — заговорил он хриплым голосом, — пусто, все залезли в дома и обедают.

— Есть люди, нет людей, что же, надо, по-вашему, разевать рот?.. Заходите!

Несмотря на яркий, солнечный день, в комната горела электрическая лампа под голубым дорогим абажуром. За низеньким столом, заваленным книгами и рукописями, сидел на сложенном одеяле человек. В слабом, рассеянном свете лицо его выглядело мертвенно-бледным. Такие же темные очки, как и у Наджметдина, казались провалами глаз.

Наджметдин остановился в дверях и, захлебываясь, забормотал:

— Сейфульмульк, вы все не желаете оказать уважения вашему доброму дяде, старому наставнику и другу. Вы оказали бы мне почести, достойные кази-каляна бухарского, если бы знали, какую новость я вам принес.

— Вы страшно болтливы, — перебил Наджметдина человек, сидевший за столом. — Выйдем на воздух... я засиделся.

Они прошли через небольшую комнату во внутренний дворик. Здесь также печать запустения лежала на всем, но было много чище, чья-то заботливая рука подмела кругом, а небольшое возвышение — супу — застилал текинский гранатового цвета коврик.

Собеседник Наджметдина присел и снял очки... Этот человек, казавшийся в комнате стариком, при дневном свете преобразился в юношу. Он был, пожалуй, красив — с тонкими чертами лица, с черными, чуть пробивающимися усиками, с живыми темными глазами...

Гость низко опустил голову и, пока Сейфульмульк усаживался на возвышении, стоял в позе просителя. Лишь глаза его бегали по сторонам. Он молчал, видимо, ожидая вопросов, но молодой человек не торопил его. На лице Сейфульмулька отражалась явная скука.

Тогда Наджметдин не вытерпел и резко выпалил:

Молодой человек сделал порывистое движение. По тому, как загорелись его глаза, чувствовалось, что на языке его вертелись десятки вопросов, но он сдержался и неторопливо протянул руку, приглашая продолжать.

— Ты — великий обманщик, ты делаешь вид, что тебя ничто не интересует, а сам уже пересчитываешь бумажки и мечтаешь, как ты обманешь старого своего друга и дядю.

— Владелец сам принесет ее тебе. Я ему рассказал, где ты живешь. — Старик торжествовал, лицо его расплылось в самодовольной улыбке.

Сейфульмульк вынул новый шелковый платок и вытер проступившие на лбу капельки пота.

— Нет, нет, ничего не обещано. Я разжигал его воображение... Есть в этом юнце малая толика ослиного упрямства. Он молод и глуп и не понял своими воробьиными мозгами, какая удача выпала на его долю. У него есть кокандская тетушка, кажется, ее зовут Рабия-хон. Она приехала к нему на днях и привезла книгу...

— Ну вот, вечно вы путаете, дядя. Значит, книга принадлежит не юноше, а этой, как ее... тетушке. А знаете, что значит иметь дело со старухой? Своими цепкими руками она вцепится в нее... и делай, что хочешь.

Сейфульмульк соскочил с супы и быстро зашагал взад и вперед но дворику.

Вы стареете, дядя, вы все путаете, — резко бросил он в лицо старику. — Опять мы упускаем птицу счастья.

— Вы знаете, что они сделают? Они отнесут рукопись в библиотеку или в этот, как его... комитет, юбилейный комитет, и мы останемся ни при чем.

Наджметдин несколько раз поднимал руку, пытаясь заговорить, но поток гневных слов Сейфульмулька не давал ему возможности произнести ни одного слова.

— И, конечно, вы навели его на размышления, — бормотал Сейфульмульк, — конечно, он не придет. Зачем ему сюда приходить?

— Он — взволнованно проговорил старик. — Он... Я говорил — он придет.

Когда раздался стук в дверь, Сейфульмульк кинулся в комнату. Трясущимися руками он раскладывал рукописи в кожаных переплетах, покрытых тонкими тиснениями, потрепанные старинные книги. Он пододвинул к себе тяжелый фолиант и раскрыл его наугад на странице, окаймленной рамкой цветного с золотом орнамента. По столу он разбросал в живописном беспорядке листки бумаги, испещренные замысловатой вязью письмен.

Закончив поспешные приготовления Сейфульмульк надвинул на нос темные очки и лишь тогда, слегка нараспев, гнусавя, проговорил:

В комнату шагнул человек в скромном светло-сером костюме, в белой косоворотке. Небольшие темные усики обрамляли энергичный рот. Проницательные глаза обежали низкую комнату, тонувшую в полумраке.

Посетитель вежливо поздорговался, но вдруг усмешка скривила его губы.

— Почему вы не раскроете всех окон, домулла? Здесь и темно, и сыро, можно заболеть.

Подняв лицо, Сейфульмульк разглядывал стоявшенго перед ним гостя. Наконец он неторопливо проговорил:

— Прошу, заходите. О своем здоровье я позабочусь и сам. У вас есть дело ко мне?

— Да. Я — Закир Сабиров... Мне рассказывали о Вашей учености, посоветовали зайти к Вам. Говорили, что Вы умеете читать книги, старинные книги, написаные арабскими письменами, — и он многозначительно посмотрел на рукопись, лежащую на столе. — Вот такие книжки.

На мгновение взгляды их скрестились. Сейфульмульк пристально и жадно разглядывал сверток, который гость держал под мышкой. Большой пакет был завернут в синий коленкоровый платок с красной вышивкой.

— Вы хотите, чтобы я прочитал рукопись, которую Вы принесли?

Ученый стремительно поднялся из-за столика и шагнул вперед, протягивая тонкую руку к свертку. Двигался он столь порывисто, что посетитель невольно отпрянул и выронил сверток.

Позади послышался шорох. Гость обернулся. У светлого четырехугольника открытой двери стоял Наджметдин и трясущимися руками развязывал узел платка. Старик покачивал головой и в восторге бормотал:

— А! — вскрикнул Наджметдин. Он выругался тяжело и мрачно. — Что это значит? Вы нас вводите в заблуждение. Вы — лживый человек.

— А, книжник, Вы здесь? Почему же Вы не проводили меня, раз шли сюда? Зачем Вам понадобился мой сверток? В нем нет ничего, кроме учебников.

Наджметдин мелкими шажками, согнувшись в подобострастном поклоне, подбежал к гостю.

— Пожалуйста, пожалуйста, пусть наши поступки не причиняют Вам беспокойства. Не огорчили ли мы Вас. Только чувство преклонения перед памятью знаменитого наставника и поэта Мир-Али-Шира заставило нас поспешить рассмотреть рукопись... Мы не могли сдержать радости и нетерпения. Но с Вами книги нет. — Наджметдин торопливо осмотрел фигуру гостя, задерживаясь на складках одежды, словно подозревая, что рукопись где-то спрятана в них.

Тогда, перебивая неловкие извинения старика, заговорил Сейфульмульк. Голос его звучал спокойно, почти повелительно:

— Скажите, уважаемый друг... помолчите, Наджметдин... где рукопись?

— Нет ее у меня. — Гостя заметно стало раздражать все происходящее.

— Позвольте, — возмутился гость, — что Вам от меня надо?

Схватив сверток с учебниками, он круто повернулся к двери. На пороге неподвижно стоял Наджметдин. Все лицо его дергалось...

— Ну-у, — протянул гость, — отойдите-ка в сторону.

— Скажите, где книга?.. Вы скажете, мы пошлем за ней, и все будет хорошо.

— Стойте, что тут такое... почему Вы кричите? Из-за спины Наджметдина выглянуло озаренное ярким светом женское личико.

Девушка, одетая в полуевропейское, полуузбекское платье, легким движением отстранила старика и вошла в комнату.

— О, — заметила она, — я не видела... Здесь гость. Ухожу, ухожу...

Совершенно пораженный, Закир не сводил глаз с вошедшей.

— Зумрат, — неуверенно проговорил он. Девушка повернулась к гостю и, вглядываясь в сумраке в его лицо, удивленно воскликнула:

Взявшись за руки, молодые люди несколько мгновений не отрывали друг от друга глаз.

Девушка быстро высвободила руки. Она тряхнула тяжелыми косами и заговорила несколько торжественно:

— Хоть и не по обычаю, дядя... но не сердитесь. Закира я знаю давно... Нет, нет, не морщите свой лоб, он даже мне родственник и вам тоже. Он — сын вашей двоюродной сестры Шаходат. Мы, когда жили в Дагбите, вместе с ним запускали змеев. А сейчас... Какой Вы стали большой, Закир. Сколько времени прошло...

Но Зумрат сделала серьезное лицо и, протянув руку в сторону Сейфульмулька, проговорила очень официально:

— А вот это — мой жених. Обручение уже давно было. Ой, дядя, не надо хмуриться. Я еще ведь не замужем. Да и Сейфульмульк не собирается же засадить меня в ичкари и под паранджу.

Она засмеялась и, обращаясь к Закиру, сказала:

— Мой будущий муж и мой дядя — очень ученые люди. Они все время изучают старину, копаются в старых книжках, разбирают письмена, и, конечно, все это отражается на их характерах... Ну, и мои студенческие привычки им немного не по душе...

— Зумрат, — предостерегающе протянул Сейфульмульк.

— Ну, что это? Где же дастархан? Почему нет чая? Салима-ой, Салима-ой! — крикнула она.

— Ляббай? — послышался снаружи старческий голос.

— Принесите, пожалуйста, чаю. Сначала угощенье, потом — разговор. Вам это должно понравиться, дядя Наджметдин, это ведь по шариату, — посмеиваясь, говорила она.

Пока шли приготовления, все молчали. Закир тщательно перебирал в уме случившееся и никак не мог сообразить, как вести себя дальше. Он так задумался, что не слышал первой части фразы Сейфульмулька.

— ...Один домулла Фитуни разбирается в таких сложных манускриптах. А потому Вы возьмите рукопись и пойдите к нему. Он все объяснит.

Сейфульмульк повторил. По его мнению выходило, что определить, насколько ценна старинная книга, может лишь Фитуни.

— Видите ли, мы молоды еще, мало понимаем. Образование получили при современных властях. Что было раньше — плохо знаем. Надо пройти к мазару, там Вам все скажут. Но позволите, рукопись у вас дома или...

Закир пробормотал что-то о тетушке, приехавшей из Коканда.

Старик вежливо проводил его и, открывая калитку, напомнил:

Закир шел по улочке, извивавшейся среди высоких стен, глубоко вдыхая свежий воздух. Лицо юноши было задумчиво.

Легкие торопливые шаги послышались за спиной. Закир стремительно обернулся. На него чуть не налетела Зумрат. После мгновенного замешательства девушка рассмеялась так заразительно, что не смог удержаться и Закир. Так и стояли они посредине улицы, смеясь, залитые потоками света.

— Нет, на вечернюю смену. Я работаю на фабрике.

— А-а, — протянула Зумрат, и в тоне ее послышалось нетерпение. — Но Вы можете не пойти? У меня есть разговор, очень серьезный. И потом — я хочу повидшь тетушку Рабия-хон.

Закир улыбнулся. Разве Зумрат не знает, что работать на фабрике, мастером и... опаздывать — нет, даже и подумать нельзя.

Зумрат, капризно вытянув губы и положив руку на руку юноши, проговорила:

Но Закир был тверд. Нет, сейчас нельзя, вот завтра — день отдыха, тогда другое дело...

Тень пробежала по лицу девушки, глаза потемнели. Она резким движением отдернула руку и, не прощаясь, ушла. Закир сделал шаг, другой за ней. Он не мог оторвать глаз от стройной фигурки. «Вот сейчас она скроется за углом... еще шаг...» Она обернулась.

— Ну хорошо, вы не можете, так я вас провожу. — Девушка дружески, совсем приветливо улыбнулась.

В темном четырехугольнике окна белели цветы миндаля на веточке, воткнутой в щелку между досок подоконника чьей-то шаловливой рукой. Неуверенный голосок доносился из комнаты; он настойчиво повторял один и тот же обрывок песни:

Любимая знает душевные помыслы...
Любимая знает...

Пробежали мимо три девочки с портфелями — школьницы. Одна из них, в калошах на босу ногу, щебетала:

— Нет же... уравнение с двумя неизвестными — это...

Девочки были одеты в бархатные безрукавки и пестрые атласные платья почти до пят. Их раскрасневшиеся лица ничуть не портили толстые, синеватые, сходящиеся над переносицей брови, щедро намазанные усмой...

Закир молчал. В душе его творилось что-то непонятное... Сжимая нежную руку Зумрат, он с трудом, очень медленно вникал в смысл того, что говорила девушка.

— Как грустно смотреть на такую улицу! Не пытаясь даже понять, Закир только сильнее сжал руку девушки.

— Понимаете... Вот тут автомобили вздымают с мостовой пыль и мусор, грохочут подводы, а ведь здесь стоял наш дом, здесь была комната, где я родилась... Вот, в двух шагах отсюда. И все смела новая улица... Проспект... Изуродовали наш вековой город. Там, где сейчас серый камень, где мы сейчас стоим, когда-то разливалось благоухание цветущего урюка, одетого в розовые покрывала. А вот тут вилась столетняя виноградная лоза.

— Земля моих отцов, родная земля... Здесь жили, родились, умирали. А сейчас... Зачем?

Лишь теперь Закир, наконец, понял... Он резко остановился, выпустил из ладони руку девушки. В глазах его читалась полная растерянность...

— Что с Вами? Вы... Вы...—запинаясь, пробормотала Зумрат. — Вы смотрите на меня, как на паука. Вы... говорите же, наконец.

— Зумрат, Вы...— И вдруг спохватился: — Это не Ваши слова. Нет. Так Вы не можете говорить. Вы такая молодая...

Зумрат и Закир стояли на краю улицы, широкой и прекрасной. Словно гигантским резцом кто-то рассек ветхий город, снес грязные, покосившиеся домишки. На смену им выросли стремительно и гордо великолепные здания. В сгущавшихся сумерках вдалеке медленно вспыхивали один за другим фонари. Десятки автомобилей, автобусов мчались мимо. В нескольких шагах желтыми огнями сияло ажурное здание театра.

— Нет, это не Ваши слова, Зумрат, — убежденно произнес Закир и попытался заглянуть в глаза девушки.

— Мне трудно говорить, трудно... Вы догадались... Вы читаете в душе, точно в книге.

Рассказ был сбивчивый, беспомощный. Рассказ о расколовшейся на две части семье. Дядя Зумрат — Наджметдин — озлобленный, всем недовольный, на все ворчал. Когда прокладывали новую улицу, его дом снесли. Город щедро заплатил Наджметдину и дал ему новый отличный участок. И деньги и землю старик принял; но тем не менее, считал себя смертельно обиженным.

— Он, мой дядя, каждую ночь, крадучись, выходит сюда и на улице раскладывает куски кирпича и комки глины. Он отмечает границы старой нашей усадьбы. Он ворчит, что земля осталась его землей, потому что не был совершен акт купли-продажи по закону, по шариату. «Все равно земля моя, — кричит дядя, — все равно...»

— Вот откуда у Вас такие слова... Скажите, Вы верите им... подобным словам?

Девушка еще ниже опустила голову и чуть слышно сказала:

— Эй, Закир, эй! Юноша растерянно обернулся. На большом помосте возле чайханы сидела группа парней.

Закир приветливо улыбнулся. Это были старые его приятели.

— Нет, друг Хаким, я спешу, у меня ночная смена. В ответ раздался веселый смех.

— Если касается друзей, то, конечно, ты спешишь, но торопливость твоя превращается непостижимым образом в медлительность в присутствии карих глазок...

Улица спускалась под гору. Отсюда, с холма, открывался простор широкой мостовой, окаймленной зелеными газонами и рядами деревьев. То здесь, то там из-за домов подымались благоухающие кроны миндаля и вишни. Через сохранившиеся кое-где дувалы свешивались ветки яблонь с красными бутонами. Высоко в небе плыли два детских змея. Под порывами ветра они делали широкие круги, стремительно падали и снова взмывали вверх.

— Как праздник... — проговорила девушка, и Закир ощутил чуть заметное рукопожатие.

Молодые люди проходили мимо одного из старых переулков, вторгавшихся на перекрестках в новую магистраль.

За углом притаилась старая, покосившаяся чайхана. Слепая стена высокой балаханы нависла выступом над узким, покрытым выбоинами тротуаром...

Из переулка выплыла странная фигура в лисьей шапке, в черном халате. Рядом мелкими шажками семенила знакомая фигура.

Старики пересекли дорогу и нырнули в переулок на другой стороне проспекта. Перед этим Наджметдин повернул голову в сторону молодых людей. Зумрат вздрогнула.

— Ну, я пойду. А Вы... Вы завтра пойдете к этому... Фитуни, домулле?

Девушка вдруг быстро обернулась, посмотрела по сторонам и сказала вполголоса:

Затем перебежала улицу и свернула за угол того самого переулка, куда сейчас прошли старики.

Закир перешел мост и направился к трамваю. До начала вечерней смены оставалось совсем немного.

Тетушка Рабия-хон засуетилась, заволновалась. Она уговорила племянника надеть праздничный костюм.

— Сынок, — говорила она, — ты пойдешь к такому большому домулле... Нет, нет! Разве можно идти небрежно одетым. Что о тебе подумают? Скажут, что ты не хочешь оказать уважения «вместилищу знаний». Нет! И слушать не хочу.

Рабия-хон стояла перед низеньким столиком, за которым завтракал Закир. Много раз поднимался вопрос, почему тетка не садится вместе с ним за стол. Вот и сейчас Закир с усталым видом, заранее зная, чем все это кончится, сказал:

— Хорошо, хорошо надену новый... прошу сядьте, пожалуйста, к столу... А то скоро начнут говорить, что я вас, свою тетку, закрепостил...

— Что? Закрепостил? Я не семнадцатилетняя вертихвостка, чтобы не знать приличий. Я еще не сошла с ума, чтобы кушать вместе с мужчиной... Я не допущу, чтобы и твоя жена...

Вдруг он почувствовал, что краснеет. В голове его мелькнул образ Зумрат. Тетушка пристально посмотрела на него.

— Удивляюсь, тетушкам — перевел разговор на другую тему Закир, — Вы давным-давно выбросили чачван и паранджу, учитесь в школе взрослых, а влечет Вас ко всему старому...

Все еще ворча, Рабия-хон сняла одеяла и подушки с сундука, покрытого цветными металлическими пластинками. Когда она повернула ключ, мелодичный звон разнесся по комнате.

— Какая прекрасная музыка у вашего сундука, — раздался притворно-вежливый, тягучий голос.

Закир вскочил так стремительно, что задел столик и перевернул пиалу. Чай расплескался по скатерти.

В дверях, опираясь на палку, стоял Наджметдин. Черный халат, синие очки подчеркивали нездоровую бледность его сумрачного лица. Он стоял согнувшись, вперя взор в сундук... После долгой паузы неожиданный гость произнес приветствие:

Рабия-хон, прижимая к животу большую, только что извлеченную из сундука книгу, не сводила глаз со старика. Приветствие вывело ее из оцепенения.

— Это что такое? Такой с виду почтенный человек, мусульманин, а ведет себя как невежда. Что же вы не окликнули: «Кто здесь есть из мужчин?» Почему, я спрашиваю? А еще белобородый... Может быть, я не желаю, чтобы на мое лицо посторонний мужчина глазел. Позор! Безобразие!

И, сунув в руки Закира книгу, Рабия-хон величественным шагом, колыхаясь и покачиваясь, выплыла из комнаты. Наджметдин робко посторонился.

— Прошу вас, присаживайтесь. Не угодно ли чаю?

— Скажу прямо, — заговорил он, — ваше лицо говорит о недовольстве... Нет, нет, я вижу... Но мой приход сюда вызван важными обстоятельствами. Мы посоветовались с друзьями и решили: если книга то, о чем мы думаем, стоит показать ее ученому, если нет — незачем даже ходить. Позвольте посмотреть.

Руки старика дрожали, когда он бережно принял рукопись, и губы его прошептали совершенно внятно первые слова мусульманского символа веры:

Он осторожно погладил орнамент, выполненный на коже холодным тиснением с величайшим вкусом и добросовестностью. Тонкие линии переплетались в изящном рисунке, покрытом местами позблотой.

— Да, — проговорил он наконец, — только в старину, в хорошие времена объединялись в таком сотрудничестве писатель, искусный каллиграф, талантливый рисовальщик миниатюр и переплетчик, чтобы создать книгу, достойную великих правителей, царей — ревнителей веры. Скромные мастера окрашивали пергамент и наводили на него глянец. Художник с величайшим терпением рисовал орнамент жидким червонным золотом. Та часть страницы, где размещался текст, покрывалась золотым крапом. И тогда... тогда...

Наджметдин раскрыл книгу и тяжело вздохнул.

— И тогда приходил каллиграф... О, времена Хусейна и Бабура... Тогда вся книга от переплета до последней буквы являла дивное произведение исскусства. Ею могли награждаться только избранные... Вы видите перед собой, — продолжал старик, — одно из таких произведений искусства. Боюсь, Вы не поймете, ибо едва ли Вы подготовлены к восприятию совершенных форм... Не в содержании книги суть, но в том, как она переписана, обрамлена, украшена, переплетена...

Наджметдин встретился с изумленным взглядом Закира.

— Да, — заметил он, — обратите внимание, юноша, на то, сколько жизни и искусства в самом почерке. Ведь, если Вы возьмете нашу теперешнюю книгу, ну, что Вы там увидите? Буквы — тупые, обрубленные грубые. А здесь — какая тонкость и гармоничность линий, какое изящество! Смотрите, в начале страницы выполненная золотом, серебром и красками заставка. Краски вечные, невыцветающие, нестареющие. Сколько, вкуса!

Старик вдруг засеменил по комнате мелкими шажками.

— Вот этими руками я держал замечательнейшие рукописи, переписанные лучшими в мире каллиграфами. Да, да, вот эти руки гладили и ласкали страницы художественного совершенства. И никто больше здесь не увидит этих книг, ибо невеждам и нечестивцам не подобает прикасаться к священным рукописям, выполненным правоверными.

— Лучшее из лучших творений каллиграфа Хамдама — «Бустон» Саади — было в библиотеке «Туран», было, а потом исчезло. Чудесный почерк, золотые, цветные рамки, орнаментированные под миниатюры... Но вот картинки — это лишнее, — сказал он, показывая на чудесно нарисованную миниатюру. — Нельзя изображать живых существ, — это преступление против заветов пророка Мухаммеда. И если бы рукописи с картинками не ценились столь высоко, то... надо было бы выкинуть все эти... миниатюры.

Закир хотел что-то возразить, но все, что рассказывал старик, было так интересно, что не хотелось перебивать его. Закир даже не попытался выяснить, насколько его рукопись ценна, кем она переписана.

Когда Наджметдин заговорил о необходимости сходить к Фитуни, мастер согласился сразу.

— Если хотите, — сказал Наджметдин, — я Вас провожу.

— Да, да. Едва ли я смогу найти ученого человека сам.

Закир решил завернуть книгу в шелковый платок. Он почувствовал к рукописи глубокое уважение...

— Да нет, не очень. Это за Ташкентскими воротами, а там мы свернем в сторону и пройдем через сады...

— О, настоящий Бехзад! Но самое главное — портрет великого поэта. Поистине, ваша тетушка достойна всяких похвал, что сберегла рукопись. Домулла останется безмерно доволен...

Чем дальше они шли, тем молчаливее делался старик.

Путь был неблизкий. По оживленной широкой дороге они углубились в пригородные сады. Становилось все менее людно. Только изредка попадались, навстречу шумные группы дехкан.

У дороги на глиняном возвышении, близ еще не открытой чайханы, сидела женщина в парандже и чачване. Странная, унылая эта фигура, похожая на нахохлившуюся чудовищную птицу, бросалась в глаза издалека. Женщина кого-то поджидала.

Закир равнодушно скользнул взглядом по ней и поразился: «Есть еще такие. Лицо прячет, а ноги напоказ, да еще в туфлях на высоченном каблуке». Его отвлек голос Наджметдина. Не оборачиваясь и не замедляя шага, старик сказал:

— Ну, теперь мы повернем сюда, — и зашагал в обход большой грязной лужи через дорогу.

В тот момент, когда Закир проходил мимо женщины в парандже, он услышал шепот:

Юноша остановился, растерянно глядя на женщину, Но черная сетка была непроницаема.

— Молчите, — забормотала скороговоркой женщина, — вернитесь. Не доверяйте тайны чужому.

Закир бросился догонять старика. Он не придал значения странным словам женщины в парандже. Слишком неправдоподобным выглядело неожиданное предостережение.

Дорога делалась все уже. Она извивалась среди высоких, глухих дувалов, отгораживавших бесконечные сады.

Была ранняя весна, и горожане не успели еще перебраться на дачи. Лишь кое-где за приоткрытыми калитками слышались голоса.

За арыком у дувала бродячий кузнец, седой, но крепкий, ковал лошадь, покрикивая и странно вращая глазами. При виде Наджметдина, кузнец, следуя старому обычаю здороваться с каждым знакомым и незнакомым прохожим, внушительно пробасил приветствие, на которое старик не нашел нужным ответить.

Из калитки высунулся добродушный с виду, толстый, обнаженный до пояса человек. Широко улыбаясь, с явным любопытством смотрел он на прохожих. Казалось, вот-вот он сделает широкий жест и пригласит к себе в благоухающий сад посидеть, отдохнуть.

В воздухе розовыми снежинками порхали лепестки отцветающего урюка. Пахло персиковым цветом, сырой землей и чем-то еще непередаваемо весенним. Закир замечтался, мысли его унеслись далеко.

Старик все шел впереди. Раз или два он украдкой обернулся и посмотрел назад как-то боком, исподтишка, что-то проверяя.

Закир вдруг заколебался: «Куда я иду? Что еще скажет тот ученый? Книга ведь явно ценная. Сам Наджметдин сказал... Потом, кто эта женщина?»

В этот момент он невольно остановился над крутым спуском в глубокий, с почти отвесными стенами овраг, по дну которого мчал грязно-желтые воды широкий сбросной канал. Через него была переброшена пара на скорую руку скрепленных жердей — зыбкое подобие переходного мостика.

По тропинке, переходившей местами в кое-как вырубленные в откосе ступеньки, Наджметдин сбежал вниз. Явно, он шел здесь не первый раз.

У самого мостика под невысоким, склонившимся над водой деревом стоял человек. Наджметдин подошел к нему и остановился. Они о чем-то оживленно заговорили. Оба неторопливо подняли головы и посмотрели вверх, на тропинку. Собеседником старика был Сейфульмульк...

И вдруг стало ясно: «Наджметдин затеял вместе с другим, молодым, нечистое дело».

Закир повернулся и быстро пошел назад. Внезапно за спиной послышались шаги и прерывистое дыхание. Прибавив шаг, юноша свернул в первый попавший переулок.

Переулок шел зигзагами среди высоких глинобитных стен, местами переходя в узкий коридор. За каждым по воротом чудилась большая улица, но ее все не было. Тянулись все новые и новые глухие стены, утыканные сверху осколком стекла, колючими ветками. Переулочек кончался тупиком. В стене имелась маленькая калитка.

Не раздумывая, мастер толкнул серые резные доски. Створка неожиданно легко подалась, певуче заскрипев. Переступив порог, Закир быстро захлопнул калитку, схватил сбоку толстую жердь и приставил плотно, как подпорку, к створке.

Вытерев тыльной стороной руки пот, он облегченно вздохнул и обернулся.

В двух шагах от него стоял, опираясь на рукоятку кетменя, высокий человек. Он разглядывал вторгшегося столь неожиданно непрошеного гостя отнюдь не враждебно.

Улыбка расплылась по его лицу, когда Закир крайне сбивчиво рассказал, что бродяги начали приставать к нему на дороге.

— Вы не захотите судить меня строго, — продолжал мастер, все еще задыхаясь от быстрой ходьбы, — если учтете, что со мной очень ценная вещь... книга.

— Пожалуйста, заходите, садитесь, — пригласил садовод, — правда, я здесь один, семья еще не приехала, но чаем я Вас напою.

Каримджан Буриев — так звали хозяина — обрадовался неожиданному собеседнику. Он разостлал небольшой сильно потрепанный паласик на краю тенистого хауза под распускающимися ивами.

Каримджан явно заинтересовался книгой, и Закир рассказал, что идет к знаменитому ученому за советом.

— Говорят, где-то близко, за оврагом, на горе.

— Не знаю я такого, хотя здесь родился, — наморщил лоб Каримджан. — На горе начинается колхоз. Есть там дача одного... Салимов, кажется, рабочий. А вот Вашего ученого не знаю.

Каримджан внезапно замялся и конфузливо спросил:

— Но, если позволите... Я хоть и не ученый, и не знаток...

Закир с удивлением увидел, что гостеприимный хозяин покраснел, словно стыдливая девушка.

Наудачу раскрыв книгу, Каримджан начал неторопливо водить пальцем по строчкам. Он читал текст слегка нараспев, декламируя, и чуть заметно раскачивался:

Когда оставил Иездигерд, скончавшись, этот мир,
Все дни и ночи превратил Бахрам в веселый пир,
Вино беспечности Бахрам до опьянепья пьет,
Беспутным пьяницей уже молва его зовет.
Испив вино, забылся шах в тяжелом, пьяном сне.
А тот, кто вместе с шахом пил, несет разор стране.
Не хочет шах ловить себе обиженных сердца,
Одно лишь знает: кони, степь, охота без конца...

— Да, — сказал Каримджан, — Вы знаете... это «Хайратульабрар» — «На удивление мудрым», знаменитая поэма великого песнопевца Алишера Навои.

Говорил он торжественно, с некоторым благоговением.

— Вы, однако, послушайте, с какой глубокой проникновенностью великий поэт рисовал картины современной ему жизни. Обычно Алишера Навои больше рисуют любовным лириком, передовым, образованным вельможей, благотворителем, покровителем поэтов и художников... Но зачем забывать о таких стихах, стихах, написанных кровью сердца:

Охотясь, сбился он с пути, и вот в ночную тьму
Случилось гостем в шалаше у бедных быть ему,
То не жилье — разлука там, страдания следы,
То угнетения силок, сплетенный из нужды.
Как сердца бедного куски, лежат куски стены.
На кровле балки насквозь со всех сторон видны.
Стрелою гнета и угроз пронзен несчастный дом,
Четыре горьких головы нашли спасенье в нем,
Четыре жертвы грабежей. Одежды нет на них,
Повергла их в пучину нужд рука тиранов злых.
Принес засохший старый хлеб, воды, чтоб хлеб запить,
Хозяин дома, чтоб гостям случайным услужить.

— Смотрите, с какой силой Навои рассказывает о горе народном, как он беспощаден к царям и господам! Когда Бахрам спрашивает владельца хижины: «Скажи, а бедность отчего?» — тот, не колеблясь, отвечает:

...Не так давно привольно было жить,
Пока тираны не пришли, чтоб нашу жизнь разбить...

Дома, тенистые сады превращены в ничто,
И там, где был один тиран, тиранов стало сто.
Стал обездоленным народ, ограбленным дотла,
Вот почему и наша жизнь безмерно тяжела...

Закир слушал с замирающим сердцем. Ветхая рукопись, пропитанная затхлыми запахами, оживала...

Каримджан перелистывал пергаментные местами пожелтевшие страницы...

— Чудесная книга, пламенный язык, — заговорил он. — Вы обратили внимание, что эти гордые слова забитый, полуголодный дехканин бросает в лицо самому шаху?.. Какое уважение к народу, какая вера в него! Поверьте: Навои велик был не тем, что он, как добродетельный придворный, пытался исправить плохого царя. Нет, тысйчу раз нет... И не потому шах Хусейн Байкара невзлюбил поэта, что тот принял на себя роль наставника, а потому, что Навои был слишком тесно связан с народом.

Закир с уважением смотрел на своего нового знакомого. На языке у него вертелся вопрос. Каримджан будто угадал его:

— Я учусь, изучаю литературу нашего народа. «Хочешь много жить — много знай». Ищу всюду старые рукописи. Теперь научился разбираться в них... Но посмотрим, нет ли тут указаний, когда и кем эта рукопись была переписана.

— Вы знаете, Вы... Вы обладатель древнейшего списка поэмы «На удивление мудрым».

— Здесь нет года, но есть имя переписчика. В голосе Каримджана снова зазвучали благоговейные нотки:

— Эту книгу переписал знаменитейший царь каллиграфов Султан-Хаттатам Султан Али из Мешхеда, имя которого навсегда вписано в историю искусства Средней Азии и нашего народа... А Султан Али жил при самом Алишере Навои.

Несколько часов, забыв о своем огороде, читал поэму Каримджан, упиваясь великолепным ритмом стихов Навои. Закир слушал, стараясь, не пропустить ни слова. Чай давно простыл в их пиалах.

— Тот, кто украшал эту книгу миниатюрами, вкладывал в них много глубокого содержания. Тут не прелесть и неувядаемая свежесть красок ласкают взор, не цветы и небеса, не возлюбленные, переплетающие руки и сливающие рубины губ в нескончаемом поцелуе... Нет. Здесь безвестный художник схватил жадной рукой кусок жизни.

Садовод отстранил раскрытую книгу и внимательно всматривался в рисунок. Голос его зазвучал совсем сурово:

— Мысленно перенеситесь в глубь времен очень далеких. Утро. Яркий, ослепительный зал, роскоши которого завидуют послы Багдада и Парижа. На мраморном троне восседает грозный повелитель Хорасана в шелковой чалме, расшитой шахрисябзскими вышивальщицами. Шах молод, худосочен. Его болезненную бледность оттеняют черные усики, обрамляющие накрашенные губы. Сколько скуки в лице. Глаза равнодушно прищурены, почти закрыты, но смутный интерес пробудился уже.

Правитель недоволен. Ему, видимо, помешали. У его колен толстая книга. За спиной шаха почтительнейше улыбаются юноши — слуги и наперсники. Их изнеженные лица, роскошные одежды говорят о том, что это любимцы правителя. На лицах их равнодушие борется с любопытством и спокойная уверенность перебивается тревогой.

Все: и шах и слуги — созерцают трагическую сцену. Толстый суровый сановник в чалме, по-видимому, визир, плетью избивает полуголого человека... И что удивительно, — перебил садовод самого себя, — и шах, и слуги, и визир — все нарисованы в условной манере миниатюристов Ирана: торжественные, деревянные позы, плоские, без теней, фигуры, мертвенные, застывшие черты. А фигура избиваемого человека живет... О, она нарисована так, что и современные художники придут в восторг, — столько жизни в этом изображении.

— Вы художник, Вы так рассказываете, что картина стала жить, — проговорил Закир.

— Минуту... я не кончил. Взгляните на человека, которому визир, толстый и запыхавшийся, наносит свирепые удары... Это человек из народа. Черная шапка .волос, густые брови, тонкий нос, длинные усы, волевой подбородок... Это ремесленник или дехканин, восставший против своего господина... Он измучен пытками, избит, весь в грязи. Его приволокли из ужасной ямы, где, быть может, десятки дней отвратительные клещи разъедали его тело... Но посмотрите, дух его не сломлен. Ноги в тяжелых оковах, руки закручены с силой назад, веревки глубоко впились в тело. Он не может шевельнуться, но... но всем своим видом он заявляет протест и ненависть. Голова раба высоко поднята, он смело глядит на мучителей, он не пытается склонить голову под ударами... О, если бы порвались веревки! Он кинулся бы на своих палачей и удушил бы голыми руками. В глазах, под сурово сдвинутыми бровями, нет страха, в них нечеловеческое напряжение и жестокая ненависть к угнетателям. Мы не знаем, кто он, этот человек, но именно такими мне представляются знаменитые народные сарбадары — повстанцы, потрясавшие троны иранских и гератских правителей... Многие годы назад мир знал великих художников.

— Если бы даже в книге не было драгоценной поэмы, если бы она не была переписана пять веков назад лучшим из каллиграфов, только потому, что она украшена одной этой миниатюрой, рукописи нет цены.

Он завернул книгу осторожно и любовно в платок, завязал кончики узелками и торжественно вручил ее Закиру:

— Мой совет, если будет позволено дать его, мой совет, дорогой юноша, скорее отправиться в город, не заходя к тому... ученому... и передать книгу в музей. Там это сокровище окажется в сохранности и безопасности. На прощанье я, вам расскажу о случае в библиотеке «Туран». Ее давно не существует. Так вот, в этой библиотеке имелась драгоценная рукопись сборника стихов перса Саади — «Бустон», переписанная мастером-каллиграфом Султаном Махаммедом Хандамом четыреста с лишним лет назад. Хандам создал чудесное произведение искусства: изящнейший почерк, золотые и красочные рамки, цветные узоры, волшебные миниатюры. Я сам видел книгу...

— Об этой книге что-то говорил мне Наджметдин.

— Её нет... Она исчезла. А через некоторое время в каталоге берлинской библиотеки появилось название этой рукописи. Как она туда попала? Кто предательски продал ее?

От тенистого хауза потянуло плесенью и сыростью. Распрощавшись с гостеприимным литературоведом, Закир вышел в переулок...

Не прошел он и сотни шагов, как столкнулся с Наджметдином и Сейфульмульком. Лица обоих были напряжены и багровы.

— Вы, Вы...— Голос Наджметдина сорвался. Его перебил Сейфульмульк. Опустив смиренно глаза, он ласково произнес:

— Вы потеряли дорогу, сбились с пути... В этих путаных улочках легко заблудиться. Мы боялись, — и он, подняв тяжелые веки, исподлобья взглянул на Наджметдина, — мы боялись, что Вам попадутся навстречу плохие... э... люди в садах. Не правда ли?

— Пойдемте, — предложил Сейфульмульк. — Мы Вас проводим.

Но так как Закир не двинулся с места, он еще настойчивей повторил:

— Пойдемте! — Причем это прозвучало как приказ. Закир никогда не был трусом. И притом в нем заговорило любопытство.

Ни слова не говоря, он пошел за своими проводниками.

С удивлением смотрел Закир на высокий портал обветшалого здания мавзолея. По своду змеилась зловещая трещина; с купола большими кусками обвалилась штукатурка. На вымощенных квадратным кирпичом ступенях, стертых ногами тысяч богомольцев, валялась щебенка, куски трухлявого дерева. Вверху, в окне, перекликались горлинки.

Наджметдин замешкался у входа на кладбище. Проводником служил Сейфульмульк. Он толкнул низенькую дверку, она со скрипом открылась. За ней зиял черный провал, откуда потянуло затхлостью и сыростью.

— Поднимемся, — бросил Сейфульмульк. Спотыкаясь на избитых, неровных ступеньках, напряженно вобрав плечи в голову, стукаясь локтями о стенки, Закир по винтовой лесенке поднимался наверх. Раздраженно перебирая все события последних часов, мастер все же заключил, что ему решительно не нужно ходить. «Еще не поздно. Повернуть обратно, и все!» Но у него ведь не имелось никаких оснований к подозрениям. «Кто их знает, может, все это мне показалось. Может быть, это честные люди...»

Раскрылась дверь, и свет ударил прямо в глаза.

Закир, жмурясь, переступил порог комнатки с очень низким, куполообразным сводом. В два небольших окна без рам и стекол врывался пронизывающий ветер. Пол был земляной. Простая циновка и грязный палас составляли все убранство кельи.

В углу на небольшом возвышении сидел глубокий старец. Темными короткими пальцами он перебирал блестящие зерна четок. Седая борода тряслась непрерывно.

Старик покачивался и закатывал подслеповатые глаза, что-то бормотал, часто всхлипывая.

«Как он тут живет зимой? — невольно подумал Закир. — Вот уж нелепость какая...»

Словно в ответ, хозяин кельи визгливо завопил:

— Я созерцаю, я созерцаю... с высоты священного мавзолея мерзость города. Я созерцаю, я вижу... — Вдруг голос его зазвучал чрезвычайно буднично: —Что это у Вас, юноша? А? Священная книжечка. А? Что Вы хотите, сынок?

Посмотрев в окно, Закир залюбовался расстилающимся перед ним видом. Зеленеющее море деревьев тянулось до самого горизонта. Сплошная гряда садов прерывалась только на юге, где на город надвигались светлые отроги гор. Закир даже позавидовал на минуту старцу, который мог созерцать прекрасное зрелище целыми днями.

Из задумчивости Закира вывел голос хозяина кельи, повторившего настойчиво:

— Сын мой, что Вы принесли? Он наклонился вперед, взял книгу и, небрежно перелистав несколько страниц, спросил:

— И Вы считаете это большой ценностью? Сконфуженно, запинаясь, Закир начал объяснять, но старец перебил его:

— Ошибаетесь. Это не настоящая рукопись. Она не очень стара. Султан-каллиграф и не прикасался к ней. Переписчик — жалкий пачкун в сравнении с царем каллиграфии.

— Ничего не стоит, мало стоит, пустяки стоит. Ненужная книга... кхм...

Мастер взял книгу и завернул ее в платок. Сейфульмульк спокойно смотрел на него.

— Книгу... э, книгу, — сказал старик, — если Вам она не нужна, оставьте мне.

— Книгу оставьте, — заговорил ласково Сейфульмульк, — оставьте шейху, он ученостью превосходит всех...

— Зачем вам держать ее у себя? — вторил ему старец. — Книге, написанной письменами, какими начертана основа основ книг, не подобает валяться где попало.

Мастер сделал нетерпеливое движение, и это не ускользнуло от глаз старика.

— Старинная книга, даже если она написана в стихах, не должна интересовать людей, предающихся мирским заботам. И если у Вас, юноша, не умерла совесть, если... пусть же эта книга будет Вашим «худои» — жертвой аллаху... Вы не уйдете, говорю я Вам, не принеся жертвы, ибо Шейх Зейнутдин, в мавзолее которого вы находитесь, принимает жертвы и от неверующего...

— Придет час, и ты, юноша, станешь на последнем пороге и, оглянувшись, скажешь: «Что я сделал для вечного?»

— Мы доставили столько беспокойства почтенному человеку... ученому, предавшемуся размышлениям, что, я думаю, надо удовлетворить его просьбу...

Наклонившись к самому уху Закира. он прошептал:

— Старик выжил из ума... Оставьте ему книгу... для вида, а завтра, ну, послезавтра, я возьму ее... и Вам... соглашайтесь же!

Шепот был требовательный, угрожающий. Сейфульмульк положил руку на книгу; в глазах его мерцало холодное, непреклонное упорство. Он твердил:

— Оставьте книгу... Оставьте книгу... Старик тупо уставился глазами куда-то в пространство и нараспев затянул:

— Кто смотрит на высокие стены чертогов хранителя совершенств, кто имеет душу и сердце, кто ощущает влияние величия, кто видит пламя светильников подземных дворцов... Велики чертоги... велика сила... велик Зейнутдин, раб пророка!.. Да, юноша, оставьте книжечку мне.

Закир улыбнулся — так последние слова не вязались со всем напыщенным монологом. Нет, старец вовсе не выжил из ума... Мастер нырнул вниз и начал ощупью спускаться по колодцу лестницы...

Выйдя из портала мавзолея, Закир вздохнул с облегчением.

У самых дверей стоял Наджметдин. Он закинул голову и крикливо переговорился с Сейфульмульком, высунувшимся из окошка кельи. Оба были чем-то крайне недовольны.

— Почему, почему... Не видите, что ли? — раздраженно проворчал Наджметдин и рукой махнул в сторону группы дехкан, двигавшихся наперерез через кладбище.

— Прощайте, — буркнул Закир и пошел по прямой длинной аллее, обсаженной стройными тополями...

На улице его догнали Наджметдин и Сейфульмульк.

Все тем же медоточивым голосом Сейфульмульк заговорил:

— Дорогой юноша, Вы знаете, какую ценность представляют такие рукописи, как Ваша? Вам говорил уже наш друг Наджметдин? Он большой знаток... Об ученом не стоит думать. Он за своими высокими рассуждениями все забыл. Нет, ему нельзя верить.

— Сядем, — предложил Сейфульмульк, — я устал от всех этих хождений. Поговорим.

Он аккуратно расстелил платок и, расположился на траве, прислонившись спиной к дереву.

Закир после небольших колебаний присел тоже. А Наджметдин остался стоять, засунув под мышку палку. Говорить начал он:

— Хорошо... Вы не выпускаете из рук книгу... Скажем, ценную книгу, но на что она Вам? Разве Вы знаете арабские письмена, которыми она написана? Разве Вы знаете древний язык, на котором говорил Навои? Можете Вы читать и наслаждаться красотами написанного? Нет. Увы, нынешняя молодежь многого не знает. Эта книга доступна лишь пониманию высокообразованных людей. А книга на дне сундука, в то время как ее место среди собраний рукописей, принадлежащих людям богатым и щедрым, умеющим оценить услугу. Вы же человек молодой, и я понимаю, Вам очень нужны деньги...

— Скажите, что Вам от меня, наконец, надо? Вы тащили меня к ученому, а Ваш ученый не смыслит ничего или делает вид, что не смыслит. Ну, а Вам зачем она нужна?

Сейфульмульк смиренно сложил руки на животе и прошептал:

&emsp— Она... она послужит украшением... украшением... Есть в далеких странах ценители...

Улочка была пустынной... В арыке мирно журчала вода.

—Хорошо, — сказал Закир, — а если я ее продам? Мне надоело возиться с ней.

Старик и Сейфульмульк переглянулись. Наджметдин подобострастно забормотал:

— Вот и правильно, юноша... Лучше деньги в руках. душа моя, чем книга в сундуке. Сколько Вы хотите?

Сейфульмульк проявлял такое нетерпение, что не пытался дальше сохранять маску безразличия. Он подошел вплотную к Закиру и снизу вверх заглянул ему в глаза:

— Я не знаю цен на книги... рукописи, — тянул Закир. Он надеялся, что кто-нибудь покажется на дороге. — Но мне нужно приобрести мотоцикл. Книга ведь старинная, ее читал и отец и дед. — Закир входил в роль. — Хорошо бы иметь еще немного денег и на патефон. А может быть, можно получить за нее столько, чтобы домиком обзавестись. Ведь друзья у вас в дальних странах не поскупятся...

— Все? — сквозь зубы протянул Наджметдин. —Однако у младенца в глотку целый арбуз лезет...

— Тише, дядя, — нетерпеливо оборвал Сейфульмульк. — Согласны... получите... Давайте книгу.

Закир вежливо, но твердо отвел протянутую руку.

— Надо пойти в город к тетушке. Книга-то ее... Сейфульмульк побледнел, губы его запрыгали. Он поднял глаза, полные злобы, и медленно, с трудом выговаривая слова, начал:

— Вы непонятливы, мой друг. Я говорю о двери, Вы — о стене... Мы Вам даем столько денег, сколько Вы не заработаете на своей... на этой фабрике за два года, а Вы...

И видя, что Закир упрямо покачал головой, он вдруг выпалил:

— Отдайте книгу и... и... Зумрат... Мы с дядей ничего не будем видеть, ничего не будем слышать... Стойте, стойте!

Стиснув зубы, Закир подавил ругательство и быстро пошел по дороге.

От ярости у него потемнело в глазах. Он хрипло пробормотал:

Он обернулся... Старик сидел в пыли и дико вопил.

Сейфульмульк бежал по дороге, лихорадочно шаря в кармане. Всегда спокойное, ледяное лицо его исказилось злобной гримасой...

Все, что произошло дальше, проплыло, как в тумане.

Тихие, сонные сады ожили. Послышались возгласы, топот ног. На Закира кто-то налетел, толкнул. Мгновенно возникла свалка. Мастер отчаянно старался выбраться из хаоса тел, рук, ног. Все кричали...

И так же неожиданно наступила тишина. Подымаясь и отряхиваясь, Закир услышал недоуменное:

Он поднял глаза. Перед ним мелькали загорелые напряженные лица. Его разглядывали очень внимательно...

— Да что же тут вышло? — спросил снова высокий, коренастый человек с руками, до локтей измазанными глиной. Он смущенно улыбнулся, увидев, что новенький, праздничный костюм Закира весь в этой самой глине.

— Что такое? — спросил круглолицый, скуластый парень и выпустил руку Закира, в которую он вцепился железной хваткой.

Лица постепенно светлели. Все сконфуженно улыбались. Все это были городские рабочие и служащие, выбравшиеся на свои дачи в выходной день поработать на огородах и в садах. Они отряхивали и чистили одежду Закира и сожалели о случившемся.

Отстранив заботливые руки, мастер глазами искал на земле книгу...

Книги не было... Драгоценная рукопись исчезла.

Не было видно на улице ни Наджметдина, ни бледнолицего юноши Сейфульмулька.

Горечь потери усугубилась унизительными разговорами...

По свежим следам Закир бросился к Сейфульмульку. Спускались сумерки. Калитка не была заперта. Собака свирепо лаяла и пыталась вцепиться в ногу...

В доме, казалось, не было ни души. Окна зловеще чернели мертвыми впадинами. Отбившись от яростно нападавшего пса, Закир вскочил в прихожую, тонувшую во мраке. Что-то загремело, зашлепали шаги, чей-то голос тревожно спросил:

В щели забрезжил красноватый свет, дверь медленно раскрылась, на пороге выросла фигура. Это был Сейфульмульк.

Он держал в руке свечу. Лицо его казалось еще бледнее, чем обычно. Все черты заострились. Он разглядывал Закира напряженно, не пытаясь даже скрыть свою злобу. Огромным усилием воли мастер подавил желание кинуться на этого человека, вцепиться в горло. Запинаясь, он проговорил:

Презрительно скривив губы, Сейфульмульк ответил, отчеканивая каждое слово:

— Друг мой, и в открытые двери входят, спросив разрешения...

— Вот уж подлинно — два блага не ценятся молодежью: здоровье и безопасность. Или у вас сто жизней?

После длительной паузы он в раздумье сказал:

В комнате он включил свет, прошел к своему низенькому столику и уселся на одеяло.

— Она уже далеко, и с каждой минутой удаляется отсюда. Никогда больше к ее роскошным страницам не прикоснется рука невежды...

— Подумайте, если Вы еще способны думать. Кому скорее поверят? Вам ли, не очень грамотному человеку, или мне, ученому, и небезызвестному притом.

Он встал, всем своим видом показывая, что разговор закончен.

— Ну, вот и все. Впрочем, хочу сказать... Никаких возмущений. Опустите руки. Уходите спокойно, иначе...

Закир невольно обернулся. За дверью ему послышалось приглушенное покашливание.

— Желаю Вам здоровья, — продолжал Сейфульмульк, — я Вас провожу... Собака у нас очень злая.

В прихожей было пусто. Тем не менее, пока они шли по темному двору, Закир ощущал чье-то присутствие за деревом.

Собака не лаяла. Она лениво приподняла голову и равнодушно положила ее на широкие лапы.

На фоне звездного неба чернел портал мавзолея. Лишь местами в неверном свете поблескивали на широких минаретах глазурованные кирпичи. Под гигантским порталом все тонуло в темноте; звонко отдавались шаги по выщербленным каменным плитам. С тихим шелестом проносились летучие мыши.

Ни души. Шум города едва доносился сюда, в центр огромного кладбища. Где-то мерцали огни электрических фонарей.

Закир перевел дух... Он шел быстро, почти бежал, и сейчас сердце его бешено колотилось в груди. Ноги подгибались от усталости.

Идя по аллее, Закир напряженно вглядывался в темное здание, высившееся впереди, надеясь увидеть красноватый огонек в верхнем знакомом окошке. Но не было и признаков света. Огромное кладбище лежало в мертвом сне...

Отдышавшись, Закир открыл дверцу в боковой стенке и начал пробираться вверх. Он больно стукнулся головой о камень, несколько раз задел коленями ступени. Спички ломались, вспыхивали желтым огоньком, на минуту освещая выщербленные кирпичи, полусгнившие балки, паутину, потом потухали, обжигая пальцы, и становилось еще темнее.Лестница казалась бесконечной. Наконец он нащупал дверь в келью... Выждав минуту, Закир прислушался. Ни звука не было слышно. Ни храпа спящего, ни шагов, ни голосов. Тогда юноша решился и окликнул:

Захлопали крылья, над самой головой пронеслась птица... Никто не ответил...

Закир зажег спичку и толкнул дверь. На мгновенье ему показалось, что черная фигура скорчилась в углу, готовая кинуться на него. Но огонь разгорелся, и стало ясно, что это не человек, а задравшаяся кверху циновка.

Закир зажег обрывок газеты и осмотрел келью. Ничто не говорило о том, что в ней кто-нибудь жил. Пол был покрыт слежавшейся кочковатой глиной, с куполообразного потолка свешивалась густая паутина. Ни паласа, ни следов утвари, бывшей здесь днем.

Цепляясь за ступеньки, почти ползком, спускался Закир вниз.

Было совсем поздно, когда Закир вернулся в город. Он хотел зайти в милицию, но колебался.

«О чем я там буду говорить? О таинственной истории с потерянной книгой? Кто поверит?.. Посмеются еще».

Опустив голову и не разбирая дороги, он брел домой. В голове теснились события сегодняшнего дня. Сейчас мастер отчетливо представлял, как следовало поступить, что надо было делать. Лучше, если выходной день он посидел бы над чертежами. Целый день пропал. А книга? Что сказать тетушке?..

Он отодвинул задвижку и вошел во Двор. Удивило, что окна михманханы ярко освещены. После смерти отца в парадной комнате дома никто не жил.

Закир подошел ближе. До ушей донесся знакомый женский голос:

— Тетушка! А где, помните, дочь учителя... я даже забыла ее имя. Как ее звали?

— Айниса? Она здесь. Давно замужем... тоже за учителем.

Закир вежливо кашлянул... Голоса стихли. Дверь на, террасу приоткрылась, и в потоке света выросла дородная фигура тетки.

— Кто тут? Ты, Закир? Где ты пропадал. Мое сердце тысячу раз перевернулось.

— Конечно, конечно... твои дела важнее. Но иди-ка сюда! Посмотри, кто к нам пришел. Иди, иди! Близким родственникам даже в старые времена не возбранялось встречаться.

Закир хотел пройти мимо дверей михманханы к себе наверх. Ему было не до разговоров...

— Что я слышу... Ты не хочешь взглянуть на красавицу? — И, схватив за руки Закира, энергичная женщина втащила упиравшегося юношу в ярко освещенную комнату.

Темно-красные ковры и яркие сюзане делали михманхану уютной и очень нарядной.

А в рамке вычурных вышивок сияло личико смущенно улыбавшейся Зумрат.

Закир даже не удивился, хотя он мог ждать какой угодно встречи, но не этой, да еще у себя дома... Почему-то он вспомнил двустишие неизвестного поэта:

Цепи кудрей возлюбленной —
Кольца сети бедствий.

Первым движением его было броситься к девушке. Целые сутки, целую вечность он не видел ее... Но он помнил — она племянница негодяя, укравшего рукопись. И тут же Закир с ужасом убедился, что, несмотря на это, в нем поднимается волна нежности к Зумрат, что все эти дяди, сейфульмульки, тайны, интриги ничто в сравнений с ее улыбкой. Он знал одно — перед ним была она...

Девушка молчала. Она с любопытством из-под полуопущенных ресниц поглядывала на растерявшегося юношу, и тонкая улыбка чуть приподняла уголки ее пухлых губ.

— Братец, — проговорила она наконец, — вы, кажется, онемели?

— Да что же с тобой приключилось? — загудела Рабия-хон. — Ты превратился в соляной столб. Ведь это твоя троюродная сестренка Зумрат, которую ты часто обижал до слез, когда жили в Дагбите, в старом доме.

—Тетушка, — чуть усмехнулась Зумрат, — да мы уже знакомы.

— Как?! Когда? — — взвизгнула Рабия-хон, и все ее грузное тело заколыхалось. — Ну и времена... Быть может, вы и виделись? Быть может, вы и на скамеечке в парке сидели? А?

Закир все еще топтался на месте, смущенно поглядывая па свою помятую, грязную одежду, запыленные ботинки. Весь красный, он пробормотал, что рад видеть Зумрат у себя в доме.

Противоречивые чувства боролись в душе Закира. Не подослана ли она Сейфульмульком? Зачем? И он пристально посмотрел на девушку. Девушка выдержала взгляд.

И вдруг Зумрат заговорила об Алишере Навои. Она склонила голову набок, обольстительно улыбнулась и лукаво спросил а:

— Все ли Вы еще увлекаетесь творениями великого поэта?— В голосе ее чувствовалась ирония. Закир промычал:

— Друг говорит соболезнуя, недруг — посмеиваясь.

— Ну, конечно, конечно... Мой вопрос глуп и совсем не к месту.

Юноша кусал губы. Зумрат оперлась локтем на подушки и хитро поглядывала на него.

— Но Вы молчаливы. Или Вы не считаете возможным разговаривать с женщинами. Думаете, что это запретно?

С террасы донесся голос Рабии-хон, возившейся с самоваром. Она спросила что-то, но ей никто не ответил.

— Знаете, — с видом величайшей скромности произнесла Зумрат, — я шла мимо и хотела посмотреть ту книгу. Мне нужно срисовать узор... вышить дяде тюбетейку...

Опустив голову, Закир нервно теребил бахрому ковра.

И он рассказал с величайшей неохотой, коротко, сухо, как на него по дороге в садах напали какие-то темные личности.

Зумрат вдруг подсела совсем близко и заглянула доверчиво прямо в глаза юноше.

— Братец, это большая потеря для Вас? Вы хотела получить за книгу деньги?

В возмущении Закир не нашелся сразу, что ответить.

— Эта рукопись помогла бы возвеличить нашу литературу.

— А, —вымолвила Зумрат. Она задумалась. Потом с искрящимися глазами спросила:

Минуту назад Закир был счастливым человеком. Любимая девушка сидела рядом с ним. Любимая участливо расспрашивала о беде, которая стряслась с ним, сочувствовала. И вот — двух слов достаточно, чтобы всплыли самые худшие подозрения.

— Нет! — резко сказал он. — Впрочем, есть... Они...

— Можно посмотреть?— с живостью перебила ero девушка.

Девушка встала. Она капризно надула губки, все лицо ее загорелось.

— Вот что, Вы... не видите своего счастья... Откажитесь от этой книги... не ссорьтесь с Сейфульмульком, с дядей.

Ссорясь с ними, Вы ссоритесь со мной, а я... я не хочу...

Закир тоже встал. Он сжимал кулаки. Как всегда в минуты сильного волнения, он сейчас потерял способность говорить и, может быть, к лучшему. Наверняка при всей своей сдержанности, он наговорил бы такого, что оскорбило бы девушку. Он стоял красный, потный, встрепанный. Взгляд его был красноречивее всяких слов.

Рабия-хон вошла и, вытирая руки о полотенце, с удивлением и тревогой посмотрела на молодых людей.

Девушка звонко, искренне расхохоталась. Она схватила руку Закира, несмотря на энергичное его сопротивление, крепко, совсем по-мужски, пожала и торжественно произнесла:

Тут же повернулась стремительно, обняла и расцеловала в толстые, лоснящиеся щеки Рабию-хон и выбежала. Почти тотчас хлопнула калитка.

В полном изнеможении Закир опустился на палас, но моментально вскочил и направился к двери.

— А чай? — запротестовала Рабия-хон, — а кушать? Что бы все это значило? Зумрат зачем приходила?

Если она обидела моего сыночка, пусть дом ее будет ямой. Пусть муж ее будет рыжий медведь! А ты не думай о ней.

Бормоча что-то под нос, Рабия-хон вошла в михман-хану. Видно было, как прыгает огромная ее тень по стене. Она аккуратно складывала одеяла в нишу, прибрала комнату.

Закир стоял на террасе и смотрел в темноту. Он пережил сейчас самое глубокое разочарование в своей жизни, — так ему казалось.

Он должен идти за ней, сказать все, что он о ней думает. Закир сбежал с террасы. Из комнаты послышался голос:

Взбежав по лестнице на террасу, Закир заглянул в дверь.

— Я нашла ее здесь, под подушкой. Рабия-хон держала в руках большой фолиант. Блестящий кожаный переплет с замысловатым тиснением, позолоченные застежки....

Не осталось никаких сомнений: Рабия-хон держала в руках исчезнувшую рукопись...

Он был счастлив, как не был счастлив еще ни один человек в мире...

Солнце зашло, и отблеск бледной вечерней зари отсвечивал в прозрачной глубине медленно несшего свои воды канала.

Мирно было в душе Закира. От горьких чувств не осталось и следа. Наджметдин, Сейфульмульк, старец в келье прошли, как в неприятном сне.

Сейчас Закир знал лишь одно: что он любит и любим. Зумрат ничего ему не сказала, но он верил, что она скажет «да». Об этом говорили чуть ощутимые пожатия рук, едва уловимые взгляды... Весь мир состоял из звезд и цветов...

Они весь вечер бродили по пригородным садам, вдыхая аромат весны, и молчали...

За гладью воды, на еще светлом небе чернел остов полуразвалившейся мечети, а около него тянулись вверх обнаженные сучья большого дерева. Извиваясь средин старых могил, к каналу сбегала забытая дорога. Здесь когда-то был мост, но дорогу забросили, и мост разрушился... Над водой повисло единственное бревно...

Зумрат высвободила руку и стояла, задумчиво глядя на тонущее в сизом сумраке кладбище.

— Печально и пусто в душе, — вдруг проговорила она. —Ты знаешь поверье, что души праведных людей пытаются подняться из могил, но ударяются о надгробные плиты и падают вниз, обессиленные? Так и моя душа рвется, но ударяется крыльями о каменную плиту... Знаешь, Закир, — продолжала девушка, — я скажу прямо. Как бы я ни относилась к тебе, нам нужно перестать думать друг о друге. Постой... я не все сказала. Дела и жизнь твои ясны. А я в смятении. Старое кругом... Старое вокруг меня. Оно давит меня. Брат, дядя, вся семья... Я... не знаю... я не смею...

Девушка вдруг перебежала по бревну на другую сторону канала.

— Прощай, Закир! Такое уж у меня черное счастье...

Но юноша бросился за ней. Снова они шли об руку по мягкой траве. Когда они вошли в узкую улочку с небольшой завалинки поднялась женщина. Глухо прозвучал голос в вечерней тишине:

Девушка порывистым движением положила руки на плечи Закира и на мгновение прижалась к нему. Старуха захрипела:

— Сынок, на нашей улице, кто тянется к меду, того пчелы кусают.

Зумрат выскользнула из объятий юноши, схватила за руку старуху и исчезла с ней в калитке.

Юноша шел по улочке, тонувшей в густом весеннем тумане. Дорога спускалась вниз. Над головой шумели молодой листвой тополя, над далекими горами всходила луна. Поблескивали воды канала.

Отвечая вслух на свои мысли, Закир произнес давно слышанные строки:

Шевердин Михаил Иванович.

РУКОПИСЬ АЛИШЕРА