Scanned by: Ruslan Sharipov (May 10, 1999, Ufa).
Рассказ
Он смеялся... Хохот сотрясал все его тщедушное тело. Смех вызывал у него кашель. Он кашлял, жалобно всхлипывал и снова начинал хохотать. Красным поясным платком он вытирал обильные слезы, стекавшие по скулам на черную с проседью бороду.
Смех звучал странно в большой, неуютной комнате. От хохота председателя становилось неудобно.
Перед грубо сколоченным столом, покрытым красной материей, в позе просительницы стояла женщина. Разглядеть лицо ее было трудно: она тщательно прикрывалась полой накинутого на голову халата. В голосе ее, звонком и молодом, дрожали слезы. Казалось, она вот-вот расплачется.
— Смеешься... Касым-ака, раис. Чему смеешься? Разве подобает смеяться над моими словами?
Новый приступ смеха потряс тело председателя.
— Ну, Хасият-апа, позабавила ты нас. Так, говоришь, святой ишан снова... ох, ох, спустился из рая в наш кишлак? Ишан, сам верховный шейх, лечит... От чего он, ты говоришь, лечит?
— Да, ишан появился. — И совсем тихо Хасият-апа прибавила: — Он молитвой дает бесплодным детей. Уже ходили к мазару Дерева-Верблюда наши Кумрихон и Саламат. Еще ходила Махбуба. За ней вчера по дороге Дусмат-ака с ножом бегал...
Председатель встрепенулся:
— С ножом? Зачем?
— Дусмат сказал: "Еще раз пойдешь на мазар к ишану — убью". Раис-ака, прикажи посмотреть, что за дела в мазаре...
— Иди, хитрячка, правильным путем, не то далеко будет, утомишься, — вдруг резко оборвал женщину председатель. — Ты красивая, здоровая и смотри, как бы тебя твой муж Палван не проверил... к каким святым ты бегаешь. Тоже, видно, сыночка захотелось, а? Скажи, ты ходила на мазар?
— Я... не была, зачем мне?
— Тэ-тэ, мужа корми лучше, тогда и Дерево-Верблюд не понадобится... Иди, иди...
Дверь с шумом захлопнулась, качнулась лампа. С потолка посыпался мусор.
Председатель угрюмо оглядел присутствующих. Люди молчали. Каждый перебирал в памяти все, что было известно о мазаре, об ишанах, о Дереве-Верблюде.
...Двадцать с лишним лет назад под зеленым облупившимся куполом мазара жизнь замерла, казалось, окончательно. Кривой шейх, хранитель святых могил, привел тогда на мазар басмачей и устроил засаду в двух шагах от священного дерева. После жаркой стрельбы, гремевшей с рассвета до полудня, обитатели мазара — сам шейх и его мюриды — сбежали. Больше их никто не видел.
За два десятилетия купол мазара еще больше потускнел и облупился. Дерево-Верблюд — огромный карагач с изогнутым наподобие верблюжьего горба стволом — разрослось и закрыло круглое сквозное отверстие в скале Тешик-Таш. В это отверстие просовывали голову и туловище женщины, молясь о ниспослании им ребенка, об избавлении от страшной небесной кары — бесплодия.
Дагбид славился своими художниками — мастерами гончарной посуды, Багизаган — сладчайшим белым кишмишом, Булунгур — народным бахши. А кишлак Кок-Гумбаз был знаменит своим хазретом — живым святым, ишанами — Насретдин-Шейхом, Ширабутдином Плешивым, Мухетдином Безбородым, Саидом Камалханом. Имелся еще один святой, имя его стерлось у всех в памяти. Впрочем, и охотников вспоминать его не было — уж очень он досадил в свое время жителям кишлака Кок-Гумбаз. "Хитрый ишан сожжет весь народ".
Ветви Дерева-Вербюда пестрели от выцветших тряпочек — подношений паломниц. Стенки отверстия в Тешик-Таше были гладко, до блеска, отполированы их руками и боками.
Богато и сытно жили святые шейхи мазара Дерева-Верблюда. Об этом говорили развалины большого дома, обширного двора и служб, разрушенных во время перестрелки и пожара. До сих пор еще высились у дороги огромные резные ворота.
После бегства Кривого шейха и прочих кишлачных нахлебников священный камень Тешик-Таш перестал, несмотря на горячие молитвы фанатичных почитательниц, исцелять от бесплодия. И вскоре святыня потеряла свою славу.
Один Халил-караулчи вспоминал иногда шейхов, да и то в разговорах с молодежью — "в назидание". Заканчивал свои рассказы старик всегда одним изречением: "Когда имам расстилает молитвенный коврик для молитвы, он уподобляется охотнику, потому что коврик и четки — это капкан, а дичь — это богомольные люди. Только я не хочу сказать, — быстро добавлял Халил-караулчи, когда поблизости бывал председатель, — что все шейхи — стяжатели. Есть и не очень плохие шейхи.
Но вот уже с год под облупившимся куполом ночами вновь затеплился огонек. Кто-то поселился в мазаре. Огонь видели и Калкузы-арбакеш, и Халил-караулчи, и другие колхозники. По кишлаку Кок-Гумбаз поползли липкие слухи.
"Гуль-ой..." — "Какая Гуль-ой?" — "Ну, неужели вы не знаете, ну, та Гуль-ой, жена заведующего сельским магазином. У нее детей не было, хоть много лет, как праздновали ее свадьбу". Женщины таинственно шептались, визгливо хохотали: "От такого мужа... женщина сохнет. Ну вот, Гуль-ой ходила тайком к камню Тешик-Таш. Ей старушки сказали про камень. А теперь — посмотрите, какой у Гуль-ой сынишка — полный йигит. Вырастет — по пять трудодней будет отхватывать кетменем на хлопке..."
Женщины чмокали губами, лицемерно восхищались, посмеивались. Смешно, что какой-то там камень или даже молитва могут дать женщине ребенка...
"И примите во внимание, что молитва там — сильная молитва, — шептали старушки, — от нее нисходит на молящуюся высшее чувство блаженства".
К Тешик-Ташу потянулись паломницы — те немногие, которые из боязни нарушить адат, устои старозаветной семьи, оставались в стороне от стремительного потока жизни. Иные шли тайком, судорожно сжимая в руке тумар от дурного глаза, а иные — открыто, с благословения мужей, огорченных отсутствием потомства.
Огонек даже в ненастные зимние ночи теплился под куполом мазара.
Там кто-то пекся о благочестии.
Последнее время каждую неделю, в канун пятницы, перед вечерним намазом над полями и камышовыми побуревшими зарослями к Кок-Гумбазу полз гнусавый азан — призыв правоверных на молитву.
Снова ожил мазар.
...Люди молчали. Осенний ветер шуршал на крыше камышинками, да треснувшее стекло в окне надоедливо, нудно дребезжало.
Наконец Халил-караулчи сказал, пожевав губами:
— Хорошо бы, раис-ака... А, раис-ака? Надо бы посмотреть, что там, в святом месте... э... посмотреть там, в мазаре... Жена Юнуса-бригадира бегала... Другие женщины тоже бегали. Теперь Салмат-биби говорит: "Буду сыночку Нуретдину обрезание делать. Восстанавливается вера мусульманская". Так и сказала "восстанавливается". В мазар пищу тащат, деньги. Правильно говорили: "Живот шейха — божья лоханка".
— Какие там шейхи, — протянул презрительно председатель и мрачно защелкал костяшками счетов. Холеная борода его начала топорщиться — верный признак того, что он чем-то недоволен.
— Ну!
Халил-караулчи испуганно встал.
— Ну, ты, Халил, и пойдешь. Ты караульщик, ты с ружьем. Твоя обязанность за порядком смотреть. Иди сейчас же. Ха! Ты веришь тому, что болтают женщины! Пойди узнай, что там, в мазаре.
И так как Халил-караулчи молчал, председатель, усмехнувшись, добавил:
— Что, не очень-то бежишь? Ха... Слышишь, воет ветер? Смотри, сам всемогущий гневается. Не идешь... В рай захотелось, а?
Губы и бородепка Халила дрожали.
— Смеешься, председатель,.. Нет, я старик уже, мне нельзя, Хоть я забыл, что значит намаз, но ие мне в мои преклонные годы идти в священный маэар с такими... такими намерениями.
— Смотрите на него-храбреца! Барс увидел: ночью светятся глаза волков-барс поджал хвост. А это светлячки сидели в траве. Светлячков ис-пу-гал-ся. Молчи, не хочу даже слушать. Никого в мазаре нет, Я сам ходил, смотрел. И недавно смотрел. Пусто.
— Мы пойдем, — перебил председателя Азамат-комсомолец, — я позову наших, завтра пойдем. Наше дело комсомольское. Пойдут Карим, Зулейха-табельчи, Закир Рахманов, еще...
— Хоп, — перебил председатель, — ладно, идите. Ничего не найдете. А если что-напишите акт.
Когда начали расходиться и Халил-караулчи, вскинув ружьишко на печо, прикрутил фитиль в лампе, сквозь свист и завывание осеннего ветра донесся детский голосок:
— Помогите... зарезали тетушку Махбубу... Вай дод!
Азамат рванул дверь и исчез в ее темном провале. За ним бросились остальные.
Халил провел руками по бороде и сокрушенно пробормотал:
— Валла...
Потушив лампу, он тоже вышел на улицу.
. . . . . . . . . . .
Зулейха быстро пересекла дворик и взялась рукой за холодное кольце калитки, покрытой белой накипью инея. Из дома раздался голос:
— Зуль!
— Ляббай, атаджан?
— Ты идешь к мазару? Сегодня вечером? С комсомольцами?
— Да, отец.
— Не ходи.
— Но почему, атаджан? Раньше вы... ничего не говорили.
— Не ходи. Этот проклятый ишан может замарать, Зуль, честное имя девушки... От хорошего не беги, но и дурного не касайся.
— Но, атаджан...
— Я сказал. Довольно!
Зулейха медленно шла по кишлачной улице. Девушка растерялась. Она любила и уважала своего отца и привыкла слушаться его во всем, умного и ласкового старика, знаменитого на всю страну мастера урожае.
Азамата она застала вэ дворе правления. Он запрягал лошадь в арбу и мрачно напевал что-то бессвязное.
— Салам, Азамат! Ты куда собрался?
— Посылают в город.
Азамат не выспался. Всю ночь в кишлаке была суета. Вызывали врача, приезжала милиция. Махбубу отвезли в больницу. Дусмата долго и безуспешно разыскивали в камышах за рисовым полем. Потом, уже на рассвете, он пришел сам, обливаясь слезами и без конца повторяя один и тот же вопрос: "Как моя жена, как Махбуба?"
Дусмат проклинал мазар, просил разбить камень Тэшик-Таш, срубить Дерево-Верблюд.
Милиционеры заехали на мазар, зашли внутрь. Они обнаружили стеклянную бутыль, почерневший глиняный чирак, обрывки книг, исписанных арабской вязью... Но там никого не оказалось.
Утром Дусмата увезли в город.
— Знаешь, Азамат, отец не хочет, чтобы я шла а вами, — начала Зулейха, но ее перебил председатель. Он стоял в дверях колхозной канцелярии.
— Азамат, арба готова? Поедешь с Закиром на пункт, заберешь семена... Постой, не перебивай. Вы хотели сегодня пойти на мазар? Нечего глупостями заниматься. Милиция там была? Была. Что-нибудь нашла там? Нет. Все ясно... Ходить, терять время не надо.
Азамат наклонился к самому лицу Зулейхи и вполголоса сказал:
— А все-таки надо там посмотреть. Да, какой сегодня день — пятница или четверг?
— Четверг.
— Эх, жаль, на пункт посылают. До захода солнца, пожалуй, не успеем вернуться. Под пятницу к Тешик-Ташу обязательно какая-нибудь поклонница пророка пойдет.
— Если человек в одном месте старается быть, он всюду поспевает, а если в двух сразу — ничего у него не получается, — не без ехидства заметила Зулейха.
— Смотри, — толкнул вдруг девушку Азамат. Во двор вошел рослый человек в темном, старого покроя халате, в белой чалме. Великолепная черная борода ниспадала ему на грудь. Сросшиеся брови, тонкий орлиный нос, беспокойные глаза придавали лицу вошедшего что-то хищное. Величественной походкой, опираясь на сучковатый посох, он огромными шагами пересекал двор.
— Вот он, шейх, — шепнул Азамат.
Зулейха вздрогнула, но тут же передернула плечами.
— Э-э, да это ж наш дядюшка Данияр, бригадир. Что за неуместные шутки?
— Салам алейкум! Ай-ай-ай, — покачал головой Данияр, — молодые люди, молодые люди. Удобно ли шептаться у всех на виду. И не стыдно тебе, Азамат? У холостого парня весь разум в глазах, все пялит их на девушек.
Когда Данняр скрылся за дверью колхозной канцелярии, Азамат зашептал:
— Видала, совсем как ишан гнусавит: "Салам алейкум". Давно на Данияра мы посматриваем. Уж не он ли там в мазаре нашим кишлачным женщинам помогает... молитвой, а?
Зулейха ничего не ответила. Задумчиво теребя край головного платка, она пошла к двери правления, на минуту остановилась, затем, резко повернув, пошла к воротам.
Комсомолец запряг лошадь, вымыл руки в холодной, по-осеннему прозрачной воде арыка и зашел в правление.
Данияр стоял посреди комнаты, опираясь на свой посох, и гудел:
— Пользы не будет... Надо отобрать всех больных овец и прирезать.
"Дядюшка Данияр, бригадир, оказался ишаном мазара Дерева-Верблюда". Поразительный слух этот разнесся по всем бригадам и звеньям колхоза "Кахраман". Так вот в чем дело, так вот кто, оказывается, наставлял в вере женщин и исцелял их от бесплодия. Так вот почему он ходит с посохом и не может расстаться с чалмой.
В обеденный перерыв Айша, внучка Халил-караулчи, и ее подруга Санджар-ой пошли в соседнюю бригаду пошептаться о невероятной новости да заодно узнать — нет ли вестей о Махбубе. Тропинка спускалась через болотистую лощину, заросшую камышом, мимо Дерева-Верблюда. И когда громада мазара вдруг выросла сбоку, девушки прижались друг к друг и побежали.
Пронзительный ноябрьский ветер бросал в лицо колючую снежную крупу, тучи низко-низко стлались над оголенными тополями. Вороны стаей кружились над мазаром.
— Смотри, — судорожно сжала холодную руку подруги Айша, — там есть кто-то... видишь — вороны взлетели...
Девушки замерли. С тропинки был виден дворик мазара, поросший блеклой травой, входная арка, приоткрытые створки резной двери. Через двор шагал дядюшка Данияр. Он был озабочен, словно искал что-то. Увидев над оградой два оживленных, раскрасневшихся от бега девичьих личика, бригадир поднял посох и погрозил.
Трепетный рассказ Айши и Санджар-ой правление выслушало на вечернем заседании. Секретарь занес слова девушек в протокол, потом выступил всегда молчаливый председатель совета урожайности Ибрагим:
— Я, мы...
Говорил он заикаясь. Тема была неожиданная и странная.
— Я...Мы... Дядюшка Данияр-хороший бригадир.
Помолчав, он добавил:
— Самый хороший бригадир. Ударник.
— Все? — спросил председатель.
— Все.
— Ну, хорошо. Я скажу, — заговорил Касым-ака. — Данияр-ака оказался Данияром-ишаном. Все забыли, а я помню, что отец Данияра торговал дынями в городе и знал арабскую грамоту. Он, не иначе, был ишаном. И сын его ишан. Теперь что будем делать?
Он посмотрел на Данияра, мрачно сидевшего в углу комнаты. Бригадир молчал.
— Мы не можем терпеть в кишлаке святого, — закричал только что вошедший Азамат. — Столько бед принес этот мулла, чалмоносец, салам алейкум... Сколько женщин Кок-Гумбаза снова надели паранджу. А потом Махбуба тоже из-за него умирает. Девушки тоже, наверное, из-за этого ворона бросают учиться. Он всех обманул, провел за нос. Исключить надо ишана из колхоза, прогнать.
Он смолк. Дядюшка Даиияр встал... Темная тень метнулась по стене к потолку. Лицо бригадира перекосилось, глаза стали злыми, что-то булькало у него в горле.
— Наступил на душу. Помни, председатель, тот, кто сеет зло, пожнет гибель...
Ничего больше не сказал, плюнул, рванул дверь и шагнул в холод осенней ночи.
Заседание кончилось. Все ушли. Один секретарь Гулям переписывал начисто протокол, да Азамат в волнении ходил по комнате. Остановившись около стола, Азамат заглянул через плечо секретаря и медленно прочитал вслух: "...исключить из колхоза как духовное лицо".
Гулям поднял голову.
— Беспокоишься?
— Я, — встрепенулся Азамат. — О чем мне беспокоиться? Святым шейхам нечего делать в колхозе.
— А ты уверен, что дядюшка Данияр и есть этот шейх?
Азамат промолчал. Он подошел к двери, распахнул ее и начал вглядываться в темноту. Вдруг он сдавленным голосом проговорил:
— Гулям, друг, иди сюда... Смотри... Нет, нет, правее...
В темноте мигал, словно глаз, огонек. Молодые люди замерли на пороге. Озноб пробежал по спинам, когда над запорошенными снегом полями протяжно загнусил голос: "Ля илла расуль алла-а, а..."
Гулям решительно заявил:
— Ну, Азамат, пошли собирать наших...
* * *
Камень покатился с ограды, затрещали ветви сухого кустарника.
В темноте зиял четырехугольник красноватого света. Дверь была открыта настежь. Темная масса здания едва угадывалась во мраке. Ветер унялся — ненастье прошло так же быстро, как и налетело.
Темная укутанная фигура проскользнула через двор, выложенный каменными плитами, и на секунду заслонила свет, падавший из двери.
Женщина стояла под высоким, терявшимся в сумраке куполом. В мазаре было пусто. Колебалось, чадило пламя масляного чирака, стоявшего в нише.
Покачивалась и прыгала тень женщины на стене. Конусовидный куль. Под паранджой и чачваном трудно определить, пожилая ли, молодая ли женщина пришла за молитвой и за долгожданным ребенком.
В большой нише, покрытой выпуклыми куфическими — древнеарабскими — письменами, валялись полуистлевшие книги и огромные рога горных козлов-архаров, подымались к сводам жерди с тугами из черных хвостов яков. На веревочках болтались ленты и тряпки, выцветшие от времени.
Здесь были собраны священные предметы ислама — все, что могло преподнести жалкое воображение мусульманского священнослужителя темному богомольцу. Поистине, самая могущественная и грозная религия имела самые скудные и нищенские атрибуты.
Женщина замерла. Из-под чачвана доносилось невнятное бормотанье — слова непонятной, давно забытой арабской молитвы. Богомолка путалась, захлебывалась от страха.
Она явственно задрожала, когда из-за мимбара прозвучал резкий, нарочито гнусавящий голос:
— Ля илла расуль алла, Мухамед расуль алла...
Женщина молчала.
Тот же голос со злобой сказал:
— Ты мусульманка или нет, дочь греха? Почему не сказала: "0-омин"?
— 0-омин, — чуть слышно пролепетала женщина.
— Ты кто?
— Я Ульфат-биби из кишлака Араван, по соседству...
— Хорошо. Зачем ты здесь?
— Я пришла... Я хочу молиться, чтобы у меня был сын.
— Алла иль алла... Ты знаешь слова молитвы зачатия?
Повторяй за мной.
Женщина быстро по-попугайски повторяла за ищаном арабские, трудные и непонятные слова.
— За мазаром, у кривого дерева, именуемого священным Деревом-Верблюдом, стоит камень Тешик-Таш. Наклонись и проникни в отверстие этого камня. Произнеси молитву десять раз и ... Что у тебя в руках?
— Приношение... Жертва богу.
— Положи на мимбар... и снизойдет на тебя воля бога и пророка. Иди.
Женщина обошла здание мазара. На минуту замерла перед черным провалом камня и нырнула в него. И вдруг она почувствовала, что чьи-то торопливые руки шарят по ее одежде. Она сделала отчаянное движение, чтобы вырваться из каменного мешка, и дико закричала.
И, словно в ответ, из зарослей камыша, из-за ограды, с дороги послышались возгласы. К камню бежали. Женщина вырвалась и, выпрямившись, стояла растерянная, без паранджи и чачвана, ярко освещенная факелами.
— Молодец, Зулейха! — кричали толпившиеся вокруг юноши и девушки.
Зулейха горько плакала, дрожащими руками поправляя одежду. Она не ожидала, что комедия разоблачения зайдет так далеко.
— Собака, грязная собака, — бормотала она сквозь слезы, — убейте грязную собаку, вонючего пса. Почему мне не сказали...
Из темноты, от мазара донесся голос:
— Вот он, вот!
И в тот же момент хлопнул выстрел, другой.
Ишан отстреливался... Он стрелял в безоружную молодежь, пытаясь уйти в камыши. Но комсомольцы поняли его намерение и, укрываясь от пуль в арыках, за оградой, преградили ишану путь к отступлению.
Из кишлака доносился шум. Колхозники шли на помощь комсомольцам.
В темноте выросла громадная фигура, за ней другая, пониже. Блеснуло дуло ружья. Загремела сорванная с петель дверь. Комсомольцы бросились к мазару.
Перекрывая шум, грохнула, словно пушка, охотничья централка Халил-караулчи. Вспышка выстрела осветила странную картину: громадный чернобородый дядюшка Данияр, вцепившись одной рукой в бороду председателя, молотил его посохом по голове.
— Он убьет его, — взвизгнула девушка, — спасите председателя!
Чиркнули спичкой и зажгли оброненный в суматохе факел.
Данияр выволакивал из дверей мазара председателя Касым-ака. Тогда с кринами "Ур!", "Бей!" комсомольцы кинулись на бригадира.
Но Данияр не испугался. Выронив безжизненное тело, он выпрямился во весь рост. Рядом с ним, вскинув на руку ружье, стоял Халнл-караулчи.
Молодежь отпрянула.
— Молодец, дядюшка Данияр, — закричал Халил, — ты настоящий палван.
— Молчи, болтун, — заговорил Данияр. — А вы, молодежь, можете идти сосать молоко ваших матерей...
Ха! Вы искали ишана, вы поверили, что дядюшка Данияр, бригадир, стал заниматься грязными ишанскими делами. Эх, вы! Мышиную нору купили за сто рублей. Давно я на бога махнул рукой, на хазретов и ишанов; еще в те времена, когда бил басмачей. А вот их степенство председатель хотел плюнуть на нас, да плевок упал на его же голову.
Он посмотрел на молодые возбужденные лица, и в его голосе послышались теплые нотки:
— Разве можно лезть под выстрелы? Спросили бы старого партизана, дядюшку Данияра, как воевать с дикими зверями, с басмаческим отродьем. Подлого, хитрого врага берут из засады хитростью. Говорят же, что тугайную лисицу может взять только тугайная собака.
Он снова посмотрел вокруг.
— А теперь возьмите этого праведного шейха, эту ишанскую падаль, прикрывшуюся званием председателя колхоза.
Он пнул концом сапога в бок лежавшего на земле Касыма и величественным шагом ушел по тропинке.