Scanned by: Ruslan Sharipov (May 10, 1999, Ufa).
Рассказ
Мне часто приходилось заезжать в селение Ак-сай. Там, где ухабистая, пыльная дорога, обогнув дувалы, сбегала к белой, слепящей гальке пересохшего горного русла, мой взгляд невольно искал малоприметную тропинку. Извиваясь по холмам, она убегала на юг, в горную теснину.
Глинистые склоны незаметно переходили в щебнистые осыпи. Копыта лошади начинали скользить по плоским камням. В сухом русле совсем неожиданно появлялся весело журчащий ручеек, и конь с фырканьем тянулся к прохладной, светлой воде.
В величайшем хаосе гор возникал, словно нарисованный на серой стене хребта, горный кишлак. По бокам дороги теснились серебристые тополя, могучие чинары, урюковые сады. Одинокие мазанки, полуразвалившиеся дувалы незаметно переходили улицы, а над ними черной громадой высилась гора Хазрет Дауд.
Подковы громко звенели, выбивая искры из камней. Постоянный наш спутник Аллаяр Даниярбек уже возглашал: "О Гафурджан! О Гафурджан!" — и на дорогу выбегал мой добрый друг Гафур Мирсаидов. Он вглядывался близорукими глазами в лица приезжих, губы его расплывались в задушевной улыбке, и, прижимая руки к сердцу, он говорил:
— Дорогие гости: Прошу вас, заходите: Юнус! Юнус, беги
сюда! Шлепая кавушами, из низкой калитки выбегал плечистый молодой парень — Юнус, сын Гафура. Он придерживал под уздцы лошадей.
А через минуту забывались трудности пути и отлетали заботы. Совсем по-домашнему чувствовали мы себя в скромном домике аксайского дехканина. После многих десятков километров скитаний по горным тропам, что может быть приятней теплых отсветов костра и задушевной беседы. Гафур развлекал нас, как умел, разговорами, а Юнус хлопотал по хозяйству... С тех пор прошло двадцать лет. Снова я в Ак-сае. Я вглядываюсь в лица друзей. Багровые отсветы костра пляшут и извиваются в клубах дыма. Гафурджан! У тебя борода совсем поседела, и морщины тянутся от глаз. Абдувахид тоже здесь, как и в давние годы. Он пополнел, а в лице его еще больше достоинства и спокойного довольства.
Мы снова собрались у костра. Однако сейчас не в силу необходимости, а скорее по привычке. Ведь Гафур построил с тех пор новый удобный дом с большими светлыми окнами. Но хочется вспомнить старое, и мы забираемся в низенькую, покосившуюся михманхану и зажигаем костер. Ветхая дверь скрипит, и в комнату входит юноша.
— Юнус! — восклицаю я и протягиваю руки. — Юнус, вы совсем молоды, вы не постарели.
Юноша смотрит недоумевающе.
Тогда говорит Гафур; он низко склонил голову, и в голосе его печаль:
— Вы ошиблись, мой добрый гость. Юнуса нет, он тогда так и не вернулся... Подойди, Азамат, приветствуй гостя — давнего и лучшего моего друга.
Ярко вспыхивают подброшенные в костер сучья. Пламя вздымается к отверстию в закопченном потолке, и мне кажется: разглаживаются морщины на лицах, молодой блеск загорается в черных глазах стариков, темнеют бороды...
Двадцать лет назад мы сидели вот так же мирно у костра, когда прозвучал выстрел...
Двадцать лет — большой срок. В памяти многое стерлось и припомнить историю Юнуса, сына Гафура, во всех подробностях очень трудно.
...Горит костер, нестерпимый жар пышет в лицо и грудь, а в спину из всех щелей ударяют струйки ледяного воздуха. Неумолчно воет за дверью степной вихрь, в очаге потрескивают поленья. Ночь спускается на горы. Разговоры стихли: исчерпаны все новости. Молча разостлал хозяин на паласе одеяла, приготовил постели.
Абдувахид поднялся и зажег лучинкой свечу в фонаре.
— Желаю добра хозяину и гостю. Величественная его фигура вытянулась к потолку. Тогда Гафур вдруг забеспокоился:
— Абдувахид-ака, разрешите барашка вам сейчас вручить или вы не станете себя утруждать, а пришлете за ним завтра?
— Нет смысла тащить его в темноте, — сказал, зевнув, Абдувахид, — возьму завтра. От кого барашек?
— От Закира-горшечника.
— Видно, народ помнит добро, — проговорил вполголоса Абдувахид.
В разговор вмешался Юнус:
— Абдувахид-ата, не берите барашка от Закира. Абдувахид удивленно посмотрел на Юнуса. Прервал молчание Гафур:
— Сын мой, ты, кажется, начинаешь учить старших. Абдувахид всем известен своим великодушием. Он пожертвовал своим богатством для неимущих людей.
— Абдувахид-ата, вы не должны брать барашка у Закира-горшечника, — упрямо повторил Юнус.
Гафур вскочил. Он был прям и высок, и в свои сорок лет казался совсем молодым.
— Сын, — твердо и с достоинством сказал он, — Абдувахид сможет разрешить вопрос сам. Его достойный ум едва ли уступает твоему, и, во всяком случае, наш друг имеет больший опыт, чем ты.
Гафур извинился перед гостем, а сыну бросил резко:
— Сядь!
Еще долго доносился стук кавуш Абдувахида и собачий лай по мере того, как человек удалялся по кривой улочке кишлака.
Юнус резкими движениями снял сапоги и начал укладываться спать.
Едва теплилось кирпично-красное пламя масляного светильника, который стоял на конце бревна, выступавшего из стены. Догорали угли в сандале.
Комната, где мы находились, громко именовалась михманханой. Это было низкое здание, с потолком из тесно уложенных толстых сучьев, закопченных до блеска.
В южной стене имелось "окно" — небольшое круглое отверстие, в которое можно было посмотреть, что творится на улице. В холодные дни эта дыра затыкалась специально сшитой пробкой из лоскутов, рогожи и ваты. Только большой, до сияния начищенный медный кумган да поднос украшали серые глиняные стены жилища. Гафур был весьма уважаемым скотоводом, но особыми достатками не отличался и жил, как большинство жителей Ак-сая, в хижине, построенной еще дедами, а вероятно, прадедами.
По рассказам Гафура, в прошлом дехкане кишлака Ак-сай жили в лучших домах, на самом дне долины.
— Но посмотрите, — говорил Гафур, — вы видите камни величиной с большой дом? Если поехать в степь, то там можно видеть целые груды камней, их находят и дальше, до самого Зеравшана. Много лет назад весной голову Чапан-ата (эту вершину можно видеть днем из нашего кишлака) окутали седые тучи, каких никто и видел. Пошел в горах такой дождь, какого не видели наши отцы. В нашем сае бушевала такая вода, какой тоже никто не видел. Дождь все лил, а вода поднималась. Вот она перелилась через каменные ограды, уже она подошла к крышам аксайских домов, дальше сравнялась с верхушками тополей. Два дня ревел и грохотал сай, а когда вода стала убывать, там, где находились виноградники, дехканские дома и улицы, люди увидели камни. А над степью много дней поднималось зловоние от трупов захлебнувшихся, задавленных камнями баранов, лисиц, змей, козлов, черепах, которых сель вынес из горных долин. Черная беда схватила за горло аксайских виноградарей и скотоводов. С тех пор они заклялись жить на дне долины и перешли в старые хижины, построенные когда-то для пастухов на склоне горы. Разорение было так велико, что с тех пор ни один дехканин не смог выстроить нового жилища.
Быть может, этот рассказ в какой-нибудь мере и соответствовал истине, но едва ли убогость построек ак-сайцев является следствием страшного селевого потока. Чем же тогда объяснить, что и в большинстве соседних кишлаков в Агалыкских горах дома почти не отличались от аксайских хижин...
В тот вечер Гафур рассказал другую историю, объяснявшую бедность жителей кишлака Ак-сай.
— Вы знаете нашего друга Абдувахида — знатока книг, могущего быть учителем юношей, ибо ему известны и персидские поэты, и труды арабских историков, и языки, на которых говорят европейцы. Вы сами получаете наслаждение от бесед с ним. Отец Абдувахида известен среди наших дехкан под прозвищем "Кой-баши".
— Голова баранов. Он владел тысячными стадами баранов, и не было человека в нашем селении, который не занимал бы у Кой-баши в годину бедствий, неурожая или падежа скота денег или хлеба. О, Кой-баши был поистине душителем людей, известным лихоимцем: Хорошо, что Абдувахид вышел, а то как бы ему слышать такие поношения его родителю! Но он, Абдувахид, совершенно иной человек, не похожий на своего отца.
И Гафур предостерегающе поднял руку.
— Вы думаете, "сын верблюда-верблюжонок?.." Нет, это неправильно. В памяти аксайцев Кой-баши навеки останется жадным шакалом. Он был другом и советчиком нашего волостного правителя, он пил чай с надменным, падким на взятки приставом, он преподносил частенько подарки казию, жившему в Джума-базаре у станции железной дороги. Сейчас у нас третий год, как пришла революция, сейчас в Ак-сай больше не явится с камчой в руке джигит толстопузого мингбаши и не погонит меня с земли, никто не отберет у меня моего имущества. А вот у моего отца-бедняка отобрали и пару быков, и землю, и омач, и даже одеяло: А было дело так. Предупреждала моя мать отца: "Не бери у Кой-баши денег в долг, горе придет в семью". Но что мог сделать мой отец? Гармсиль сжег урожай. Семена, брошенные в землю в тот год, даже не проросли. Мы, дети, сидели голодные. Наш отец ходил с пустым желудком, и руки его стали слабые, как плети. Быки день и ночь ревели в хлеву. Пошел тогда отец к ростовщику Кой-баши, несмотря на вопли моей матери. Даже раз ударил ее, чтобы много не кричала, — был тогда закон, разрешающий бить жену. Казий вписал в залоговую расписку шесть танапов каменистой земли моего отца, его паласы, казан, одеяла. Кой-баши выдал отцу в долг семьдесят пять серебряных рублей с изображением головы белого царя, но вычел одиннадцать рублей за один год вперед. Когда истек год, мой отец собрал урожай, и выяснилось, что зерна не хватало даже на покрытие долга. Долг переписали еще на год. Взятые заимообразно деньги росли быстро, как сорная трава. Что было делать? Мой отец пошел к Кой-баши и нанялся к нему мардикером. Бай кричал: "Что пользы? Ты ешь, пьешь!" Долг не уменьшался, а, наоборот, рос. Через четыре года семьдесят пять рублей превратились в четыреста двадцать. Тогда бай прогнал моего отца с земли и забрал все, что было в доме, даже кумган и куклу сестренки.
Гафур сокрушенно вздохнул. Воспоминания взволновали его. Он не ложился и, сидя на мохнатой козьей шкуре около очага, веткой ворошил угли. Снопы искр поднимались в темноте. В красноватом свете вырисовывалось суровое лицо с насупленными густыми бровями.
В углу, закутавшись с головой в одеяло, всхрапывал во сне Даниярбек. Двери содрогались под напором октябрьского ветра, мчавшегося с холодной вершины Чапан-ата.
Гафур поднял голову. Глаза его смотрели вдаль. Казалось, он напряженно прислушивался.
— Что-то в горах неспокойно, — вдруг совсем другим тоном сказал он, — болит сердце у меня за наши кишлачные отары. Закидывают на них глаза кара-аяки — разбойники. Да вот я хотел рассказать о наших баранах. Они ведь все раньше были собственностью Кой-баши и его сына Абдувахида... Что это? — Гафур приподнялся.
— Похоже, что ветер воет в пещере Хазрет Дауда, — заметил я. — Что вы собираетесь рассказать об Абдувахиде?
Гафур с минуту послушал, а затем продолжал:
— Да, ветер свистит и стонет... Видно, Хазрет Дауду не спится... Так вот, благодарение аллаху, Кой-баши умер; его нашли в год революции на Джамской дороге с ножом в спине. Говорили, напали на него воры. Но почему тогда не взяли у него лошадь, деньги?.. Все дети от четырех его жен поумирали. Один Абдувахид остался. Отец послал его учиться в Бухару, чтобы он стал казием или имамом. Когда Абдувахид получил весть о смерти отца, он оставил медресе, перешел через бухарскую границу и явился к нам в Ак-сай... Он созвал весь кишлак на поминальный той и заявил: "Есть новость для нашего селения..." Что это опять?
Было слышно, как собака, большая, здоровая овчарка, пробежала через двор и угрожающе залаяла... Затем она смолкла, только изредка доносилось ее глухое ворчание.
— Что такое?
— Опять ветер. Вон как он рвет камыш на кровле.
— Нет...
Гафур засуетился. Он просунул руку под кошму и извлек толстую отполированную временем дубину, к концу которой на крепком ремне был привязан круглый чугунный шар с острыми шипами, — увесистая палица, послужившая многим поколениям пастухов.
Мы вышли во двор. В полной темноте высоко над головой чувствовалась громада горы Хазрет Дауда. В небе — ни звездочки. Резкий ветер гнал не то изморозь, не то снег, больно коловший лицо и руки. Далеко, где-то на окраине кишлака, слышался топот лошади и надрывный лай собаки. Овчарка бегала по дворику и злобно ворчала.
Гафур перелез через жерди, которыми перегораживали на ночь дыру в дувале, и вышел на улицу. Скоро он вернулся.
— Никого нет... Воспоминания сделали меня робким. Посидим здесь... Послушаем... Так вот, Абдувахид позвал старейшин Ак-сая и сказал: "Я знаю — отец мой был несправедлив. Я не вижу блага в извлечении из копейки копейки, из рубля — рубля. Я отдаю дехканам селения Ак-сай всех своих баранов, всю свою землю и всех своих быков. А десятую часть всего имущества в качестве жертвы богу отдаю нашим кишлачным мечетям: Пусть будет это моей жертвой — худои!...
Совсем рядом, один за другим, оглушительно прогремели два выстрела. Кишлак словно взорвался.
Дикий вопль понесся над крышами, горными склонами.
Казалось, весь кишлак издает предсмертные жалобные стоны. То кричали "вай дод" женщины и дети всего Ак-сая, забравшись на крыши. Издревле так велось, что при нападении на кишлаки дехкане брались за свое примитивное оружие, а женщины забирались на крыши и кричали. Крик у слабого — орудие самозащиты.
Гафур крикнул:
— Оставайтесь, берегите коней, — и, взмахнув своей палицей, кинулся в темноту. Мимо пробежали еще люди. Из долины донесся треск ударов. Там шла схватка.
Овчарка, прыгавшая с оглушительным лаем у выхода на улицу, внезапно кинулась в противоположную сторону дворика, к ограде. Оттуда послышались сдавленные, приглушенные голоса, шуршание падающей глины, и на дувале выросли дне бесформенные фигуры. В темноте трудно было разобрать, кто они, но у одного в руках было ружье. Неизвестные тяжело спрыгнули на землю и бросились к лошадям. Один уже наклонился к колышку и начал развязывать веревку. Тогда пришлось вмешаться: выстрел из пистолета вспугнул кара-аяков. Они заметались по дворику и, преследуемые по пятам свирепой овчаркой, исчезли. Нам досталась в виде трофея старая, покрытая темной накипью ржавчины винтовка. Она лежала совсем недалеко от дома Гафура. Пятна крови показывали, что один из бандитов ранен...
Кара-аяки, или эмирские воры, как называли их дехкане, пришли через перевал Беш-Бармак, чтобы угнать аксайских баранов. Так объяснил нам прибежавший Гафур.
— Седлайте скорее! Они отару нашу угнали. Далеко кара-аяки не могли уйти... Они близко. Снег не даст им уйти.
И правда, мы даже не заметили, что начал падать густой, мокрый снег. В свете фонаря воздух был полон порхающими белыми пушинками, медленно опускавшимися на землю.
Преследование кара-аяков казалось безумием, успех погони — невероятным. По диким скалам, обрывам, пропастям, по тропинкам, на которых едва умещаются копыта лошади, в беспросветную ночь, в метель...
Толпа дехкан кинулась во тьму.
По ущелью эхо разносило крики:
— Эгей... Закройте дорогу из долины!
— Бей кара-аяков!...
— На перевале снег! Перевал закрыт!
— Ур! Ур! На спуске пришлось задержаться. Кто-то взялся за мое стремя и, цепляясь за него, прыгал по скользким камням. Видимо, человек старался разглядеть, кто сидит на коне, ибо он внезапно воскликнул:
— А, товарищ, и вы тоже! — Помолчав, он мрачно добавил: — Когда поймаем воров, закопаем живыми в землю, а сверху положим камни... Тяжелые камни.
Сзади из-за пелены снега, словно из-под одеяла, прозвучал голос Абдувахида:
— Слышите, как наши молодцы разъярились? Горят жаждой мести. Дехканин, шедший рядом и дышавший тяжело, со свистом, проговорил:
— Мы не для того получили баранов от вас, Абдувахид-ака, чтобы отдать их кара-аякам. Не выйдет!
Ущелье было полно народу. Шум шагов, удары палок, звяканье кетменей неслись из темноты. Когда забрезжил рассвет, впереди послышались крики:
— Бараны, бараны!
Через несколько минут в провал ущелья вползла белая движущаяся масса. Мимо шли радостные, возбужденные люди, погоняя облепленных мокрым снегом животных.
Весь в снегу, мокрый, вынырнул откуда-то Гафур,
— Бараны не все, — задыхаясь проговорил он, — скорее, йигиты!... Проклятые повернули на бухарскую тропу.
Группа пеших и верховых двинулась в боковую лощину. Стало совсем светло. Снег все шел...
Мы двигались по едва различимой тропинке, прорезавшей крутой склон. Как далеко он поднимался вверх, разглядеть было невозможно. Внизу, в тумане, угадывалась пропасть.
Впереди бежал Гафур. За ним шел Юнус с кара-аякской винтовкой, дальше по снегу тянулась вереница людей. По замыслу Гафура наша группа должна была перерезать путь кара-аякам у самого перевала Беш-Бармак.
Эта затея чуть не стоила нам жизни. Пробираясь по краю обширной впадины, мы услышали предостерегающие крики... Сверху на тропинку катилась белая масса — лавина камней, снега, песка. По счастливой случайности, она промчалась мимо, не сбив с тропинки никого из нас. Такие лавины в горах не редкость.
Но Гафур вел себя странно. Спрыгнув с коня, он, посылая кому-то тысячи проклятий, стал взбираться вверх по склону. Дехкане последовали за ним.
Проваливаясь по колена в снег, мы взобрались на широкую площадку, покрытую конусообразными деревцами молодой арчи. Гафур, взобравшийся раньше других, навалился на какого-то человека и боролся с ним. Рядом стояла понурившись, вся мокрая, с судорожно вздымавшимися боками лошадь. В снегу валялась камча с тонко отделанной серебром рукояткой.
— Остановись, Гафур! — прохрипел голос. — Что ты делаешь?
Гафур вскочил. С удивлением смотрел он на подымавшегося противника. Это был Абдувахид. Он подобрал камчу и проговорил, задыхаясь:
— Аллах велик. Вы сильны, как вол, Гафур-ака!
— Камни! Ты бросал в нас камни! — крикнул Юнус.
— Убить тебя...
— Камни, — поморщился Абдувахид и, протянув руку, показал
камчой вверх, — камни оттуда.
Все посмотрели в том направлении. Выше по склону у самого подножия гранитной скалы, уходившей в серую снеговую тучу, стояла кучка людей.
— Кара-аяки! — крикнул кто-то из дехкан.
Разбойники побросали оружие.
Когда их повели вниз, на тропинку, каждый из них задерживался около нас и, отвесив поясной поклон Абдувахиду, говорил:
— Таксыр! Попроси за нас.
Абдувахид спросил резко одного из пленников:
— Где остальные бараны? Тот ответил:
— Мы знаем тебя, ты — Абдувахид, сын Кой-баши. Тебе мы скажем. Бараны на вершине Хазрет Дауда... Тебе можно сказать... Это твои бараны: — Назад! — закричал Абдувахид. — Этот раб говорит правду. Кто со мной? Наверху буран. Если быстро не согнать баранов в долину, они померзнут...
Группа дехкан, в том числе и Юнус, двинулась куда-то без дороги, прямо в горы, по краю головокружительного обрыва. Несколько минут смельчаки карабкались среди камней и скал. Затем пелена метели затянула горы.
Вечером мы вернулись в Ак-сай. Продрогшие, замерзшие, мы сушили одежду около огня, разведенного в михманхане Гафура.
Кара-аяков повели ночью на станцию, чтобы отправить в Самарканд. Из разговора с ними удалось установить, что все они из бухарского селения и что их подговорил или нанял некий ишан Сарык-бай отбить у аксайцев стада, которые, по закону якобы принадлежали Кой-баши. Баранов хотели перегнать в пределы Бухары.
До поздней ночи мы сидели у костра. Сон совсем уже сморил нас, когда в кишлаке послышались оживленные голоса, блеяние, шум. Аксайцы нашли и пригнали остальных овец.
С минуты на минуту мы ждали — вот откроется дверь, и войдут Юнус и Абдувахид; но ни тот, ни другой не показывались.
Кто-то тихо поскреб доску дверей. Гафур окликнул!
— Войдите! Дверь открылась, рой снежинок ворвался в комнату и заплясал в свете костра.
Никто не входил.
— Войдите! — повторил Гафур.
Вошла девушка, стройная, со множеством косичек.
Заслоняя лицо полой накинутого на голову халата, она робко проговорила:
— Гафурджан-ака, мой отец вернулся?
— Разве Абдувахид не дома? — вздрогнул Гафур.— Он не пришел до сих пор?
— Нет, — проговорила девушка. — Мать в слезах, она боится, что он умер. В горах много волков.
— Не так страшно, Мириам-ой, не так страшно, как вам рассказывали в вашем городе Бухаре. Твой отец скоро, наверно, подъедет. А может быть, он решил переночевать у Каля-Захида.
Захид-Плешивый жил в ущелье, у самого подножья горы Хазрет Дауд, в маленькой хижине, окруженной виноградником. Даже зимой Захид не перебирался вниз в кишлак.
Мириам-ой подошла к двери, но задержалась. Видно, она что-то хотела спросить еще. Гафур ласково посмотрел на нее и, улыбнувшись, сказал:
— Мой сын Юнус тоже не вернулся. Но он храбрый и крепкий йигит. Моего сына не напугают волки. Иди, девушка.
Ночь прошла тревожно. Сквозь дремоту я видел тонкое, словно высеченное из гранита лицо Гафура, глаза, устремленные на пламя, горько поджатые губы.
Рассветало, когда нас разбудил Гафур. Он стоял в дверях и смотрел на сияющую в лучах восходящего солнца снежную долину.
— Гости, — сказал он сдавленным голосом, в котором слышались слезы, — наш друг Абдувахид вернулся... А Юнуса нет...
Абдувахида отходили с трудом — у него сильно были поморожены руки и ноги. Его нашел на малом перевале Каль-Захид, полузамерзшего, засыпанного снегом. Выяснилось, что, когда баранов уже нашли и гнали в долину, Абдувахид сорвался с обледеневшей тропы. По его рассказам, он кричал, но ветер относил голос в сторону, и никто не помог... Юнуса искали много дней. Он так и не нашелся...
* * *
Двадцать лет я не посещал Ак-сая. Двадцать лет прошло. И вот я снова, как в те дни, сижу у костра в михманхане Гафура, моего доброго друга.
Гафур все так же вежлив, все так же исключительно любезен. Ни одним движением, ни одним словом он не выдает своего любопытства. Старик даже не задает столь естественного вопроса, — почему так долго я не заезжал к нему в Ак-сай. Но он искренне рад и рассказывает с величайшей охотой о всех событиях, изменивших в корне жизнь тихого кишлака. Многое сразу даже не замечается. Вот, например, над головой разливается свет электрической лампочки. В Ак-сае построена гидростанция.
Нет ничего удивительного в том, что Гафур быстро вписывает в большую конторскую книгу цифры. Но не забудем, что двадцать лет назад Гафур не имел представления о грамоте...
Слышится кашель, и в открытой двери появляется величественная фигура. Входит с приветствиями благообразный старик. Гафур оживляется.
— Наш председатель колхоза, — говорит Гафур. — Он также и наш друг, и не только друг, он наш родственник — тесть.
Да, знакомое лицо. В памяти возникают прошедшие дни. Ну, конечно, это Абдувахид.
Но как же так? Абдувахид имел одну дочь, невесту Юнуса... Недоумение так явно выражено на моем лице, что Гафур находит нужным объяснить:
— Когда в тяжелые дни мы потеряли нашего сына Юнуса, дочь достойного Абдувахида Мириам-ой предалась слезам и горю. В те времена у нас, горцев, был закон: если молодой человек или молодая девушка совершили "никах" — обручение — и если молодой человек умирает до свадьбы, то на невесте должен жениться его брат, чтобы девушка не "потеряла лицо", а если не было брата, то ближний родственник. Тогда Абдувахид сказал своей дочери Мириам-ой: "Закон ислама есть закон. Я не могу возвращать калым Гафуру". Мириам-ой вошла тогда добровольно в мой дом.
Он помолчал.
— В наш век времена меняются, — снова заговорил он, — так, как не менялись раньше и за тысячелетия. Состояние нашего ума тоже меняется. И теперь я отлично понял, что старый закон соблюдать не следовало. Если бы я был тогда таким, как сейчас, я позвал бы Мирам и сказал бы ей: "Мой сын погиб, и ты вольна поступить, как хочешь..." Тогда...
— Тогда вы, Гафур, сказали почти то же, — прозвучал голос. В комнату вошла высокая женщина. Ее нетрудно был узнать, так как выглядела она еще очень молодо и тонкое лицо ее мало изменилась.
Мириам-ой держалась с достоинством. Она оживленно беседовала о делах колхоза. Оказывается, Гафур отпускал ее учиться в Самарканд, где она получила диплом учительницы. Сейчас она преподавала в аксайской школе.
Имя Юнуса вызвало грустные воспоминания. Годы — лучшее лекарство, но все же глубокие складки явственно выступали на лице Гафура. Оно стало совсем таким, как в ту ночь, когда молодой человек исчез, таким, каким я видел его сквозь тревожный сон в свете умирающего пламени костра.
На лице Мириам-ой я смог прочесть многое. Уголки губ опустились, подбородок задрожал, и глаза, смотревшие преданно на Гафура, затуманились. Юнуса она не смогла забыть. Юнуса-йигита, Юнуса-жениха, оставшегося в памяти женщины таким, каким он жил в мечтах семнадцатилетней, полной романтических грез девушки.
Случайно я встретился со взглядом третьего свидетеля печальных событий и, признаться, растерялся... В глазах Абдувахида читалось не только равнодушие, но — или это показалось — и неприязнь...
Абдувахид заговорил. Его, председателя колхоза, интересовал наш приезд, цель нашего посещения. Не может ли он нам помочь, в чем-либо посодействовать?
Тогда вступил в беседу мой спутник — геолог. Его интересуют выходы каменного угля — таш-кумыра. Говорят, — и он кивает на меня, — местами старая бухарская дорога идет здесь по цельному пласту угля, выходящему прямо на поверхность склона гор. Интересно также осмотреть и место, известное под названием Сассык-Булак. Слухи дошли до Ташкента, что в долине из недр земли течет горное масло — нефть, правда ли это?
Абдувахид иронически посмеивается. Может быть, и можно найти в здешних горах необычные вещи. Но ни каменного угля, ни нефти он никогда в долине Ак-сая не видел. И он вопросительно обводит глазами присутствующих.
— Если, — медленно говорит он, — если у нас имелись бы такие ценности, то, конечно, колхоз давно взялся бы за эти дела и сумел бы извлечь пользу. Вот, говорят... За Сары-кулем так действительно есть даже золото... Это верст сорок дальше.
— Но, — почтительно перебивает Гафур, — если наш раис Абдувахид-ака и не осведомлен о некоторых особенностях долины Ак-сай, это вполне понятно... Абдувахид-ака приезжий, новый в наших краях человек.
Чуть заметная улыбка появляется на лицах гостей. Однако наш Гафур и вежлив и хитер. Какой же Абдувахид новый человек, когда он живет здесь безвыездно почти четверть века? Но неудобно после этого обвинять человека в незнании. Абдувахид-ака, по-видимому, не обратил внимания на уголь или просто позабыл о нем...
Гафур предупредительно подтверждает, что уголь есть. Зимой его даже в сандалы кладут, чтоб дольше поддерживать жар. Есть и горное масло — его раньше жгли в чираках, когда не хватало кунжутного или хлопкового. Только нефть дает много копоти, и ею пользуются в крайних случаях. Да и вообще с тех пор, как в кишлаке организован колхоз, дехкане стали зажиточнее и забросили чираки. У всех есть керосиновые лампы, а теперь проведено электричество.
— Вот вы, Абдувахид-ака, потому, наверно, и забыли о горном масле. Ведь вы двадцать лет не ступали ногой по горам, с того дня, когда на нас напали кара-аяки: Абдувахид недовольно морщится и бормочет скороговоркой:
— Именно, именно. Не припоминаю... Надо посмотреть. Скажите, — спрашивает он геолога, — если на нашей земле эти... богатства откроются, нам, то есть колхозу, будет уплачено?
Геолог качает головой.
— Есть закон — все, что находится в недрах земли, принадлежит государству.
На лице Абдувахида можно прочитать откровенное разочарование.
— А я подумал... — тянет он равнодушно. — Хорошо, завтра отправимся. Кстати, по дороге я хочу посмотреть, что делается наверху, на горе Хазрет Дауда.
...Грозная глыба черного сиенита нависла гигантским кулаком, который вот-вот, кажется, обрушится на узкую долину с зеленеющими садами и виноградниками, промазанными голубыми потоками воды. На самой вершине растут большие деревья. Отсюда, снизу, они кажутся кустиками. Высоко в стене обрыва зияет ход в пещеру. В ней, по старинной легенде, похоронен Хазрет Дауд — покровитель кузнецов. Именно он, по преданию, научил людей извлекать из камней железо. Мифическую личность эту мусульманские имамы поспешили превратить в святого, присвоив ему имя библейского пророка — Давида — Дауда.
— Всемогущий прогневался за то, что Дауд дал людям в руки огонь и железо, — рассказывали дехкане, — ибо Дауд научил ковать не только ножи, но и мечи, не только серпы, но и наконечники стрел. И между народами возникло кровопролитие. Бог повелел тогда горе раздвинуться, и та приняла пророка живым в свои недра.
Вот и осталась эта пещера в горе...
Утром, когда выезжали из кишлака, было прохладно, сейчас же в ущелье солнце палило немилосердно. Ехали среди скал и обрывов.
Около большого провала, зиявшего в основании горы, Абдувахид остановил коня.
— Вот кухня святого.
При этом председатель провел руками по бритому подбородку и что-то пробормотал. На вопрос, что он сказал, Абдувахид ответил:
— Да ничего, безделица.
Помолчав, он произнес:
— Существует поверье, что Хазрет Дауд выходит иногда из своей кухни на солнышко. Тогда, если его увидит кто-нибудь имеющий грех, то моментально ослепнет. Ну поэтому всякий, кто проезжает и проходит в этом месте, произносит слова: "Не выходи, пророк, я принесу жертву". Конечно, это так... Смешно...
— Народ еще верит в это?
Абдувахид криво усмехнулся:
— Есть — верят, есть — не верят. Места тут горные... В горах совершается многое непонятное.
С момента выезда с Абдувахидом происходило что-то странное. Председатель явно был чем-то озабочен. Чем дальше мы углублялись в горы, тем больше мрачнел Абдувахид. Он часто останавливал лошадь, смотрел на высившуюся по правую руку гору Хазрет Дауда. Губы его почти непрерывно шевелились.
На небольшой полянке он остановился и предложил напиться из горного ручья. Вода была вкусная и холодная. Абдувахид сказал вполголоса, ни к кому не обращаясь:
— Страшен гнев Хазрета... Часто среди ночи дехкане Ак-сая просыпаются, трепеща от ужаса. Земля дрожит, шатаются стены. Шум несется с горы, как будто пушки грохочут. Все бросаются тогда ниц, на пол... Закрывают головы одеялом. Только умалишенный осмеливается смотреть тогда на выход из пещеры. Несчастен тот из пастухов, кто в такую ночь бывает в горах. Он погибает. А труп его находят растерзанным волками.
Председатель совсем побледнел, трясущимися руками он закрыл лицо. Геолог шепотом заметил:
— Дело-то плохо, наш уважаемый председатель верит во всякую нечисть... Как бы наша экскурсия не сорвалась.
Воцарившееся молчание, видимо, удивило Абдувахида. Он сделал движение плечами, словно стряхивая с себя тяжесть, и забрался на лошадь.
— Теперь, — сказал он, — нам надо или повернуть по склону, или... — он запнулся, — ехать обратно.
— Почему? Мы же хотели посмотреть уголь.
— Не подумайте, что суеверие завладело моим сердцем, — нехотя заявил Абдувахид. — Нет, я человек грамотный... Но дальше дорога заброшена, уже много лет никто не ездил. И с этой горой постоянно что-то происходит. Обвалы... Что-то неладное случается. Опасно ехать.
Пришлось проявить настойчивость, чтобы убедить Абдувахида двинуться дальше. Внезапно в нем произошла резкая перемена. Он лихорадочно погнал лошадь. Голос его сорвался в резком крике:
— Едем, едем! Надо посмотреть.
Подъем становился все круче. Ноги лошадей вязли в песке и пыли, постепенно становившейся черной.
— А вот и уголь! Ну и здорово! Выход на поверхность, — прозвучал откуда-то издалека голос геолога.
Мы остановились. Внизу зеленели поля люцерны, небольшой виноградник. Покосившаяся хижина прижалась к утесу. Здесь когда-то жил Каль-Захид. Безжизненной скалой высилась черная гора. Левее тропа поднималась причудливо извивающейся лентой на седловину, соединявшую массив Хазрет Дауда с главным хребтом.
— Поднимемся к святилищу, — сказал Абдувахид, когда геолог закончил наблюдение и собрал образцы. — Это почти у нас на дороге.
Я хотел запротестовать. Мне помнилось, что гора совсем в стороне от Сассык-Булака, но при взгляде на Абдувахида возражения замерли. Председатель выглядел совсем больным. Он лихорадочно твердил:
— Пойдем, надо.
Тропинка повернула в сторону, пошла прямо в гору среди травы и камней. Лошадей оставили на попечении одного из сопровождающих. Ноги скользили, дыхание прерывалось, сердце в груди неистово колотилось.
Геолог не выдержал. Он сел на камень и тяжело дышал, широко открывая рот, словно рыба, выброшенная на песок. Один Абдувахид продолжал шагать, заложив руки за спину.
Местами трава исчезала, по сплошной гальке было особенно трудно идти. Вот и вершина. Здесь Абдувахид остановился и громко крикнул:
— Пришли!
На большой площадке, покрытой густой травой, стояли три приземистых здания, сложенные из огромных плоских глыб камня. Над крышами мазаров стояли высокие палки с хвостами яков. Хижины окружала каменная ограда.
— Здесь каждый паломник, — сказал Абдувахид, все еще задыхаясь, — произносит установленную молитву: "Хазрет, твоя доброта равна твоему могуществу, избавь верующих от болезни и от гибели".
При этом председатель провел руками по щекам и подбородку.
Обошли мазары. В одном месте мы обнаружили остатки костра. В помещениях валялись закопченные чираки, рога козла и черепки старинной посуды.
Вершина Хазрет Дауда служила когда-то убежищем для крестьян, прятавшихся здесь во время набегов кочевников-завоевателей.
— Гафур вас проводит в пещеру, а я посижу здесь, — сказал Абдувахид. Гафур провел нас к краю обрыва.
— Старые люди, — сказал Гафур, — очень боятся Хазрет Дауда, уважают его. Если они идут в пещеру, они кричат: "Хазрет, Хазрет, мы идем к тебе. Не говори. Не убивай звуком своего голоса!" Конечно, это все смешно. Когда я был в прошлом году здесь, я приказал забрать в колхоз котлы, которые тут лежали. В них раньше варили жертвенную пищу для бога. Ну, а теперь мы варим в них плов на наших колхозных тоях.
— Ну и как, Хазрет не гневается, не гудит?
— Нет, — усмехнулся Гафур. — Никто не слышал. Давайте спускаться.
Мы стояли на краю обрыва. Кишлак Ак-сай и дальше вся долина Зеравшана лежали у наших ног. И далекий Самарканд с Чапан-ата, и чуть синеющие горы Годун-Тага, и серебряные вершины Гиссара казались совсем близкими. Страшновато стало, когда пришлось спускаться по отвесной стене. Цеплялись за кусты и искали ногами выступы. Камешки срывались из-под ног, мчались вниз.
Метрах в пятидесяти ниже зияло большое, в рост человека, отверстие — ход в пещеру.
В первом гроте находились два надгробия, сложенные из камня. Мрачно, сыро. Зажгли факел. По узкому проходу спустились вниз, в еще больший грот. Под потолком заметались тени-летучие мыши. Глухо звучали голоса. Один из наших спутников — Ибрагим — струсил. Он вдруг плаксивым голосом забормотал: — Хазрет, не туши огонь. Он возжен тебе в жертву. Но сейчас же он приободрился и показал место, где паломники-кузнецы лили на землю масло, чтобы умилостивить Хазрета. Все поспешили к выходу. Когда мы поднялись на площадку, Абдувахид стоял в дверях одного из мазаров. Лицо его было расстроено, глаза ввалились. Голову он повязал белым платком. — От солнца, — сказал он. Ибрагим буркнул вполголоса: — Он молился. Когда мы спускались, Абдувахид бросил как бы мимоходом: — Тут молящиеся расстилали дастархан и ели плов из деревянных чашек. Одну чашку несли в мазар и говорили: "О Дауд, раздели с нами трапезу". Чашка утром оказывалась пустой. Дауду отдавали копыта, рога, шкуру. Нет большего греха, чем пойти к Хазрету с пустыми руками...
На седловине, где ждали нас лошади, возник спор: Ибрагим настаивал ехать к Сассык-Булаку через кишлак.
— По горе дорога плохая, овринг обрушился.
Абдувахид держался другого мнения:
— Нет, поедем здесь, тут ближе... Много лет никто там не ходил, но мы найдем дорогу. Только пусть они, — и он указал на геолога и Ибрагима, — едут через Ак-сай. А мы — я и мои друзья — пойдем здесь: — и он махнул рукой в направлении, где в хаотическом беспорядке громоздились голубоватые скалы.
Предложение было явно несуразное. Геолог запротестовал. Тогда Абдувахид заколебался:
— Может быть, все пойдем низом, через кишлак?
— Нет, давайте так, как решили.
Абдувахид повел нас древними тропами. Когда-то здесь была большая горная дорога. Местами в сплошной песчаниковой скале ноги вьючных животных выбили глубокие траншеи. Свернув в сторону, мы попали в настоящий каньон. Черные скалы высились по сторонам. Ни дороги, ни тропинки не оказалось, но Абдувахид вел нас уверенно вперед. Старик бормотал что-то, временами он начинал жестикулировать... Он разговаривал сам с собой:
— Да-да, вот арча... Нет, не здесь... Вот сейчас овринг...
— Овринг обвалился, — перебил Ибрагим, — верхом тут не проехать.
— Овринг упал — это хорошо... Люди не ходили — хорошо... Спустимся...
Вполголоса геолог сказал:
— Не нравится мне что-то. Надо быть настороже. Мы кружились над безднами, тащили лошадей буквально на себе, а через минуту цеплялись за хвосты коней, поднимались по скалам, спотыкались, падали. Ибрагиму лошадь наступила на ногу. Камень сбил геолога с ног. Местами приходилось совершать головоломные прыжки. Утесы становились все выше, мрачные тени легли на камни, когда, падая от усталости, мы добрались до дна ущелья. Здесь лениво журчал ручеек, омывавший большие круглые валуны, берега поросли цветущим кустарником.
— Ну вот, наконец... мы здесь... — сказал Абдувахид.
— А где же Сассык-Булак? Где нефть, — спросил геолог.
— Нефть? Какая нефть? — Деревянным голосом промолвил Абдувахид.
— Ну, мы же ищем...
— Вы ищете... Я не ищу.
Абдувахид ударил лошадь камчой и поскакал в сторону.
— Что с ним? — проговорил геолог.
Перед нами расстилалась яркая, вся зеленая, освещенная золотистыми лучами клонившегося к горам солнца, поляна. Оранжевые, сиреневые, голубые цветы чуть шевелились под мягким дуновением ветерка. Трава поднималась выше колен.
В нескольких шагах от нас, словно застыв на месте, спешившись, стоял Абдувахид.
В траве белел скелет человека. Он был почти не тронут. Видно, сюда не проникали волки и шакалы. В черепе зиял пролом от удара чем-то тяжелым. Хотя, быть может, это был след падения...
Лицо Абдувахида исказилось, пальцы рук судорожно мяли халат.
— Это... это Юнус... — сдавленным голосом проговорил он. — Тогда, в снег, в метель он пошел сюда. Я отговаривал его: "Не ходи, там бездна". Он пошел и... — Голос старика сорвался в крике. — Наверно, он упал. — Но не видно никаких признаков. — Да он... Двадцать лет прошло... Камень лежал на моей душе... Я знал, надо найти труп, похоронить его по законам ислама. Он, это он! Глаза Абдувахида стали совсем мертвые, неподвижные... Он смотрел с диким ужасом на траву. Нижняя челюсть его отвисла. Старик медленно раскачивался из стороны в сторону. В двух шагах от черепа в траве что-то блестело... Это лежала камча... Ее нетрудно было узнать по черной рукоятке, покрытой тончайшей серебряной инкрустацией... Я отлично помнил эту камчу. Двадцать лет назад я видел ее в руках Абдувахида. На вопрос, его ли это камча, Абдувахид не ответил. Он ползал у наших ног по траве и вопил. Внезапно он вскочил на ноги. — Ты, — сказал он мне, — ты приехал зачем? Через двадцать лет... Ты принес проклятие. Эти годы рука Хазрета тянула меня сюда. Голос кричал в душе: "Иди, похорони его". Но страх гнал меня от гор... О Хазрет Дауд, я знал, что ты не потерпишь, чтобы к тебе приходили с пустыми руками...
Я больше не заезжаю в Ак-сай. Быть может, пройдет два и три года и даже много больше, прежде чем я решусь свернуть на тропинку, ведущую к домику моего доброго друга Гафура Мирсаидова...
Конечно, приятно сидеть у костра, смотреть на добрые, милые лица... Но своим появлением я вызову горькие воспоминания, открою старые раны. Против своей воли я вызвал бурю событий, разрушил прочные, установленные десятилетиями отношения.
Кто же мог вообразить, что председатель колхоза, в прошлом патриархальный старейшина, раздавший свое имущество беднякам, кто мог, спрашивается, допустить, что он низкий убийца? Какая драма для Гафура, его жены Мириам знать, что тесть и отец, почтенный, уважаемый старик, был грязным преступником!
На следствии выявились странные, неправдоподобные на первый взгляд дела. Выяснилось, что нападение кара-аяков организовал через ишана из Калкамы сам Абдувахид. Он нисколько не примирился с потерей имущества, унаследованного от отца. Он отдал его дехканам, но пытался угнать стадо — основное свое богатство — за рубеж, на территорию бухарского эмирата. Когда покушение не удалось, он пытался уйти в Бухару сам, но ему помешал Юнус, и тогда он убил его. Уже будучи председателем колхоза, Абдувахид копил средства, обворовывал дехкан, мечтая с крупной суммой скрыться, перебраться за Аму-Дарью к родственникам.
Проезжая в поезде по долине Зеравшана, я внимательно вглядываюсь в далекую стену высящихся на юге гор. На фоне голубого хребта нахожу неясную, темную скалу, явственно выделяющуюся своей странной формой. Под ней, под горой Хазрет Дауда, лежит кишлак Ак-сай.
Мысли невольно уходят в прошлое... С тихой грустью я вспоминаю своих друзей.