Scanned by: Ruslan Sharipov (October 19, 2006, Ufa).
Рассказ
Знаком ли вам горный кишлак? Ослепительная, разъедающая глаза, обжигающая ноги пыль. Непередаваемый запах кунжутного масла, поджаренного лука и дурманящие ароматы цветов персика. Серо-желтые глухие стены с крошечными дверками, в которые, казалось бы, не сможет пролезть и пятилетний ребенок, и прекрасно, тем не менее, пролезает его солидная тетушка. Резкие тени. Тенистый столетний чинар, над которым вьются священные аисты. Прохладный пруд, откуда жители берут зазеленевшую воду для питья. У пруда почтенные старцы в белых чалмах. Журчит арык, и шлепает лопастями по воде колесо игрушечной мельницы.
События, поразившие воображение обитателей кишлака Ширин, так необычны для тихого течения сельской жизни, что о них нужно рассказать подробнее.
Был день спокойный и ясный. Близкие горы потускнели в голубом мареве. Все располагало к дремоте. Внизу, у подножья холмов, шумела, как тысячелетия назад, белая от пены река. Великолепный день сиял над кишлаком Ширин.
По улице кишлака шел юноша, гоня перед собой несколько баранов. Он не был ни статен, ни красив. Больше того, о его телосложении в кишлаке Ширин складывали анекдоты. А в глаза парня звали довольно невежливо — Толстозадый.
Карим был расстроен. Уныло шагал он по пыльным улицам кишлака, и только выйдя на окраину, успокоился и даже запел. Карим прекрасно воспринимал красоты окружающего мира. Он шел и пел. Это была песня о роскоши голубых небес, о покрытом плесенью хаузе, о прелести выжженной степи, над которой заливается нежными трелями хохлатый жаворонок, о любимой. Любимая... Карим закрыл глаза, чтобы ярче увидеть ее, свою единственную, свою Кумри...
— Стой, бурдюк с салом!
Горячим дыханием лошади пахнуло в лицо.
Медленно Карим открыл глаза. Заслоняя голубое небо, высился всадник. Недобрый вид имел он: винтовка, пулеметная лента через грудь, черный халат, кривая сабля.
Ноги Карима сделались мягкими, слабость охватила тело. Струйки пота потекли по спине, явственно задрожал подбородок.
Карим оглянулся. Кругом холмы. Он один с неприятным всадником.
«Если камень катится с горы, он влечет за собой все новые и новые камни. Неприятности следуют за неприятностями». И события сегодняшнего дня вмиг промелькнули в голове Карима. Он даже сплюнул, словно они оставили горечь во рту. Началось с пустяков. Он, колхозник Карим, решил остричь своих баранов. На рассвете отобрал своих овец из стада и пригнал их к себе во двор. У него было три взрослых овцы и двое ягнят, прекрасных кудрявых» барашков, от одного вида которых в желудке раздавалось приятное урчание . По дороге встретился председатель колхоза Саттар Косноязычный. Он укоризненно покачал головой:
— Это твои бараны. Толстый зад?
— Почтение уважаемому председателю! Мои.
— Раз, два, э... три.. Позволь, у тебя три головы э... мелкого копытного скота и две головы молодняка.
— Брат мой, председатель, вы поистине изволили показать умение счета. Правильно, это мои бараны. Своя рука, свой рот, — сказал, причмокнув, Карим, явно намекая на то, как приятно будет кушать тающее во рту курдючное сало.
— Слушай, ты, слон! Колхозные порядки все еще не умещаются в твоей голове. Ты как тот теленок, что старым стал, а быком не сделался.
— Долгий разговор — тяжелая поклажа ослу, Саттар-ака. Скажите, к чему ведете речь.
— По закону ты. член колхоза, можешь держать всего двух баранов. Приказываю тебе немедленно сократить число голов твоего стада. Иначе... ты знаешь... ты слышал о кулаках...
Карим с испугом взглянул на свое скромное стадо, заволновался, запротестовал. Он смутно помнил, что. когда на собрании разъясняли основы колхозной жизни, говорили, что каждый колхозник может иметь больше двух баранов, но сколько — Карим забыл. Нельзя же ягнят приравнивать к взрослым овцам!
Лицо председателя почернело. Председатель стал словно бек недоброй памяти эмира. Нет пользы предаваться печали. Карим остриг своих баранов и погнал их в степь к стаду, подальше от неприятностей, подальше от забот. Но, увы, неприятность ожидала как раз здесь.
Мрачный всадник с минуту молчал, отвел глаза в сторону. Карим проследил за взглядом, и его сердце екнуло. Басмач смотрев на барашка, на самого лучшего, на «единственного в мирах».
Горе моим сединам! — мысленно воскликнул Карим, хотя о сединах говорить в двадцать лет рановато. — Кажется, мое стадо сократится без помощи председателя, даже без моей помощи». Лицо толстяка сморщилось в обиженную гримасу, капля пота задержалась на кончике носа.
Короткие тени лежали на белой от пыли тропинке. Молчала степь. Молчали холмы. В сухой траве стрекотали тысячи кузнечиков.
— Ну! — повернувшись в седле, произнес чернобородый и снова взглянул на барашка.
Карим не двигался
— Ну! — повторил всадник и положил руку на приклад винтовки. Карим посмотрел на сонных барашков, на горы. Высоко в голубой пустыне неба распластался орел, чуть заметно трепеща крыльями. Карим тяжело шагнул, поднял барашка и перебросил его через луку седла.
— Великий бек принимает твой добровольный cкромный дар, — не то серьезно, не то насмешливо произнес бородач, — Скажи-ка, бараний курдюк, где дорога к переправе? Однако смотри, если ты хоть на волосок уклонишься от истины — Азраил да будет свидетелем, — если у тебя даже тысячи душ, ни одна не уйдет от моей руки... Ну, рассказывай, толстая морда, где дорога.
— Короткое слово — украшение мира. Эта дорога прямо через то вон селение Ширин поведет господина доблести к переправе, — ответил Карим поспешно. Оставив Карима в том состоянии, когда человек начинает бояться собственной тени, всадник повернул коня и волчьей ходой затрусил в противоположную от реки сторону, в глубь холмов.
Карим оглянулся. Все так же ярко светило солнце. Так же широко расстилалась степь. Но, когда взгляд Карима упал на овец, — его сердце сжалось и мир стал тесен, как могила.
«Вай дод, караул!» — хотелось крикнуть Кариму. Но крик замер у него в глотке. По склону холма удалялась фигура всадника.
* * *
Тени покрыли широкую долину. Туманная пелена поднялась от реки, пахнуло гнилью камышовых болот. Скрипуче галдели галки, рассаживаясь на ночлег на карагачах. В пыльной завесе, поднятой горячим ветром, потухали последние багровые лучи солнца.
Закат вызывал вздохи восторга у Кумри и Гульбиби, спешивших с папками табелей под мышкой из дальней бригады. Но предаваться созерцанию было некогда. Взглянув вдаль, где тонуло в оргии красок осеннее солнце, девушки, беспричинно улыбаясь, побежали по кочковатой пыльной дороге. Десятки мелких иссиня-черных косичек прыгали по их спинам.
У подножья Ширинского холма начинались дувалы плодовых садов и виноградников.
— О прелестные гурии, сошедшие из райских садов! Постойте, достойные дочери достойных родителей! Постойте!
Девушки разом остановились и оглянулись. Испуг мелькнул в их глазах. На обочине, у арыка, стоял, опираясь на посох, странник. Маленькая голова на теле богатыря, кирпично-красное лицо, толстые, лоснящиеся губы, бегающие, словно ищущие чего-то, глазки. Засаленная чалма, потерявшая цвет от времени, венчала бритую голову.
— Что вам нужно, незнакомец? — дрогнувшим голосом проговорила Кумри. — Кого вы ищете?
— Я — странник, мой цветок. 'Я странник из далеких земель. Зовут меня Худай Берген. А больше вам, дочка, и знать не полагается. Где мне найти тут самого большого в кишлаке?
— Держите путь к чайхане, там спросите председателя нашей артели — Саттара Косноязычного. Темнота скатывалась с гор на улицы кишлака. Последние отблески зари потухали высоко в небе. Девушки невольно взялись за руки. Прохожий совсем близко наклонился к их лицам и проскрипел:
— Что же вы, девушки, гуляете тут? Ведь исламкуловские молодцы близко. Они таких молоденьких...
И пронзительно свистнул.
До дома Саттара Косноязычного Худай Берген добрался, когда уже совсем стемнело.
«В жизни не приходилось встречаться с более странным и неприятным человеком», — думал хозяин дома.
Разговор с ним усугубил его тревогу.
— Душечка Саттар, — фамильярно разглагольствовал незваный гость, располагаясь удобно, словно дома, на шелковом одеяле и грея руки у костра, разведенного посреди комнаты. — Дорогой братец, как ваши добродетельные родственники? Как у вас пшеничные дела и велики ли налоги, назначенные советской властью?
— Как богу угодно, — буркнул Саттар, напряженно соображая, кем бы мог быть этот странный человек— агентом районного финотдела или джигитом из отряда басмачей. «Если это исламкуловекий джигит, надо подумать о плове».
От дыма костра щипало в носу, слезились глаза.
— Эх, Саттар, Саттар, неужто у тебя не найдется для дорогого гостя сандала или жаровни с угольками, дающими тепло и отдохновение мыслям.
И снова вопрос:
— Как жизнь? Здесь, в ваших краях, приятный воздух, спокойствие приятное.
— Да, тишина окружающих гор не нарушается особыми происшествиями.
— Разве не коснулись вас обстоятельства жизни? Не слышали ли о волках?
Саттар потемнел. Вопрос явно ему не понравился. Как говорится, мир сразу показался ему тесным. То горячо, то холодно становилось его спине. Но отвечать нужно.
— Что вы подразумеваете, когда упоминаете о волках, мой друг? Наши стада оберегаются чабанами и верными псами.
— Без клеветы и сплетен наш мир — пресная похлебка без перца и соли. В моих скитаниях по тропам Гургенских гор слышал я, что пришел сюда Исламкул и собирает под свою руку ищущих подвигов за веру. Не дошло ли, достопочтенный Саттар, до ваших ушей что-либо об этом?
Тихо стало в михманхане. Красные блики взметнулись по черным, закопченным стенам к потолку, и пламя костра озарило лица сидевших в комнате. Вошел Карим и молча подбросил поленья в костер. Он явился к председателю рассказать о страшной сегодняшней встрече. Кутаясь в халат, толстяк робко вглядывался в лицо пришельца. Вдруг в глазах Карима засияла радость. Он так широко раскрыл рот, как будто хотел сказать длинную речь. Но от волнения начал заикаться.
— А, — сказал он, — а... а... приветствую... да... да... приветствую.
Он силился перейти к членораздельной речи, но вдруг резко, как бы споткнувшись, умолк. Худай Берген исподлобья взглянул на него и неприятным, скрипучим голосом протянул:
— Слово, о толстый друг мой, вышедшее изо рта, не остановишь.
Трещали в огне сучья, и снопы искр, словно огненные мухи, летели к потолку. Было дымно, холодно, неуютно. Громко булькала в чугунном кувшинчике вода.
Заварили чай.
Молчали. В ночи, где-то очень далеко, лаяла собака. Худай Берген смотрел на огонь, и ленивая усмешка бродила по его губам.
Донесся далекий топот. Все встрепенулись... Нет, послышалось. Казалось, что все ждут чего-то.
Заговорил Саттар. И такая стояла тишина, что при звуке его голоса снова все вздрогнули.
Саттар спросил:
— Откуда и кто вы, скиталец?
— Надлежит ли задавать вопрос гостю? Сразу вижу, не следуешь ты добрым дедовским правилам, — криво усмехнулся Худай Берген. — Но да будет известно здесь собравшимся, что я ничтожный раб. Я...
Громкий шум у самой двери михманханы, цоканье копыт о камни, завывающий лай собак, бряцание металла прервали Худай Бергена. Осипший голос крикнул:
— Саттар-бай, смерть твоей душе, убери псов! .
Резная дверь распахнулась. Жмурясь от света костра, через порог шагнул человек. Черная с проседью борода, белая чалма, темный халат.
Карим замер — в дверях стоял сегодняшний неприятный незнакомец.
— Да пошлет бог здоровья обитающим в доме счастья!
Мгновение в комнате царило замешательство. Рука Худай Бергена сделала чуть заметное движение вниз, за пазуху халата. Затем Саттар и Худай вскочили и отвесили глубокий поклон по старинному обычаю, прижимая руки к животу.
— Здоровье приходящему! Почет великому беку! — не проговорил, а пропел Худай Берген.
— Ну, Саттар, вижу, не ждал. Мы спешим, где уж тут тебя предупреждать. Распорядись, я не один. Принимай господина. О нашем приезде никто не должен знать.
Чернобородый нырнул в дверь, за ним вышел Саттар, прижимая руки к животу. Через минуту тот, кого назвали господином, уже сидел на почетном месте, Вдоль стен михманханы расположились солидные бородачи. Скромных цветов суконные халаты, сапоги с загнутыми носками, вежливые, предупредительные манеры мелочных торговцев с кишлачного базара. Кто бы мог подумать, что в дымной мазанке Саттара, председателя колхоза, собрались самые страшные, самые свирепые воины ислама, воровски пробравшиеся из-за рубежа.
Исламкул, недовольно морщась, заговорил. Он беспокоился о переправе через реку. В горах таяли снега вода прибывала. По пятам шли красноармейцы.
Невольно все на минуту замолкли и прислушались. Далеко-далеко злобно ворчала река.
Худай Берген предупредительно давал разъяснения. Он советовал Исламкулу переправляться километров на тридцать выше, у кишлака Большой Водоворот. Но Саттар перебивал Худай Бергена, он говорил, что жители Большого Водоворота — злосчастные бойгуши-бедняки, продавшие сердце и душу проклятым коммунистам и потерявшие уважение к великому господину.
Дымил костер. Ходила пиала по кругу. И вдруг Худай Бергену задают вопрос:
— Из каких мест?
Черные глаза Исламкула впились в лицо Худай Бергепа. В них — недоверие, сомнение. Снова, как бы невзначай, рассеянно ложится рука Худай Бергена на халат.
Один из приближенных громко говорит:
— Воины бека у дверей на страже. Чуть заметно потемнело лицо Худай Бергена. Еще пристальнее вглядывается он в огненный цветок костра. Мечутся искры, постреливают угольки. И он видит:
...Мечутся в охваченном заревом дворе тени людей. Тянется дым, где-то стреляют. Увешанные оружием люди кого-то бьют, выводят из конюшен лошадей, тащат узлы. У одного свешивается из тюка рукав парчового женского халата. Тончайшей кисеи чалма волочится по навозу.
И надо всем — неистовый лай собак, жуткие вопли женщин, плач детей.
— Не вспоминаешь ли, великий бек, случая? — спросил Худай Берген. С минуту он рассказывает о давнем прошлом, о налете басмачей на кишлак.
Бек чуть заметно морщится и мрачнеет. «Дерзкий, кажется, осмеливается насмехаться!»
— Ну?! — И, конечно, почтеннейший бек помнит, как он соизволил осчастливить в ту ночь ткача Мйардата, взяв его двенадцатилетнюю Сафо десятой женой на свое ложе. Велики милости твои! Правда, девушка была недовольна, кричала и отбивалась. Правда, ее мать кто-то нечаянно ударил саблей, а самому Маардату проломили голову. Презренный пытался сопротивляться воинам ислама! Он заслужил и не такой кары. И вот, не соизволит ли украшение мира затруднить свою память, не узнает ли он в моем лице одного из тех, которые принимали участие в наказании мятежного кишлака.
Исламкул наклонился к говорящему. Глаза его впились в Худай Бергена. А тот сосредоточенно искал что-то рукой под халатом.
Приближенные курбаши осторожно положили руки на рукоятки револьверов.
— А, ты... тот самый... Худай Берген вытащил руку из-за пазухи. В ней что-то блеснуло, и все невольно вздрогнули.
Быть может, читатель ждет сейчас неистовой сцены, столь типичной для подобного рода повествований. Быть может, начнется стрельба, свалка. Связанного Худай Бергена поволокут по углям растоптанного костра озверевшие басмачи... Все обернулось гораздо проще.
Рука Худай Бергена медленно разжалась. В ней лежала плоская бутылочка зеленого стекла — табакерка для наса. Худай Берген медленно вынул бумажную пробку, встряхнул табакерку, высыпал несколько зеленых крупинок на ладонь, положил их под язык. Заткнул пузырек, положил его за пазуху, слегка шепелявя, проговорил:
— Ничтожнейший я, разве хватило бы моих скудных мозгов, чтобы стать по способностям и коварству равным Маардату, изменившему .знамени пророка? Я— верный воин ваш и слуга. Я—Худай Берген.
— Худай Берген, токсоба? — протянул недоверчиво Исламкул. —Вспомнил, вспомнил. Честь и место... честь и место... пожалуйте, пожалуйте.
— Велик господь наших миров, — почти про себя пробормотал Саттар-председатель. — Я так и знал, странник — из воинов ислама.
Горит костер. Светлее стало в комнате. К Исламкулу склоняется седобородый басмач.
— Бек, возможно, что Худай Берген, но, возможно и не он. У токсобы Худай Бергена бельмо на глазу. У этого нет. Тот ткач... был братом Худай Бергена,,,
— Смотрите за ним, распорядитесь... Потом допросим.
Началось угощение по всем правилам восточного гостеприимства. Правда, дастархан собирали со всего кишлака, но зато все как подобает. Кишмиш, миндаль, орехи и конфеты в серебряных бумажках, сливки и коровье масло, кислое молоко и вареные яйца. После чая процессия молодых парней внесла большие миски с кульчатаем, янтарной шурпой, жареным мясом в масле, пельменями. Когда казалось, что гости уже не в состоянии проглотить ни кусочка, торжественно внесли огромные глиняные блюда с пловом.
Затем снова подали чай. Ужин завершился сахарными дынями.
— Хорошо живется, я вижу, у вас в кишлаке при Советах, — проговорил бек.— И десятка лет не прошло, а забыты времена светлого эмира, являвшегося украшением миров.
— Не будет ли дозволено мне сказать несколько слов? — вдруг заговорил Карим. И все с удивлением обернулись.
— Молчи! — зашипел Саттар. Но Исламкул был настроен весьма добродушно. Вытирая сальные руки о голенища сапог, он поощрительно улыбнулся:
— Ну, ну, толстяк, что ты хочешь? — Осмелюсь сказать, что колхоз имеет много преимуществ, которые...
— Умри, собака! —снова прервал Саттар. — Как хватает у тебя смелости даже произносить поганое слово колхоз перед лицом бека?
Худай Берген поспешил исправить неловкость допущенную Каримом Толстозадым.
— Зачем занимать мысли столь неприятными разговорами? Не лучше ли позабавиться? Вот мне пришлось в далеких скитаниях слышать любопытный рассказ о том, как жители кишлака Ширин проявили свою сообразительность, подобную глубокомыслию этого жирного суслика.
Исламкул, все еще поглядывая злобно на Карима, поощрительно кивнул головой Худай Бергену.
— То было в дни жатвы, и почтеннейший Ходжи Муаззам-бай решил осмотреть свои владения и тучные поля, расстилавшиеся вокруг благословенного кишлак Ширин. Видя белый шелковый халат и чалму почетного хаджи, грязные, оборванные дехкане отвешивали глубокие поклоны, сопровождая их приятными пожеланиями и добрыми словами, а Муаззам-бай шествовал посреди улицы с большим посохом, который он в старые времена привез из Мекки, из далекого Арабистана. Медленно шел хаджи, ибо приятно было ему взирать на селение, бывшее его собственностью. Каждый дом, каждая палка, каждое даже маленькое дерево принадлежали хаджи, великодушными денежными ссудами превратившему всех обитателей Ширина в своих неоплатных должников. И каждый живущий в кишлаке старался поклониться ниже, сказать что-нибудь как мо^кно более приятное, чтобы только Муаззам-бай не вздумал требовать процентов по занятым деньгам.
Подходил Муаззам к краю кишлака и с Ширинского холма вдруг обратил внимание на непорядок.
— Чей верблюд?! — закричал он. — Какой сын разводки осмелился вдруг пустить верблюда на мое пшеничное поле? Пусть проклятие опустится на голову безумца!
Муаззам захлебывался от благородного гнева, стоя на краю дороги, а верблюд спокойно продолжал пережевывать колосья почти зрелой пшеницы. И, казалось, не было ему дела до волнений столь почтенного человека, самого богатого жителя селения Ширин.
На крик Муаззама сбежались дехкане. Они махали руками и палками, кричали на верблюда, стараясь прогнать его с поля. Но ничего не помогало — верблюд продолжал свое дело. Тогда хромой Зарип осмелился обратиться к Муаззаму с предложением: — Разрешите выгнать этого недостойного верблюда за пределы вашего поля.
— Ни за что! Это проклятое верблюжье отродье помнет своими лапами мою пшеницу и принесет мне
неисчислимые убытки. Чей верблюд? Приведите мне сюда этого несчастного.
— Мой верблюд, — сказал печально Зарип. — Позвольте мне удалить его с поля.
Муаззам-бай кричал, махал посохом, тем самым посохом, который он привез из священной Мекки. Он хотел прибить Зарипа-байгуша, но тот не пожелал подставить спину под священную палку и поспешил уйти в сторону.
— Что за скандал? Почему собрался народ? — послышался приятный, музыкальный голос. Все обернулись и увидели благообразного пожилого человека, незаметно подъехавшего к толпе ширинцев на осле.
— Что случилось? Я слышу, что вы озабочены тем, как убрать верблюда с этого роскошного пшеничного поля. Да позволено будет мне, мулле Насреддину Афанди, дать вам мудрый совет.
— О мудрый мулла, будь моим избавителем, сохрани мое имущество, — закричал Муаззам.
— Мой совет прост. Чтобы верблюд не портил своими ногами золотую пшеницу, прикажи, о бай, этим презренным байгушам вынести скотину на руках с поля и поставить ее на дороге.
И Муаззам последовал совету Афанди. Верблюда вынесли на руках, а поле было вытоптано толпой байгушей до того, что пропала половина урожая.
Все смеялись над глупой сказкой. Не смеялся один Исламкул. Все больше не нравился ему этот Худай Берген.
За дверью послышалась возня, и в комнату втолкнули дехканина. Руки закручены были за спиной. Кровавая слюна повисла из угла рта. Сквозь тюбетейку преступало пятно крови.
Один из приведших пленника что-то прошептал на ухо Исламкулу.
— Во имя бога, — проговорил протяжно Исламкул, во имя бога, ты убедишься сейчас, что значит быть
вероотступником и идти против великих, сын суки.
Опустив голову, связанный молчал. В тишине было слышно, как что-то надрывно хрипело в его груди.
— Ты понял, что великий бог еще жив, а твои большевики высохнут, как трава в степи, и превратятся в пыль, и первым в прах превратишься ты. — Исламкул обвел глазами почтенную компанию. — Ну, уважаемые, прошу, прошу, приступайте. Вот чарджуйская дыня, вкусом подобная поцелую девушки. Кушайте!
Он взял самый большой кусок дыни и с удовольствием откусил.
— А его...
Исламкул провел рукой по бороде, в которой после плова застряло несколько рисинок и кусочек желтой моркови.
Когда пленника выталкивали на двор через низенькую дверь, послышался голос нукера:
— Дай нож, твой острее
Исламкул вдруг оторвался от дыни и обвел глазами собравшихся.
— Почему же друг наш Худай Берген гнушается нашего угощения?
Худай Бергена в комнате не оказалось Исчез и толстяк Карим. Никто не видел, как они вышли.
* * *
Полночь. На улицах тишина. Лишь из дома Саттара доносится неясный шум. Сквозь щели дверей и окон тянутся оранжевые полосы света.
Скрипит калиточка. Темная фигура загораживает просвет. Чуть-чуть поблескивает ствол винтовки.
— Невозможно, господин, нет позволения выходить. Вернитесь, — говорит стоящий на страже.
— Замолчи, раб, пусть умрет твоя душа! Не могу же я справлять нужду на глазах великих. Открой дорогу. Вон там, за мечетью, есть место освобождения. Скорее! Или ты хочешь опозорить достойного мусульманина? Нет терпения!
Страж отодвигается, дает дорогу. Темная фигура, все еще бормоча проклятия, ступает торопливо по пухлой пыли, на ходу развязывая пояс.
Вот и мечеть. Но человек не задерживается. Он ускоряет шаги, пробирается по тропинке через поле лю< церны и исчезает в темном урюковом саду. Через минуту откуда-то сбоку появляется другая, фигура. По походке всякий ширинец узнал бы Карима Толстозадого. Он безмолвно скрывается в том же саду.
Когда неуклюжая луна с выщербленным боком прорвалась сквозь тучи и залила холмы меланхоличным светом, Худай Берген и Карим шли, спотыкаясь и скользя, по галечнику.
На берегу, у главного русла реки. Карим опускается на колени, пробует рукой воду и отдергивает нервно пальцы. Холодно, отчаянно холодно.
— Пусть высохнет этот поток, нет сил терпеть! — говорит он. — Слушай, Карим, беги к Саттару! Скажи, сам скажи, что переправишь утром Исламкула через реку.
— Ох, Худай Берген, я... я... мне страшно.
— Карим, ты человек или...
Сквозь шум реки доносится далекий крик боли и отчаяния. Худай Берген поворачивает голову к темному берегу. Вдали, на холме, мигает огонек, словно стерегущий глаз.
— Ты доставишь Исламкула на гупсарах к белому обрыву... Понял?
Худай Берген пробует воду ногой и начинает быстро раздеваться. Луна прячется, становится темно, только белеет пена на поверхности стремнины.
Вдвоем они возятся с мехом, надувают его, и он делается похожим на чурбан с короткими ножками.
Худай Берген хватает в руки мех и бросается в стремнину.
Брр... бр...
Приходилось ли вам поздней осенью купаться в горной реке? Сердце замирает, кожа горит, кровь стынет в жилах. Но вы купаетесь минуту—другую. Вас ждет Мохнатое полотенце, теплая одежда... Плыть же, да еще ночью, в ледяной стремнине, не видя берегов, довольно рискованное занятие.
Вода отбрасывала пловца от берега, руки цеплялись за крупную гальку обрыва и срывались. Окоченевшие ноги сводила судорога. Если бы не гупсар, надутый воздухом, человек давно бы опустился на дно и его тело волочили бы стремительные воды реки по камням. Пловец бил по воде руками и ногами, приближался к берегу, но сильная струя снова и снова отбрасывала его на середину реки.
Резко ударились ноги о камни, протащились по галечнику. Наконец-то отмель! Шатаясь, поднялся из воды Худай Берген и поплелся к сереющему во мраке берегу. Без труда перебрался через небольшой мелкий проток. Снова луна залила светом хаос обрывов и скал. высокий камыш, заросли кустарников. Натягивая намокший халат, Худай Берген бормотал:
— Ну, конокрад, счастье тебе изменило. — И, погрозив кулаком в сторону оставленного берега, он вошел в заросли тростника и колючей джиды. Долго издалека доносился треск ломаемых сучьев, словно крупный кабан пробирался через тугаи.
Звезды еще ярко сияли, но небо уже начало сереть. Из заставы потянулась цепочка кавалеристов.
Отряд спешил. Дорога спускалась к зарослям камыша. В предрассветном сумраке можно было различить, что на паре быков пашет целину трудолюбивый дехканин. К пахарю поскакал красноармеец.
— Не уставать вам! — крикнул он дехканину. — Как здоровье ваших почтенных родителей, как ваши дети? О, этот красноармеец знает, как разговаривать с местными жителями, ибо сам из Кала-и-Хаита.
— Здоровье, здоровье славному красному солдату Советской власти, — говорит пахарь. — Куда держат путь доблестные войска?
Быки громко дышат в полутьме. Лицо дехканина разглядеть трудно, оно едва белеет.
Красноармеец наклоняется почти вплотную к дехканину и спрашивает: — Не слышали ли вы, труженик, что-либо о шакалах, рыскающих по долине?
— Да, слышал, славный боец. Мы видели сегодня ночью самого барса. При свете луны во второй страже .ночи он вышел из реки и, оставляя следы, тенью скользнул в сторону Зульфакар-Тюбе. Передавали мне, он пировал вчера в кишлаке Ширин и оставил следы своих зубов на шеях несчастных дехкан.
Красноармеец задает еще вопрос и скачет во весь опор к отряду.
С досадой морщится командир. Весь путь проделали напрасно.
Басмач, кажется, ушел снова. Отряд поворачивает к холмам, вырисовывающимся темными зубцами на фоне светлеющего неба. И скоро степь погружается в тишину, замирает топот копыт. Только слышится покрикивание пахаря:
— Хоу, хоу!.. Запряжка останавливается. Трудолюбивый дехканин вдруг снимает ярмо с шеи быков, длинной хворостиной выгоняет их на дорогу, а сам бегом бросается в заросли камыша. Тут стоит стреноженная лошадь, а около нее лежит убитый человек. Через минуту всадник вырывается из тугаев и скачет к переправе у кишлака Ширин. У него из-под распахнувшегося халата виднеется пулеметная лента с патронами.
Командир отряда пускает коня рысью. Командиру кажется странным, почему Исламкул выбрал столь неудачное направление к Зульфакар-Тюбе для своего бегства. Дальше мысли возвращаются к пахарю. «Почему этот трудолюбивый дехканин даже ночью пашет?.. Никогда не слышал такого. Тут что-то не то».
А когда о гряд останавливается для короткого отдыха, подходит красноармеец и рапортует:
— Пришел Худай Берген, говорит — есть новости...
* * *
Карим долго топчется во дворе. Беседует с караульными о том о сем... Ждет, не позовут ли его.
Ужас надвигается, давит. Карим старательно отводит глаза в сторону. Там, в углу двора, на земле лежит нечто похожее на мешки с саманом. Карим отлично знает, что это такое. К горлу подкатывается волна страха. Там лежат люди, так буднично знакомые ему. Еще сегодня он разговаривал с ними о нормах, о трудоднях. Бригадир Абдусалам — обродушный, с рыжеватой бородой. Меред-Кули из Керков — поливальщик. Совсем недавно вступил в колхоз. Он приезжий. Хороший поливальщик. Всегда выступал на собраниях, бранил Саттара. И вот Абдусалама и Мереда прирезали словно баранов. Как сказал Исламкул? Да, за то, что бога забыли.
Все внутри дрожит. Надо уходить. Зачем он пришел сюда? Скорей бы уйти! Сейчас пройти через двор. Там улица. Через кишлак — к себе...
Карим вздохнул. Что скажет друг Худай Берген? Нет, нельзя уходигь. Хороший друг Худай Берген. Когда вместе работали на хлопковом заводе, Худай Берген всегда помогал Кариму. То совет даст, то расскажет о революции, то письмо напишет.
И Карим распахивает дверь и входит в михмаихану.
— Чего тебе надо? — накидывается Саттар Косноязычный. — Великий бек будут отдыхать.
— Я... я... — у Карима словно перехватывает горло, — я... мы.. Позвольте узнать, кто переправит бека на гупсарах? Можно ли мне, недостойному, послужить господину?..
Исламкул внимательно, даже слишком внимательно, разглядывает Карима.
— А почему вдруг тебе захотелось? Что?
Карим Толстозадый раболепно склоняется к земле.
— Пусть кто-нибудъ скажет, что Карим не знает реки. Я не достоин быть джигитом вашей милости. Позволите же быть полезным...
Исламкул смотрит выжидательно на Саттара. Тот поспешно подтверждает:
— Переправу, действительно, знает весьма, — и, наклонившись к уху басмача, прибавляет: — Самый лучший будет проводник. Сильный, как ишак... и умный, как ишак.
Карим не счел нужным обижаться. Исламкул благосклонно согласился:
— Хорошо, утром ты, толстяк, перевезешь нас на ту сторону. А сейчас ко мне пришел сон...
Басмач вытягивается, не раздеваясь, на пухлых одеялах.
Карим бредет во двор.
* * *
Мчатся с ревом воды неукротимой реки. — Ну, ну, не туда! — кричит Исламкул. Ноги стынут в ледяной воде, мурашки бегают по всему телу. — Ну, простишься с душой, смотри, сгоришь в могиле!
Но крика не было слышно. Казалось, Исламкул беззвучно разевал рот. Грохот реки покрывал все звуки.
Стремительно уносятся назад тугайные заросли, галечные островки, высокий камыш. Плот — на самой стремиине. Сердце невольно сжимается. Бурдюки глубоко осели в воду. А морда жирного парня, напряженная, серьезная, вдруг начинает кривиться.
Померещилось, что ли? Чуть заметно Карим ухмыльнулся, всего на мгновенье. Показалось. Правая рука Исламкула потянулась к маузеру. «Пристрелить предателя». Но от неосторожного движения зыбкий плот покачнулся, накренился. И рука против воли судорожно уцепилась за веревку.
Сразу наступили тишина и покой. Бурдюки лежали па песочке в небольшом заливе. Ярко светило утреннее теплое солнце. Птички прыгали по невысокому бережку. Над камышовой стеной нависли высокие белые обрыва. За спиной глухо ревела река.
Исламкул, не оглядываясь, не сказав даже слова благодарности Кариму, зашлепал кавушамн по воде к сухому месту, к траве. Белые штаны намокли, прилипли к ногам, и струйки воды сбегали вниз. Помощник курбаши быстро семенил сзади с тяжелым узлом одежды. Карим возился с бурдюками. Предстояло переправлять спутников Исламкула.
Исламкул молча разостлал халат, повернулся лицом к западу и приступил к утреннему намазу. Помощник последовал его примеру. Беззвучно шептали губы слова молитвы, глаза следили за стремительным потоком зеленоватых волн реки. Молящиеся подняли руки, приложили ладони к ушам, затем встали на колени и замерли в созерцательной позе.
Исламкул не молился, он чертил в уме дерзкий план: «Сейчас переправятся остальные, приведут лошадей. Самое трудное — позади. Разведчики говорят, что путь свободен. Закусим в Таше. К вечернему намазу будем у друга Салима. Путь свободен. Красные солдаты умело отвлечены в сторону. Велик бог! Нам удалось уйти от преследования. Поспеть надо на Пяндж. Там ждут верные друзья».
Исламкул тяжело поднялся и неторопливо провел по бороде. Таким картинным жестом заканчивал он молитву в прежние времена на больших молениях.
Было совсем тихо, так тихо, что даже шелест камышей казался сильным шумом. И в тишине прозвучал мягкий голос, сказавший негромко:
— Вы завершили вашу молитву, мой бек?
Медленно повернул голову Исламкул. Долго, целую вечность, смотрел перед собой и затем быстро опустил глаза. Губы зашевелились, но не издали ни звука. Маузер лежал рядом, но на что он?.. Руки повисли точно плети.
— Если вы помолились, позвольте вас потревожить. Только не нужно лишнего беспокойства.
Красноармейцы вышли из камышей с винтовками наперевес. Несмотря на серьезность момента,
лица их расплывались от ликующей улыбки. И у командира радость озаряла безусое молодое лицо. Шапка лихо сдвинулась набок.
Помощник курбаши сделал движение. Согласно щелкнули затворы.
— Не надо, — уныло, сквозь зубы процедил Исламкул — Не надо лишних волнений.
Сдаюсь, я припадаю к вашим стопам, высокий начальник. Сдаюсь и ищу милости. Я надеюсь, что столь высокий чин, как мой, будет окружен соответственным почетом.
Медленно, заложив руки за спину, шагал Исламкул мимо красноармейцев и лишь на секунду остановился перед скромно стоявшим в конце шеренги Худай Бергеном. Исламкул что-то хотел сказать, но плюнул и пошел дальше.
* * *
И снова, как вчера, рдел пурпуром закат. Хлопотливые галки ссорились в густой листве карагачей. Проезжаали, скрипя, арбы. Промелькнули косички Кумри — как вчера, она бегом возвращалась с поля.
Рассеянно шагал по пыли Карим Толстозадый. По привычке избегал смотреть по сторонам — еще нарвешься на недостойную шутку. Руки он заложил за спину. Гнетущие мысли волновали Карима. Прогул. Целый день не показывался на колхозном поле. Лень, недостойная ударника. Наверное, председатель Саттар скажет: «Эх ты! » — и обругает.
«Ох, —думал толстяк, — пусть оштрафует на два трудодня. Но ведь он опозорит перед глазами всего высокого собрания колхозников! Пусть лучше четыре трудодня, но не надо собрания. Ох, сколько народу в чайхане. — Еще ниже опустилась голова, ноги шагают медленнее. — Буду молчать», — думал Карим.
— Лучшие пожелания здоровья, Карим!
Толстяк опешил. Мимо пробежала Кумри и улыбнулась, по в ее улыбке не было, как обычно, ехидства. К тому же, она не сопроводила своего приветствия каким-нибудь обидным прозвищем, вроде «сальный курдюк» или «бараний нос».
— Здравствует ли почтенный папаша столь уважаемого сына? — И мимо ошеломленного от изумления Карима прошел арбакеш Рустам, старый, ворчливый старикашка, вечно недовольный миром и старавшийся сорвать свое раздражение на первом встречном. Рустам остановился и крикнул:
— Саттара-председателя увезли. Он помогал басмачам. Был врагом колхоза. И вот его увезли.
Со страхом Карим подошел к чайхане. И здесь совершилось нечто достойное изумления.
— Просим героя и храбреца пожаловать...
Зашумела приветствиями вся чайхана. Тут собрались и председатель джамсовета, и тракторист в засаленной спецовке, и опытники, и учитель, и даже сам агроном.
— Привет тебе, гордость нашего кишлака! Ты стал знаменитым, Карим, достойным героем Красной Армии. Правду говорит пословица: «Хороший теленок может одолеть льва».
— Я, — произнес Карим. — Я… — повторил он, но не смог ничего больше сказать. Его захлестнула горячая волна радости и гордости.
В тот вечер кишлак Ширин потерял Карима Толстозадого и получил Карима Храбреца.