Scanned by: Ruslan Sharipov (October 20, 2006, Ufa).
Рассказ
I
Отряд Гурина вышел на перевал и задержался на его вершине. Минута передышки была совершенно необходима: из-под седел по брюху коней тянулись темные подтеки пота, бока ходили ходуном. Да и покурить не мешало.
— Стреляют, — сказал боец Зионченко, — еи-бо, стреляют.
Порыв гармсиля донес из долины, лежавшей далеко внизу, звук выстрела, негромкий, глухой, но явный, не вызывающий никаких сомнений.
Командир прислушался.
— Базар там, — Гурин протянул руку в сторону долины, — есть чем поторговать. Марш, раз-раз!
И отряд покатился вниз по крутой тропинке. Гурин в кругу товарищей частенько говорил:
— Вообще — враг всегда страшен. Пусть болтают хвастуны что угодно. Треплются! Оглядка в бою — дело нужное. Держись, но оглядывайся. Будешь лезть на рожон — тут сбоку кто-нибудь вынырнет, раз... и остался храбрец без головы. Басмачей не люблю. Торгашеские натуришки! Выкурили их из лавок, с базаров, залезли они на коней, и ну воевать за рубли да за теньги, Ни идеи, ни чести, ни доблести — все норовят обжулить, напакостить. Подлые, продажные душонки. Словом — базар. Ведешь операцию, а в мыслях: «торгуют, торгуют».
Отсюда и широко известная прибаутка Гурина: «Базар! Есть чем торговать».
Весь спуск с перевала Гурин напряженно вслушивался, не хлопнет ли снова далекий выстрел. Но все молчало. Казалось даже — тишина звенела.
Отряд преследовал шайку матерого бандита Сардара-кази, или, как его именовали в горах, Сардара-бия. Именно преследовал, хотя Гурин имел тридцать сабель, а курбаши — свыше двухсот.
Сардар-кази был очень опасен. Хранитель святыни, наиболее почитаемой во всем Кухистане, — древнейшего мазара Ледяной горы, — он носил звание маштари — посланца живого бога секты исмаилитов Ага- хана. Именем живого бога обманывал он верующих.
Басмачи уже два раза уходили из-под удара.
«Здесь они, в долине, — думал Гурин, — далеко им не уйти. Паршивое дело: сидят в засаде, стерегут».
Передний всадник, разведчик отряда, усиленно засемафорил руками: «Вужу одного».
У подножья последнего холма неожиданно раскинулся зеленый тенистый карагач. Струился крошечный ручеек. Зеленая, мягкая трава, осока, камыш, веселая перепалка хлопотливых воробьев в ветвях дерева.
Здесь Гурин увидел одного из своих разведчиков. Боец спешился и оживленно разговаривал с приземистым человеком в меховой, несмотря на жару, шапке, в чекмене из толстого уратюбинского сукна.
— Обнаружил старого знакомца, товарищ командир.
Человек обернулся, и Гурин радостно вскрикнул:
— Мурад, Мурадджан! — Салом, здоровье командиру! Сардар- бий ушел, он далеко, — поклонившись по-восточному, проговорил человек в халате.
Многие в стране гор знали известного проводника отрядов Красной Армии.
— Ну, как дела, Мурад? Куда ушел Сардар-кази? — спрашивал, привязывая лошадь к дереву, Гурин. Он подошел к ручью и хотел зачерпнуть пригоршню воды.
— Нет, нет, — Мурад бросился к командиру, — не пей! Источник отравлен.
Мурад показал на труп осла, лежавший повыше в камышах. Звонкий ручеек прыгал по цветным каменшкам, маня своей кристальной чистотой» Кони, храпя, тянулись к влаге, топтались нетерпеливо по мягкому зеленому дерну.
— Ишак спас меня. Спасибо, хороший был, умный ишак. Был Мурад-ишакчи, теперь стал пиодачи.
— Так, так, торгуют потихоньку.
Мурад усмехнулся. Он знал прибаутку Гурина. — Торгуют, торгуют. Большой купец ушел к Катар-талу. Блеск вашего оружия нестерпим для глаза. Бегут как джейраны.
— Посмотрим по карте. Гурин и Мурад склонились над планшетом.
— Вот по реке, по обрыву, есть тропинка через Гир-доб, по холмам вдоль Красной Стремнины. Мы выйдем в тыл, Мурад-ака. Однако кто знает тропинку?
— Я знаю, я поведу. Мы поедем в гости к купцу и заставим его выложить весь товар, хочет он или не хочет.
В десяти шагах от родника зелень и прохлада оазиса обрывались. Начиналась степь с пучками растрепаной колючки и серебристой пахучей полыни. Солнце забиралось все выше, духота давила нестерпимо.
Мурад ехал то рядом с командиром, то слегка отставал от него. Проводник сиял. Вместо подохшего осла командир дал ему неплохого коня, который даже слегка горячился под ним.
Мурад рассказывал что-то веселое, и красноармейцы смеялись. Улыбался и Мурад — на его кофейно-коричневом лице сверкали белые зубы. Улыбка странно не шла к суровому темному лицу с черными, густыми, мрачно сдвинутыми бровями, тонким злым носом.
Отряд уверенно продвигался вперед, в горы. Широкое русло сая отодвинулось в сторону, и все реже и реже мелькали за холмами полосы белой гальки.
Лошади шли бодрой рысцой. Отряд двигался без дорог, даже бараньи тропки исчезли. Мурад вел бойцов к хребту, тонувшему в сиянии голубого неба.
— Скоро жара исчезнет, скоро мы будем дышать воздухом обители ангелов, скоро воины будут пить ледяную воду горных потоков, — пел Мурад. Он пел без конца, без начала, тянул все на один мотив.
Пенье оборвалось внезапно: из лощины вышел козел, самый обыкновенный козел, какой у горцев и степ няков служит вожаком бараньих отар. За козлом появилась цепочка баранов, а вслед за ними — целое стадо.
Гурин свистнул, взмахнул нагайкой и двинулся в гущу отары, но Мурад попросил вежливо и настойчиво: — Борис-ака, постой! Нехорошее предзнаменование — мешать лошадей с баранами. Мы спешимся. Повернем налево, там тропа.
«Молодец Мурад, — подумал Гурин, — он сократит нам еще путь», — и направил коня в обход. Внезапно командир почувствовал чью-то тяжелую руку на своем сапоге. В облаке пыли, поднятой отарой, освещенной ярким солнцем, словно в сиянии, стоял согбенный старик. Он пристально глядел на Гурина слезящимися глазами — видимо, старался понять, кто перед ним — враг или друг.
— Ты кзыл-аскер?
— Да.
— Иди вон туда.
— И старик протянул дрожащей рукой свой посох к саю, из долины которого отряд только недавно поднялся.— Иди, предай земле тела храбрецов, павших смертью, достойной Рустама.
Холодок пробежал но спине Гурина.
— Каких храбрецов, старик?
— Ночь и день, ночь и день сражались они. Грохот выстрелов поднимался до небесного свода. Спешите... храбрецам мягка могила.
Гурин повернул отряд к берегам сая.
Горячий вечер клонил к земле сухую, блеклую траву, точно в ржавых пятнах.
«Кровь, — подумал Гурин.
Тела командир сразу не увидел — гимнастерка защитного цвета, запачканная беловатой глиной, сливалась с землей. Человек лежал ничком на иссушенной солнцем и дикими степными ветрами земле и, казалось, дремал — жара сморила.
И конь и всадник замерли на мгновенье. Гурин еще раз взглянул на труп, затем торопливо окинул взглядом уходящую к далеким горам долину, белое каменистое ложе сая, ближние холмы.
Поднеся к глазам бинокль, Гурин повторил осмотр. Ни признака жизни. Величественные предгорья застыли в полуденном сне. Даже в небе ни одной птицы. Ленивые порывы сухого ветра стихали.
Так непохоже было на войну... Миром, спокойствием дышала долина...
В траве лежал убитый.
Гурин привстал на стременах и увидел второе тело. Лицо было страшно — без носа, с кровавыми впадинами вместо глаз.
— Черти гнусные! — вырвалось у командира. Он отвернулся, чтобы не видеть уродливого, безглазого лица. И тут командир увидел еще труп, за ним еще... Сделалось ясно — здесь был жестокий неравный бой.
Так вот они, павшие смертью храбрых!
Кавалеристы быстро обходили и осматривали тела. Молчали. Жгучее чувство ненависти переполняло их сердца.
— Здесь налицо измена, предательство, — негромко, не обращаясь ни к кому, вдруг проговорил Гурин. — Мурад сокрушенно почмокал губами. Он скорбел вместе со всем отрядом.
— Такие воины, такие молодые воины...
Гурин продолжал тщательно осматривать каждое тело. Он силился разобраться в трагедии, разыгравшейся здесь.
Боль и горечь сжимали сердце. Двадцать два человека погибли, потеряны двадцать две винтовки, пулемет. Тяжелое поражение. Курбаши Сардар поднял свой авторитет. Обидно, что он, Гурин, не подоспел. Тогда все повернулось бы по-иному. Ужасная неудача. Да и куда ушли басмачи?
Кавалеристы собирались к лошадям. Гурин тяжело шагал по колючке. Жара усилилась, лоб и шея взмокли, в висках стучали молоточки.
И вдруг Гурин увидел... Нет, скорее почувствовал... Командир почувствовал на себе пристальный взгляд. Это было так неожиданно, что Гурин остановился. Медленно повернул он голову и встретился глазами с живым взглядом. Откупоривая флягу, Гурин бросился к раненому. Командир не ошибся — человек еще жил. Это казалось чудом: тело его было истерзано, все и крови.
Человек застонал чуть слышно. Гурин разжал ему зубы и влил несколько капель воды.
— Помогите мне сесть, — сказал раненый неожиданно громко, — хочу сесть... Хочу посмотреть Сардара. Ничего не понимаю — откуда, вы... кавалерия. Прискакали помочь? Опоздали!
— Не волнуйтесь, сейчас сделаем перевязку, поправитесь.
— Поправитесь... я уже умер. Пусть не верят... не верят ему... фу, забыл это имя... Мы везли серебро... Напали. Он вез на осле патроны... Пока стреляли... ишак пропал. Пулемет молчит... Огонь! Огонь по гадам...
Раненый бредил... Пот крупными каплями выступил на лбу, на лице.
— Черта с два... Берегите патроны...
На минуту, на одну минуту вернулось к нему сознание. Он проговорил:
— Скажите Кате, он убит...
Он умирал. Губы беззувчно шевелились, но нельзя было ничего разобрать.
Гурин четко произнес, наклонившись к умирающему!
— Как зовут ишакчи? Как зовут предателя?
Затуманившийся, но осмысленный взгляд говорил, что раненый отлично понимает вопрос, силится ответить, но не может.
— Как зовут предателя? Имя!
Еще и еще раз повторяется вопрос. Но глаза раненого тускнеют, на лице появляется выражение полного равнодушия.
— Как его зовут?
Поздно... Конец...
Катя! Нежная русоволосая девушка с серыми глазами. Родная, милая Катя! Здесь, на иссушенной земле Кухистана, умирая, произносил он твое имя, Катя!
Молча стояли бойцы. По загорелым, запыленным лицам катились слезы.
— По коням!
Команда прозвучала как выстрел. Лязг оружия, топот и храп коней ворвались в тишину кладбища.
— Товарищи, славные мои бойцы! — Голос Гурина срывался. Говорил он с трудом, рыданья душили.
— Товарищи! Командир выхватил клинок, и он блеснул, как струя жидкого огня.
Тяжело захлопав крыльями, взмыл к небу степной орел с ближнего увала.
— Рысью, марш!
II
Отряд бросился по пятам басмачей. Путь Сардара был отмечен пеплом пожаров, кровью казненных дехкан, воплями изнасилованных женщин. Туманы спускались с гор, растекались по каменным ложам саев, висели над затихшими, обездоленными, разрушенными кишлаками.
Гурин вел свой отряд все дальше и дальше в глубь Голубых Гор.
Ни его, ни бойцов не смущало, что их — ничтожная кучка, что шайка Сардара во много раз больше. Гурин знал, что Сардар не решится принять бой, струсит.
На полном карьере врывался отряд в опустошенный горный кишлак. Громким, звонким эхом отдавалось цоканье копыт по камням.. Перепуганные галки стаями срывались с деревьев. Но ни единый выстрел не гремел там, где каждый дом мог быть превращен в неприступную крепость, где достаточно десяти человек, чтобы остановить целую армию. Сардар бежал.
Отряд перебирался по шатким, качающимся мостам, внизу ревели горные потоки, и клочья пены взлетали до верхушек скал. Ничего не стоило перестрелять красноармейцев, когда они осторожно, шаг за шагом, переводили коней под уздцы по жалкому настилу. Но... Сардар, трусливо оглядываясь, бежал.
Бойцы отряда, спотыкаясь и разрывая в кровь руки на острых камнях, лепились над пропастями, на оврингах — балконах, о которых горцы говорят: «Будь осторожен, как слезинка на веке, только шаг отделяет тебя от смерти». Казалось, один меткий стрелок сможет сразу покончить со всем отрядом. Но Сардара не было.
Трусливо, поджав хвост, божья гроза, господин смерти полз к перевалам.
Басмачи знали: не малочисленный утомившийся отряд — по их пятам идет грозная кавалерия Красной Армии.
Об одном думал Сардар — скорей за перевалы!
Но Гурин разгадал замыслы курбаши.
— Ну, шалишь!
И горные ветры далеко несли любимую присказку командира:
— Есть чем поторговать. Марш-марш!
Ледяная речка Ях Об бурливо прыгала по громадным валунам, обточенным водой и льдом. В боковых щелях Красных Гор, возникавших неожиданно для отряда, прятались плоские крыши мазанок кухистанцев. Раскидистые чинары толпились у входа в кишлаки. Но улицы кишлаков были пустынны. Селения словно вымерли. Страшная пустота царила на берегах Ях-Оба.
Пустота давила. Даже самый спокойный, невозмутимый боец отряда — Тарас — не удержался:
— Едем, едем, а даже следа ихнего не видали.
— Командир — хороший воин, — отозвался ехавший позади Мурад.
— Ничего не скажешь, командир боевой. .
— Человек храбрый, слишком храбрый. Кони устают — загнали коней. Хороший пастух стрижет овец, а шкуру им оставляет. Мы теперь песчинка в пустыне, воробей среди ястребов.
— Это мы-то — воробей? — обиделся Тарас. — Воробей трусоватая птица, а Гурина я трусом не назову.
Мурад поглядел на Тараса. Маленький, тощенький, большеголовый, он восседал на здоровенном гнедом коне. Товарищи шутливо и добродушно называли Тараса «прыщом», но уважали и любили.
Рост Тараса нередко вводил басмачей в заблуждение. Видя в схватке перед собой невзрачного конника, иной басмач думал разделаться с ним мимоходом. Многие головой платились за свое заблуждение. В момент атаки Тарас вырывался на своем Гнедке и, тяжелым карьером обходя остальных кавалеристов, мчался к самому видному и грозному басмачу. Он мчался молча, не вынимал даже из ножен саблю. Клинок вылетал лишь в то мгновенье, когда всадники сшибались в облаке пыли и песка.
— Ну, — кричал невольно Гурин, — кажется, конец нашему Тарасу! Марш, раз-раз!
Но пыль относило ветром в сторону, прихрамывая, скакала лошадь, а тело басмача валялось среди колючки.
И своего гнедого великана, и свою замечательную саблю добыл Тарас в таких схватках.
Юсуп, таджик из Нурека, заметил:
— У Тараса когти отросли орлиные.
Выстрел вспугнул величавое спокойствие вершин. Условный знак — разведка натолкнулась на людей.
У самой дороги, в тени густолистых чинар, стояла толпа дряхлых, белобородых стариков. Они просили выслушать волю всего народа гор и долин.
Гурин сошел с лошади и сделал несколько шагов вперед. — Здоровье вам, мудрые отцы! — сказал он. Гурин давно жил в Туркестане и знал язык.
— Здоровье тебе, поднявший меч!
— Что желаете сказать, отцы? Почему вы встали на дороге и мешаете охотнику, ищущему волка?
Из толпы седобородых молча и торжественно вышел один.
— Салом! Мы не задержим твоего внимания, командир, и на один час. Народ Каратегина и Ванча, Кала-и-Хаита и Пакшифа, Хуфа и других мест созвал совет старейшин. Старейшины решили...
Говоривший обвел глазами стариков, посмотрел на утомленных, запыленных красноармейцев, на широкий поток великой горной реки, на сияющий в высоте ледник.
— Седобородые решили: мы заблуждались. Конец смятенью. Мы не хотим более, чтобы воины ислама отбирали у нас последнюю козу и последнее одеяло и кричали бы: «Отдавайте, это джууль — налог для священной войны против кяфира». Довольно. Война кончена.
— Что это значит? — спросил Гурин.
— Совет седобородых последний раз собирался четырнадцать десятков лет назад, когда таджики изгнали киргизов из Каратегина. Ныне совет решил: нет больше эмира. Кухистан отныне решил платить харадж и зякет советским справедливым начальникам. В нашу страну вошли те, кто воевал с вами. «Приютивший в своем доме врага — сам враг». Решение наше — конец войне. В стране гор нет больше пристанища ни одному басмачу. Наши юноши пошли сегодня на перевалы Оби-Гар-ма, Нурека, Файзабада и встали на страже. Ни одна собака не пробежит к нам, в наши долины.
— Ты говоришь неправду, — возразил Гурин.— А Сардар? А что же у вас делает Сардар?
— Нет! Мы, горцы, не бросаем слов в пыль, Сегодня мы сказали Сардару: «Уходи за Пяндж, тебе нет места здесь, у нас».
— Стойте, стойте, не так! Если ваши слова верны, если вы ищете правду и мир, пусть ваши люди сделают так, чтобы Сардар не мог уйти.
Придавленный гул недоумения прошел по толпе. Один из горцев, выступив вперед, крикливо заговорил: — Командир, слава о мужестве красных всадников широка. Но благоразумие говорит — вас мало, а у Сардара много джигитов. Ваши кони устали. Сардар отбирает свежих коней в кишлаках и бросает нам дохлятину. Ваше мужество в an~ не даст вам победы.
Гурин нетерпеливо хлестал по голенищу сапога камчой.
— Отец, удел старости — осторожность, удел молодости — мужество.
— Безумие храбрости, — прошамкал старец. — Мы хотим, — сказал твердо Гурин, — чтобы вы закрыли перевалы. Мы хотим, чтобы вы не дали ни одной свежей лошади Сардару. Мы хотим сражаться. Сардар не уйдет от нас. Есть ли ваше согласие?
Старики вполголоса совещались.
— Согласны. Тогда все в один голос хором закричали:
— Вы — наши гости. Позвольте предложить вам угощенье и отдых. Просим, пожалуйста, окажите милость.
Отдых! Тень чинар, журчанье ручьев, возможность растянуться на мягких одеялах, горячая пища и, главное, — сон... Гурин даже зажмурился. Сколько ночей он недосыпал.
О сне мечтали и утомленные, в потемневших, заскорузлых от пота гимнастерках, конники.
Усталость сковывала, тянула тело, ломила ноги. Хотелось сползти на землю, свалиться прямо на траву, заснуть.
Гурин посмотрел на стариков. Их доброжелательные лица застыли в выжидагельной улыбке. Соблазн был велик.
— Нет, — внушительно сказал Гурин, — сейчас ехать в гости нет времени. Упустим Сардара.
И вновь отряд пошел по горным тропам, вперед.
К вечеру, когда тропинка затерялась в темноте, отряд остановился на отдых.
Гурин дремал, лежа на камнях, подложив под голову сумку. Очнулся он от странных звуков: словно кто-то всхлипывал и стонал. Ровный низкий бас что-то бубнил успокаивающе. Командир, пробираясь среди лошадей и спящих бойцов, подошел к группе кавалеристов. Плачущий голос прерывался:
— Да уйдите, дуры! Ей-богу, покою не дают. Ну вот, высоты не переношу. Днем еще ничего, а к ночи страшно. Не могу совладать. Даже плачу.
— Да ты не трусь, Зионченко. Спи. — послышался голос Тараса.
— Хорошо говорить —«не трусь», когда под ногами земли не чую... Только вот командиру не говори.
Гурин ощупью вернулся к своему коню, прилег и снова задремал. Впереди хлопнул выстрел, другой. В отряде зашумели, заговорили. По тропинке зашаркали ноги. Мурад и один из бойцов привели человека. Лицо его в темноте разглядеть было невозможно. Он появился неожиданно из мрака ночи, спрыгнув на тропинку прямо перед сторожевым постом.
Человека чуть не пристрелил Мурад. Горец кричал:
— Есть новости, проведите меня к командиру. Он назвался искателем золота с Вахша.
— Ну. папаша, что у тебя за новости? — спросил Гурин.
— Начальник, — сказал человек, — дехкане, живущие в Науданаке, не дали кошм и паласов курбаши. Сардару на перевале не нашлось, что постелить на снег. Науданакцы сожгли кошмы я сам видел. Лошади и люди этого сына разводки проваливались в снег. Они не смогли пройти и десяти шагов. Басмачи возвращаются в Науданак. Бедные жители кишлака! Им в эту зиму не на чем будет спать. Все кошмы и паласы пропали. Беда, несчастье!
— А Сардар не сможет уйти по другой дороге?
— Другой дороги нет, есгь очень плохая тропинка. Сардар туда не пойдет, он се не знает.
Мурад перебил вопросом:
— Это по Голубой речке — по Оби-Кабуд?
— По Голубой речке. Но все басмачи нездешние. Они не знают. Они завтра пойдут обратно и заночуют в Науданаке. А потом ринутся на вас — другого пуги нет. Теплое чувство благодарности поднялось в груди командира. Золотоискатель — он был уже немолод — прошел за десять часов пешком по скалам, горам и перевалам пятьдесят километров. Лишь обитатели горной страны, имеющие стальные сердца, умеют так ходить. Командир осветил электрическим фонариком его лицо. Горец стоял спокойно, и кто знает, осознал ли он все величие подвига, который он только что совершил.
Командир был взволнован, он резким движением сжал руку горца:
— Скажите ваше имя. Я сообщу командованию, вы станете известны далеко, в Москве. Вашу храбрость наградят.
Медленно, как будто с удивлением, ответил старый человек:
— Начальник, мое имя—Мастубек, но если позволите... не только обо мне... скажите в Москве о моем друге. Он шел со мной. Рахим Шо-Сейфи прозвучало его имя.
— Где он? — Он там.— В жесте Мастубека столько горя, что и Гурин, и все, кто присутствовал при разговоре, поняли.
— Когда мы вышли из кишлака, нукеры Сардара стреляли. Пуля пробила голову Рахима. Он лежит на скале. Вернусь — позабочусь о мертвом...
Горы еще тонули в тьме, но небо уже светлело, и резкими зубцами подымались из мрака хребты. Потянуло предрассветным ветерком.
Днем Гурин обнаружил, что Мурад, проводник, исчез. Особого беспокойства это не вызвало. Мурад обычно появлялся так же неожиданно, как и уезжал. На этот раз он, очевидно, решил, что без его помощи обойдутся. Дорога к Науданаку была одна. К тому же, с отрядом шел знаток горных троп, золотоискатель Мастубек.
Он шел пешком. Как ни упрашивал его командир сесть на запасного коня — горец упрямо мотал головой и отвечал односложно:
— Нет!
Он шагал впереди упругой, ровной походкой, одинаково быстро и на подъемах, и на спусках. Иногда он пел на неизвестном языке странные, печальные песни. — Начальник» начальник, — лишь один раз повернул к Гурину свое загорелое лицо Мастубек. — Надо спешить. Надо торопиться к устью Голубой реки.
Гурин встрепенулся;
— Что? Почему? Вы недавно сказали — никто не покажет дорогу Сардару, вы заявили — никто из басмачей не знает перевала, откуда начинается Голубая река. Теперь...
Мастубек дернул плечом: — Басмачи не знают, верно. Наши кухистанцы не скажут — верно. Но кто знает — может, кто-нибудь из пришлых...
— Кто?
— Это знают бог и горы, — проговорил уклончиво старатель. — Лучше думать сейчас, чем после.
Так ничего и не смог больше Гурин добиться от горца. А тот шагал все быстрее, и конники едва поспевали за ним.
Вечером Мастубек разговорился. На снеговые вершины скалистых гор падал багровый отсвет заката. Из бездонного ущелья у самых ног подымался молочный туман.
— Ты знаешь, командир, наш народ издревле почитает живого бога Ага-хана. Ничего, кроме горя, печали и разорения, не доставляют нам маштари—посланцы живого бога. Приносят они с собой опиум, а уносят последние наши деньги. В нашем селении в точно положенные сроки эти люди забирают «саркари»—десятую долю нашего урожая. Вторую десятину мы отдаем святому ишану, дабы угодить живому богу. А ведь мы знаем, что он совсем не бог, а самый обыкновенный человек, очень богатый, предающийся изнеженной жизни в стране Ференгистан.
Слышал ли ты о Давлят-Хатун, достойной матери своих детей? Двадцать лет назад, не больше, эта женщина, заслуживающая почтительнейших отзывов, была продана своим богомольным отцом в вечное рабство ишану Сайд Юсуф Вали Шаху. Я вижу, ты удивился. Ты спрашиваешь — неужели у нас существует рабство на Памире? Да, рабство существует. Рабство, освященное живым богом. Отец юной Давлят не имел чем уплатить «саркари». Его силой заставили отдать во имя бога свою тринадцатилетнюю дочь на прихоть старика, посланца живого божества. И она прожила рабыней и наложницей ишана восемь лет и получила освобождение лишь потому, что заболела. Ишану больное тело не нужно.
Самого меня мой отец тоже отдал в рабство. Он был бедняк. Ишаны зорко следили за нашей семьей. Они пришли к моему отцу и сказали:
— Ты — ободранная собака, а не потомок пророка Исмаила. Неужели ты думаешь, что живой бог удовлетворен твоими пустыми молитвами?
Они требовали «саркари», они били моего отца камчой. И отец плакал и валялся на камнях, принося извинения, и отдал меня, своего сына, взамен «саркари», в вечные батраки. А ты спрашиваешь, есть ли у нас рабство. Одни вы, люди Советов, можете избавить нас от ярма.
Земли у нас мало. Мы измеряем ее тюбетейками. Мы говорим так: вот на этот участок нужно посеять три тюбетейки семян, а вот на этот — шесть тюбетеек.
Камни и скалы висят над головой нашего земледельца. Нашу родину мы в песнях называем цветником камней. Я, Мастубек Шо-Карим, со всех своих участков земли собираю сорок восемь тюбетеек ржи. У меня престарелая мать, жена, трое сыновей, пять дочерей. Мне нужно платить «саркари», «зякеты» и другие налоги. Моя жена и мои дети собирают на склонах горы красную траву «шитоурс», сушат ее, размалывают на камнях, размешивают в воде и пьют. Где может крестьянин добыть себе хлеб, когда кругом в небо упираются скалы, покрытые снегом, а вся хорошая земля в руках ишанов, маштари и богачей? Хорошо, если тутовые деревья приносят урожай. Мы сушим тутовые ягоды, делаем из них кушанье «пихт».
Мастубек совсем низко опустил голову и задумался. Вдруг он вздрогнул и произнес будто про себя:
— А Сардар — главный маштари живого бога.
Первый выстрел прозвучал как раз в том месте, где тропинка зигзагами сбегала к Голубой реке.
— Сардар идет, — взволнованно закричал Мастубек.— Старый кабан узнал о перевале Голубой реки. Начальник, волки хотят пробраться к перевалу.
Прекрасная долина расстилалась у ног. Зеленели прибрежные заросли, среди них струились голубые протоки. Изумрудные склоны гор венчались шапками снегов. Слепило глаза, и в первый момент Гурин не мог разглядеть людей.
— Где они? Мастубек протянул руку. И тогда Гурин увидел — по склону горы скакали всадники.
— Но стреляют совсем не там. Мастубек показал на скалы в стороне. Гурину стало ясно: главные силы басмачей спешили проскочить в долину Голубой реки, уйти из-под удара. Заслон они выставили в стороне. Оттуда и шла стрельба.
— Ну нет, Сардар, старая лиса, ты опоздал. Пулеметы, к бою!.. Огонь!
И вот снова, как всегда, произошло невероятное. Басмачей было больше, кони их были свежи, оружие у них было отличное, но боя они не приняли.
Воля к битве у них была сломлена. Неведомыми путями среди джигитов расползся слух: «Идет Гурин-батыр. Он сказал — ни один из вас не уйдет».
Это была паника ...
— Марш-марш, раз-раз!
Высоко подняв в руке клинок, мчался во весь опор командир, ведя бойцов. Даже кони словно воспрянули — только что еле тащились, едва не падая от утомления, а сейчас бодро шли галопом.
— Стой, Сардар! Сразимся!
Но лава басмачей развернулась влево и, не попытавшись даже прорваться в долину, на галопе ушла по плоскому берегу к Науданаку.
Гурин слез с коня и припал к студеной воде горной речки.
— Ушли, черт, — пробормотал он, и все закружилось перед его глазами.
Мастубек сидел рядом на плоском камне. Он заложил добрую порцию наса под язык.
— Теперь Сардар, даже если у него сто ног и двести рук, не сможет выбраться из кишлака. Тигр попал лапойй в капкан.
— Кто мог сказать Сардару про Голубую реку?
Горец пожал плечами.
— Воду не удержишь на кетмене. Народ Кухистана сказал: конец войне. Он вонзил свои зубы в воск и молчит. . Но есть люди — их зловонные пасти могли сообщить Сардару о дороге.
Дверка захлопнулась. За кишлаком лежат горы — без дорог, без перевалов, до ледяных плато Памира.
Со скалистого увала Гурин всматривается в кишлак.
Команда отдана. Далеко вперед выслана разведка. Вот всадники на середине спуска. С надеждой ждет командир первых выстрелов. Пусть враг себя покажет. Но спокойно в долине. В селении — ни малейшего движения.
Разведчики быстро двигаются вперед. Пред ними зеленый луг, а дальше, шагах в трехстах, — глухие дувалы и первые мазанки. В стенах зияют черные дыры — бойницы. Вот-вот оттуда загремят залпы. Но тишина ничем не нарушается.
Избитое сравнение приходит на ум Гурина: «Затишье перед бурей». Он трогает повод, но тут же застывает, пораженный.
Из группы разведчиков вырывается всадник и мчится к кишлаку. Нужна отчаянная смелость, чтобы решиться на такой поступок. Бойницы жуткими провалами глядят на храбреца.
«Наш дунган Дунхо, конечно, —думает Гурин.—-Вечно он выкинет что-нибудь».
Кишлак молчит. Басмачи притаились. А ведь Дунхо мчится к селению, чтобы вызвать огонь врага. Всадник гарцует у самых стен.
«Сейчас его расстреляют в упор», — думает Гурин и командует:
— Пулеметы, вперед!
Дунхо скачет мимо дувалов, мимо бойниц. Вот он на улице кишлака.
Дунхо знаменит своей храбростью. Но сейчас он просто безумствует. Гурин снова смотрит в бинокль. Дунхо проскакал все селение и возвращается назад, В него никто не стреляет.
Дунхо возвращается и докладывает командиру:
— В кишлаке тихо. Ни жителей, ни басмачей не видно. Только у мечети встретил двух старцев. Они сообщили, что басмачей в кишлаке нет. Недавно проскакали какие-то всадники. Дехкане закрыли покрепче ворота и ждали, когда непрошеные гости уйдут. Куда ушли басмачи — старики не знают.
Гурин при этих словах невольно посмотрел на Мастубека.
— Куда же они делись?
— Они могли пойти на джейляу, — говорит Шо-Ка-рим.
— Дорога лежит через кишлак, другой нет. Если захотят вернуться — обязательно должны пройти через кишлак.
Селение заняли до захода солнца. Гурин проехал на площадь. Здесь у корней чинара протекал прозрачный ключ, а на пригорке стояло небольшое чистенькое здание общественной михман-ханы.
В каждом таджикском кишлаке можно найти это замечательное учреждение, олицетворяющее великое и древнее гостеприимство народа горной страны. Каждый путник — враг или друг, безразлично, — попав в селение, находит приют в михманхане. Здесь он в полной безопасности. Он — гость кишлака, его личность священна. В михманхане собрано все необходимое для путешественника: паласы, одеяла, подушка, котел, посуда, дрова, даже кувшин с водой. Едва появляется гость, его ждет один из жителей кишлака. Сегодня его очередь — он выступает хозяином этого общественного дома для гостей.
На небольшом глиняном возвышении у михманханы спокойно спал человек. Он с головой накрылся белым шерстяным чекменем. Наметанный взгляд Гурина сразу приметил в глубине двора под навесом коня с кавалерийским седлом. Бока, круп, шея лошади белели ог пены. Немалый, видно, путь проделал этот конь сегодня. И Гурин, несмотря на всю абсурдность этой мысли, подумал: «Неужели кто из басмачей?..»
— А ну-ка, Тарас, проверь засоню и его документы.
Но Тарас не успел слезть с коня. Человек зашевелился, привстал, разглядывая с недоумением окружающих. Он засуетился, опустил ноги с возвышенья прямо в кавуши и быстро зашагал, почти побежал, к красноармейцам.
Гурин не верил своим глазам. — Мурад, — вырвалось у него, — Мурад, что ты тут делаешь? Откуда ты взялся?
Мурад подошел, вежливо поклонился. На лице его расплылась радостная улыбка. — Мархамат, — проговорил он, — милости прошу, Радость наполняет наши сердца.
— Где басмачи, Мурад? Ты видел басмачей? — с недоумением спросил Гурин.
— Мурад бывает там, где его никто не ждет Я был здесь в селении, когда Сардар прошел на джейляу. Не успеет луна достигнуть и половины, как Сардар-бий, оставшийся без пищи среди скал, запросит милости. Завтра утром я, Мурад, покажу дорогу на джейляу. Проводник шумно поздоровался со своими друзьями-красноармейцами, обнял по старинному обычаю Мастубека Шо-Карима.
Гурин очень обрадовался встрече с Мурадом. Мелькнувшее в глубине души сомнение быстро исчезло. Знаменитый проводник знал горы, тропы, перевалы и в предстоящей операции мог оказаться чрезвычайно полезным.
— Я хожу около Сардара в двух шагах, а Сардар меня не видит, — хихикал Мурад. — Сардаровские басмачи не желают воевать, устали. Сардар очень испугался. Он ушел в ущелье и на верхние пастбища, — продолжал Мурад. —Завтра там Сардар даст бой или попросит о милости. Гурин-ака, если Сардар сдастся, он получит милость?
— Нет, — ответил Гурин. Костер ярко пылал в углублении на полу. В комнате, кроме Мурада и Гурина, сидели командиры отделений и трое кишлачных старейшин: один — глубокий старик, два других — помоложе В стороне скромно сидел золотоискатель Мастубек. Старейшина вел не спеша разговор:
— Сардар подобен свирепому льву. Он не дает милости. Он не принимает милости. Он воин и, я думаю, захочет сражаться.
Старейшины солидно кивали головами.
Странное сомнение возникло вдруг у Гурина. Старейшина говорил с сильным городским акцентом. Это был даже не акцент; так говорят таджики — жители Бухары.
«Вот те на! Откуда у этого старика такой выговор?» — подумал Гурин.
Резким движением, как бы нечаянно, выронил Гурин на кощму пиалу, наполненную чаем.
Это был условный знак тревоги. Так Гурин предупреждал своих отделенных командиров о том, что возникла опасность. Лицо Зионченко вдруг начало наливаться кровью, Иванов побледнел. Только Дунхо продолжал, громко прихлебн-вая и хрустя сахаром, пить чай вприкуску. Но Гурин знал — сигнал тревоги понят. Через минуту весь отряд скрыто окажется в полной боевой готовности.
Ночь торжественно плыла над горами. В открытую дверь был виден кусок черного неба, усеянный огромными мерцающими звездами. В комнату врывался легкий ветер, он приносил шелест листвы чинар и журчанье родника.
Гурин допил чай и решил устроиться поудобнее. «Ночь не сулит ничего хорошего, — с некоторым озлоблением подумал он, — а старичка не мешало бы расшифровать».
Он вытянул ноги, уперся локтем в кошму и... чуть не вскрикнул от боли. Под локтем он почувствовал твердый предмет.
Гурин стиснул зубы.
«Что лежит под кошмой?»
Нужно отвлечь внимание старейшин. Гурин обозревает комнагу. В нише лежит чортор — подобие гитары. Прекрасно. Мурад сыграет и споет. У Мурада большие музыкальные данные, неплохой голос.
Мурад ничего не имеет против. До ужина можно и спеть.
Пока в комнате происходит движение, Гурин располагается на одеялах с большим удобством.
поет Мурад.
Рука командира ощупывает твердый предмет. Нет ни малейшего сомнения. Под кошмой лежит винтовка.
Затвор незнакомый на ощупь — должно быть, английской системы.
Песня льется широко и свободно. На звуки ее к михманхане идут горцы. Они входят и устраиваются вдоль стен.
Мурад кончает песню?. Все хлопают в ладоши и кричат «Офарин!» — таджикский возглас поощрения. Гурин отлично сознавал, что опасность растет с каждой минутой. Но нельзя же только по одному подозрению приступить к решительный действиям. Здесь, среди диких гор, в двух шагах от басмаческой банды, обидеть население одним даже проявлением недоверия — непозволительно. Терпение, терпение. Народ дал клятву вечного мира. Клятва незыблема. «Тот, кто не доверяет, нарушает клятву», — говорят в горах. Что же делать?
Уж поздно. Но люди все сидят — ждут ужина, и Мурад, кажется, собирается снова запеть.
Совсем забыв, что по правилам хорошего поведения на Востоке зевать предосудительно, Гурин зевнул. Зевнул и от неожиданности замер. Столь же невежливо зевал Мастубек, сидевший в углу. О нем Гурин забыл. Золотоискатель снова зевнул и подошел к костру. Протянув руки чуть не в самый огонь, он зевал с величайшей энергией. Все лицо его перекашивалось. Гурин смотрел на Мастубека Тот мигнул. Нет, ему показалось. Но Мастубек совершенно явственно подмигнул Гурину и перевел взгляд на свои руки. Он обращал на них внимание командира. Его ладони лежали на коленях, пальцы шевелились.
Знание гор, знание самых сокровенных сторон таджикского быта помогло командиру Гурину. Он понял: золотоискатель разговаривал на пальцах. Гурин знал этот язык. Когда и кто изобрел язык пальцев, широко распространенный в горах Кухистана и Гиндукуша, — неизвестно. Но кухистанцы с детства учатся владеть им. Он понятен всем народам, живущим в горах: и таджикам, и многим племенам афганцев, и муталам, и, говорят, даже тибетцам. Не зная языка, они могут сговориться друг с другом на пальцах.
Пальцы Мастубека упорно, настойчиво повторяли одну и ту же комбинацию движений, одно и то же тре-вожное слово:
— Беда... беда... беда...
Мастубек сел очень ловко. Его руки были видны только Гурину, Зионченко и Мураду. Командир смотрит на Мурада. Ему хочется проверить свои сомнения. Однако зйаменитый проводник не видит ни Мастубека, ни его рук. Он поет, он занят.
Гурин решает ответить. Он кладет свои руки на ко лени и сигнализирует:
— Где?
Больше сомнений нет, золотоискатель шевелит пальцами не случайно.
— Здесь, — отвечают пальцы.
— Понял... понял .. осторожность, — сигнализирует Гурин.
Мрачное, черное от загара лица Мастубека просияло. Он от души радовался: его поняли.
Мурад пел любовную таджикскую песню о девушке-тюльпане, о сероглазом юноше:
Пальцы золотоискателя снова зашевелились, подавая какой-то важный, очень важный сигнал. Снова и снова. Гурин силился его понять, напрягая внимание, намять. Что хочет сказать горец?
И в этот момент Гурин почувствовал на себе, на своих руках пристальный взгляд.
Смотрел Мурад — напряженно, зло. В его глазах не было ни обычного лукавства, ни приветливости. Лицо проводника дергалось от ярости, рот перекосился.
Гурин, наконец, понял, но поздно.
Мурад резко наклонился вперед, и одновременно грохнул выстрел.
И сразу все потонуло в шуме пальбы и криков.
Гурин лишь видел, что ворвавшиеся в комнагу бойцы скручивают почтенным старейшинам руки.
У кого-то отбирают неизвестно откуда появившиеся маузеры. Посредине комнаты стоит Мурад. На лице полная растерянность. Чей-то голос вопит:
— Ишак, не время, не время, во имя аллаха!
Все поплыло перед глазами Гурина, смешались черная борода Мурада и белая — старейшины. Чей-то сапог ударил по углям догоревшего костра, взметнул кверху фонтан искр. Издалека донесся треск пулемета…
В комнате темно и зябко. У двери стоит темная фигура.
— Никита, — говорит слабым голосом Гурин.— Никита, почему не стреляют.
— Отдыхайте, товарищ командир, спите... Не в кого стрелять более.
— Как так? — спрашивает Гурин.
— Да так — кого побили, кого взяли.
У Гурина начинается сильное головокружение. Он теряег сознание...
Лицо Мурада было спокойно. Более того, оно выражало явную скуку. Только в глазах была настороженность и тревога. По- настоящему он забеспокоился, когда бойцы начали его обыскивать. Мурад сделал движение.
— Нет, нет, это мое.
И протянул руку к небольшой книжечке, обнаруженной в его бельбаге.
— Тебя не спрашивают, — медленно, морщась от боли, проговорил Гурин. Рана давала себя чувствовать. — Ты скажи, как к тебе попал партийный билет Игнатьева? Командира Игнатьева. А?.. Ну, тебя спрашивают... Так вот ты кто такой, Мурад-ака, верный, заслуженный проводник. Это ты вез пулеметные патроны на ишаке? Это ты угнал ишака и оставил умирать своих друзей у замолкшего пулемета?.. Подлая твоя душонка!
Мурад молчал.
— Говори!
Лица столпившихся красноармейцев помрачнели. Мурад опустился на колени и затем встал на четвереньки. Тонко, meeqreqrbemmn прозвучал его голос. Срываясь, всхлипывая, он кричал:
— Нет, нет, Гурин-джан. Не смеешь меня стрелять здесь. Отвези меня в Файзабад. Нельзя меня стрелять.
Гурин обвел взглядом лица своих товарищей-бойцов и задержался на Мастубеке.
Золотоискатель поднял нахмуренные брови и, как будто отвечая на незаданный вопрос, жестко сказал: — Мурада надо убить.
Когда Мурада вывели, он завыл, как воют собаки.
По улице шли таджики, жители кишлака, а не басмачи, которые вечером захватили кишлак и под видом дехкан встретили отряд Гурина. Жители бежали от басмачей в горы.
Ворвавшиеся в кишлак басмачи рассыпались по дворам и сразу приняли обличие мирных дехкан. Оружие они спрятали. С помощью Мурада Сардар попытался потушить все подозрения. Ночью предполагалось вырезать бойцов и уйти с трофеями.
Конец получился непредвиденный. В ночной схватке басмачи были почти целиком уничтожены.
Самого Сардара не нашли. Отряд собирался в обратный путь. Отзвучал последний салют над могилами павших. Красноармейцы прощались с товарищами.
Пересиливая боль и усталость, Гурин обратился с торжественной речью к дехканам:
— Битва выиграна нами. Вот все, что осталось от басмаческого войска.
И Гурин показал на десяток испуганных пленных.
— Кто они? Они такие же дехкане, как и вы, обманутые Сардаром... Властью, данной мне правительством Советов, я освобождаю пленников, даю им свободу. Отпустите их...
Басмачи и старейшины с возгласами благодарности бросились на колени. — Идите и скажите всему таджикскому народу: вечный мир будет у нас, русских рабочих, крестьян, с трудящимися жителями горной страны.
Басмачи встали. На их лицах отражалась растерянность. Они ждали расстрела, тюрьмы, но только не свободы.
На другой стороне пыльной дороги застыла толпа дехкан, молчаливая и торжественная.
«Пора кончать, — подумал Гурин, — поход закончен. Эх, упустил Сардара».
Вдруг толпа горцев зашумела. Из задних рядов вперед пробирался человек.
— Я, — кричал он, — дайте я скажу!
Вышел на дорогу старик.
— Таджики хотят жить с тобою, начальник, в мире... Клятва наша — великая клятва... Весь горный народ дает обещание. Не мы воевали с тобой сегодня ночью. Мы сказали Мастубеку, что самый опасный, самый большой курбаши сидит с тобой рядом на курпаче и ест с тобой плов...
«Вот что он хотел сказать», — вспомнил Гурин отчаянные знаки Мастубска у костра.
Трясущимися руками старик поднял над головой суковатый посох и пошел к группе пленных.
— Отцы, — кричал он, — юноши, пусть низринутся на меня камни гор! Пусть захлебнусь я в потоке... Слушайте меня, горцы!
«Словно пророк... — думал Гурии. — Какую он им скажет проповедь?»
И вдруг старик схватил седобородого старейшину за ворот.
— Люди, вот он, главный и святой ишан, великий хранитель мазара Ледяной горы! Вот он, перед кем мы трепетали! Вот он, самый главный муштари живого бога! Вот он, перед кем вы бегали на четвереньках и за счастье почитали отдавать своих невинных дочерей ему на подстилку... Смотрите, он стоит, трусливый, поджав хвост. Он — подлый трус. После битвы, в которой пали все его волки, он не решается назвать свое имя и посмотреть в глаза опасности. И вы хотите, чтоб он ушел в свою нору? Нет, он не уйдет. Возьмите его, бросьте в зиндан. Имя седобородого лжеца — Сардар.